Гедимину в его тайных планах... А и в сих делах многого ли добились его
советчики? Епископа Плескову и то поставить не смогли! (Ныне сами бают: <И
к лучшему!> Мол, воротим великое княжение, дак не стало бы со Плесковом
лишней докуки...) От сына, из Орды, вести задерживались. Сами же Акинфичи
с Бороздиным уговорили его послать Федора к хану Узбеку! Что ни бают, как
ни льстят католики, а воротить свою волость он может токмо с соизволения
хана Узбека! И пусть Александр Морхинин не хмурит чело! И его думою тоже
отсылал он старшего сына в Орду! Немец им не люб! Без иных немцев давно бы
мы все тут пропали!
Князь сердито глянул в небольшое оконце, прямь коего виделся
плесковский кром с высоким храмом Пресвятой Троицы и грозными,
вознесенными над крутизною обрыва башнями. Игольчато сверкал подтаявший
снег на мохнатых опушках кровель. Кормленый князь! Вот он кто тут, на
Плескове. Принятой! (Весь обидный смысл этого слова, коим в просторечии
обозначают бедного зятя, принятого к дочери в богатый дом, разом предстал
мысленному взору Александра.) Нет, он прав, трижды прав, что послушал
своих воевод! Но что порешит Узбек? Федя, Федя, возвращайся скорей! Ты-то
хоть не заботь отцова сердца! Княгиня опять в трепете. Иван из Нова Города
угрожает войной...
Александр встал, вышел из покоя. Морхинин, все так же невступно и
колюче глядя на своего господина, посетовал:
- С немцем, княже, надоть соборно толк вести! Думою штоб! И со
плесковичи вместях! Не то худые толки пойдут о нас... Уж и без того...
- Ну, хорошо, хорошо! Вперед того не стану... - морща брови,
рассеянно отозвался Александр. - Чать с одного-то разговору не зазрят!
Вели коня подать!
Они шагом, в сопровождении десятка кметей, проминовали несколько
улиц. Снег сверкал. Небо лучилось промытою весеннею синевою. Бряцая
оружием, проходили дружины горожан. Веселые, несмотря ни на что, ратники
перекликались с жонками, что, выходя из калиток, тоже весело отвечали
ратным. Своя дружина нынче ушла к Порхову.
На въезде в кром князя, взбрызгивая снег, догнал гонец. Тяжело дыша,
натягивая повода, укротил пляшущего жеребца. Достав из-за пазухи, подал
грамоту, осклабясь всею рожей, примолвил:
- Уходят московляне!
Протягивая руку за свитком, Александр испытал мгновенное сожаление.
Постоянные тихие угрозы Ивана до того надоели, что неволею хотелось боя,
сшибки, открытого ратного спора с московским князем. (Хоть и знал о
возможном мире зараньше. Плесковичи отай пересылались с новогородской
господой, и те уверили, что отговорят великого князя от войны на Плесков.)
Александр с улыбкой оглянул на дружинников, прокричал весело:
- Слышь, други! Сробели московиты!
На миг расхотелось ехать в кром, вести долгие разговоры с посадниками
и купеческой старшиной - ведь уходят, уходят уже! Подавив в себе желание
заворотить коня, промчать в опор по Великой, тронул дальше. В уме
сложилось: тотчас повестить княгине! Ждет, волнуется, поди! Рада будет,
что обошлось без войны и на этот раз... <Ничего, Иван Данилыч! Будет срок,
переведаем с тобою и на рати!> - пообещал он мысленно, успокаивая себя.
В низких воротах крома пришлось пригнуть голову. Его встречали.
Похоже, об уходе москвичей отцы градские вызнали прежде него,
Александра... Что ж, они мыслят, поставя своего владыку и отделясь от Нова
Города, не попасть в руки Ордена или Литвы? Самим придет выслушивать
послов иноземных, что только и нудят перейти в ихнюю веру! А ежели Гедимин
примет католичество, как предлагают ему паки и паки папские легаты? Что
должен тогда делать он, изгнанный тверской князь?.. Додумывать не
хотелось. Да и не время было: уже доехали, и кмети спешивались, отводя
коней.
Он легко привстал в стремени, не тронув подставленного плеча
стремянного, соскочил в снег. Гавша с Григорьем Посахном, оба улыбаясь,
как именинники, приняли князя едва не под руки.
- Ведаю уже! - Александр помахал трубкою грамотки.
- Господь, Господь отвел! - говорил Гавша, крупно крестясь на купола
Троицы. И уже подымаясь по широкой тесовой лестнице вечевой палаты, глянул
скоса, прищуря глаз, и вполгласа вопросил:
- У тя, княже, гость-от немечкой ныне побывал?
- А! - отмахнулся Александр. - Непутем и баял, все о вере да о
посулах цесарских...
- Сулят много! - вздохнул Гавша, отводя глаза и вздыхая. - Католики
на посулы падки... - Помолчав, уже когда входили в палату, примолвил: - Ты
тово, княже, к нам посылай гостей-от иноземных. Прилюдно чтоб... Какой
пакости али молвы худой не стало!
<И этот с советами!> - подумал в сердцах, но не сказал ничего.
Послушно склонил голову. Рати ждали, дак не лезли с советами! А как мир,
дак и вновь указуют: от сих и до сих... Не думал тогда, посылая к
Феогносту о епископе для Плескова, как оно ся повернет потом. На выхвалу
деял, щедрость хотел выказать свою! А стань он вновь великим князем
владимирским?.. И опять не дали додумать до конца. Зарассаживались,
пристойно загомонили. Сейчас почнут о кормах, подводах, вирах, мытном
сборе... А ему скучать, улыбаясь, выслушивая и кивая в ответ. Ничего он не
может и не волен решать здесь! Так и сидели бы заместо него тот же Иван
Акинфов альбо Игнатий Бороздин! Пустые речи - боярская забота, не его! А
приходит сидеть ему. Кивать. Соглашаться. Даже и сына в Орду без ихнего
совета послать не возмог! Кормят. <Кормленый князь>. На случай ратной
грозы принятой воевода. И не упрекнешь! Кормят не скудно, любят... Пока
свой!
Вечером он отослал вестоношей - воротить дружину из-под Порхова, и
только тогда, уже в первых сумерках, воротил домовь, к заждавшейся
Анастасии, к детям, к семье, ради которой и жил и нес тяготы своего
нужного господарства, подчас несносно отяготительного, как ныне, когда (к
счастью для всех!) ушла от него возможность на бою, лик в лик, встретить и
поразить ворога своего, отобравшего у него и отчизну, и волость, и власть.
ГЛАВА 43
Федор любил отца, быть может, больше всех прочих. Любил, понимая все
его недостатки и слабости. Потому в мальчишеском обожании Федора была
изрядная доля материнского заботного чувства. <Жалел> родителя, как
понимают это слово в народе, соединяя в нем в одно и любовь, и
жалость-заботу, стремление опекать и защищать любимое существо. Он очень
рано, семи-, восьмилетним отроком, уже умел по едва заметному движению
бровей Александра понять, чем недоволен отец, и, в меру своих слабых сил
мальчишеских, подчас вызывая невольные улыбки старших, пытался отвести
беду от родителя-батюшки.
Мальчику многое пришлось увидеть своими глазами, о чем иные узнают
лишь по книгам да от мудрых наставников своих. Во Пскове княжич бегал по
улицам ремесленного окологородья, часами, морщась от жара, простаивал в
кузнях, бывал у замочников, секирников, шорников, седельных или щитных
мастеров; дирался со сверстниками на посаде, дважды едва не утонул,
перебираясь в ледоход через Великую, не пораз падал с лошади на полном
скаку, а воротясь с улицы, весь исцарапанный и в ушибах, садился за
псалтырь, а потом и за <Историю> Малалы. Архидиакон псковского крома учил
мальчика греческому, и к двенадцати годам Федор уже читал Омировы
<Деяния>, <Александрию> и труды Златоуста, Пселла и Григория Великого.
Дома были речи и споры бояр, послы иноземные, и не один раз мальчик
незамеченным просиживал в думной палате, слушая витиеватые речи с
уклончивыми и цветистыми оборотами, и всем своим юным разумом, а больше по
выражению лиц, по невзначай брошенному взору или мановению руки старался
понять, о чем говорят и чего хотят эти взрослые важные мужи в дорогих
одеждах.
Всех сыновей у князя Александра было пятеро, да две дочери родились
им вослед (последняя уже в Твери). Но дружить Федя мог только со вторым
своим братом, Всеволодом, - прочие были еще слишком малы. С ним они лазали
по башням крома, рискуя сверзиться вниз, проходили по неохватным
переводинам под кровлями костров. У них и место было свое избрано: противу
крома на крутосклоне Гремячьей горы, почти под самою башней, близ моста
через Пскову. Ископана пещерка малая, и ключик родниковой воды близ нее -
своей, заветной. И там оба отрока просиживали, таясь ото всех; судили
взрослых, рассказывали друг другу разные тайности, приносили детские
клятвы один другому. Подрастая, Федор все реже посещал ихнюю пещерку,
вызывая тем ревность у Всеволода, но в этот день, когда решилась судьба
его поездки в Орду, он сам вызвал брата на старое место и ломающимся
баском поведал тому, что едет, быть может - на смерть!
Всеволод вздрогнул, прижался к брату:
- Как же ты?
Федор смотрел, раздувая ноздри, прямо перед собой:
- Меня будут мучить! Но я все равно не покорюсь! Умру, как дедушка!
(Житие Михаила Святого они читали оба не пораз и затвердили, почитай,
наизусть.) А ты, - он сжал до боли плечо брата, - поклянись, что бы со
мной ни створилось... Нет! Повторяй за мной: <Честным крестом и пресвятой
матерью Богородицей клянусь: егда погибнет брат мой старейший в Орде, не
ослабну духом и не престану побарать на враги своея и град наш отчий,
Тверь, ворочу под руку свою, како было при деде нашем, святом, великом
князе Михаиле!>
Всеволод, бледнея, повторил клятву.
- Аминь! - хором заключили отроки. Помолчав, Федор, насупясь,
добавил:
- А егда с тобою что ся створит, то передай клятву Мишутке, он как
раз подрастет тогда, понял?
Всеволод молча кивнул головой.
- Ну и... посидим так!
Братья обнялись. Наступило долгое безмолвие.
- Тебе страшно? - шепотом спросил Всеволод.
Федор кивнул головой:
- Страшно, конечно! Но я все равно не боюсь! Дедушке тоже было
нелегко... с колодкой на шее... Дак зато он святой, вот!
Опять помолчали.
- Ты бабу Анну увидишь... - начал Всеволод.
- Увижу. Передавали, ждет меня уже! - невольно похвастал Федор и,
вспомнив, что Всеволод ни разу не видал бабушки и, верно, завидует ему,
поправился: - Я ить недолго буду во Твери, разом в Орду поеду! А ворочу
живой, все мы вместях к бабе Анне во Тверь поедем!
- Ты скажи ей, - стесняясь, попросил Всеволод, - что и я... что все
мы... любим ее...
- Скажу! - Он крепче обнял брата и замолк. Так они и сидели молча,
пока мощный голос колокола над обрывом не напомнил им, что пора уходить...
Для Федора это было последнее детское свидание, последняя игра
слишком рано оборванной юности и первое предвестие грозной грядущей
судьбы.
Сборы были не быстрыми, не пораз пересылались послами, и в путь
отправились уже в середине зимы. В Твери за хлопотами радостной встречи он
едва не забыл о давней просьбе Всеволода и только уж перед отъездом в Орду
вспомнил. Великая княгиня Анна прослезилась, услышав о любви к себе
никогда не виданного ею внучонка, и порешила послать Всеволоду
благословение - родовую икону, Спасов лик, древнего суздальского письма.
Федор, озрясь в Твери, которую любил всегда по рассказам старших и по
смутным воспоминаниям, теперь, увидав все это повзрослевшим оком, уже и
сам начал в юношеском нетерпении торопить своих бояринов. Воротиться в
Тверь! Это была у него уже не мечта - дело всей жизни. И впервые, быть
может, он трезво и тяжко помыслил о возможной смерти в Орде... Пусть!
Иного пути не было. Сидючи отай в думе отцовой, он лучше Александра понял,
что латиняне - многоразличные наезжие немцы - да и государи западных
