запомнил, понял: честь блюдут! Господин ты нам, принятый нами, а не
государь самовластный! И приходилось принимать как есть, смирять норов,
который с годами, чуял сам, становился все круче и порою, чаще и чаще,
доводил его до беды, до ошибок непростимых от единого токмо нетерпения!
Он и тут, в Новом Городе, содеял промашку немалую. Не дотолковав с
боярами, вызвал низовских князей с полками, мысля идти на Псков, разом
покончить с Александром, избавить этой вечной висящей над ним беды,
упредить решенье капризно-нерешительного Узбека. Тем паче что Александр ни
на какие его посылы не хотел отвечать даже. Стойно Юрию решал этот поход!
И дружины начали прибывать низовские, да Великий Город стал поперек:
- Не хотим при с младшим братом! Отложи, князь, нелюбие на Плесков!
И вновь повеяло тем, прежним, как и тогда, в первый поход к Плескову,
пугающим бессилием. Что могли поделать его низовские полки, ежели
новогородская рать не желала выступать противу Александра со плесковичи!
Ратники исхарчились, пря с новогородцами затягивалась, а Гедимин меж
тем нежданным набегом пограбил порубежные новгородские волости, мстил за
мир с Иваном. И пришло ворочать рати в иной поход, на Литву. Поход в угоду
новогородцам. А и сам понимал! Гедимину надобно дать по рукам, иначе не
токмо Плесков, но и Новый Город вновь откачнет от него!
Мира плесковичам он все-таки не дал. Так, без войны, но и без
договору мирного отвел войска.
Шла весна. Рыхлел снег, и последние сумасшедшие метели тщетно
засыпали молодым снегом напитанные водою поля и пути. Шла весна, и полки
возвращались домой. Иван стал в Торжке и отселе - благо подступившие
запоздалые мартовские холода скрепили пути - послал воевод зорить
порубежные литовские волости. Сожгли городки Осечен и Рясну, пограбили
села, угоняли полон и скот.
Мишук Федоров на сей раз отличился под Осечной. Первым во главе своих
молодцов ворвался в худо укрепленный городок, отыненный всего лишь
стоячею, из заостренных бревен, городьбою с плохонькими кострами по углам.
Накинув аркан на тынину, Мишук перелез частокол, спрыгнул, пав с маху на
четвереньки, и тут бы ему и каюк: набежал один с рогатиною, а Мишукова
сабля лежала посторонь. Да тот сам струхнул, видно, остоялся, стал
доставать лук. Мишук успел вскочить и загородиться краем щита. Стрела, с
тугим звоном полупробив бычью кожу и обод, застряла, мелко дрожа, в вершке
от его лица. Кругом уже тяжко шлепались, перепрыгивая и перелезая ограду,
Мишуковы ратные. Литовцы недолго били стрелами по нападающим, а потом,
видя, что уже густо лезут через тын и разбивают ворота, ударили в бег.
Город запылал почти сразу. Добро и полон волочили и вели, выхватывая из
огня.
Мишук на правах старшого уводил хорошего боевого коня, воз добра и
лопоти и, главное, вел за собою, дивясь сам своей удаче, двоих
полоняников, белобрысых полещуков, и все подзывал, оглядывая, то того, то
другого. Будет кого на деревню посадить, и в дому, с конями обряжаться,
мужик нужен! В кошеле, за пазухою, бережно хранилась горсть сверленого
новгородского жемчуга, выменянного в Новгороде на хлеб. Обещанный подарок
жене. Продавец уверял, что на праздничную головку хватит. Пущай к обедне в
Велик день выйдет, дак не хуже иных боярынь московских!
ГЛАВА 41
И все складывалось удачно, словно бы судьба смилостивилась наконец
над ним и начала, как когда-то, дарить его тем, чего жаждала душа, не
скупясь и не томя лукавыми умедлениями. Гедимин, занятый ссорами с
Орденом, не начал войны. В июне Иван пышно чествовал на Москве
новогородских бояр, отдаривая за прием в Новом Городе и словно бы навек
хороня нелюбие между ним и вольным городом. В дому великого князя царили
мир и согласие. Иван теперь уже уверенно намечал, что даст Симеону на
старейший путь, что оставит младшим. Дети подрастали. Андрей был смышлен,
красавцу Ивану, правда, не хватало твердости, да при старшем брате оно
было даже и лучше: не станут которовать друг с другом! (Это думал про
себя, отай, никому не выказывая. Хотелось, чтобы сыновья не растащили
княжества по кускам.) Ульяна возилась с дочерью, удивляясь любому движению
малютки. Вся ушла в дитятю, ею только и жила. И как награда за труды
(Господи, веси, что ни мыслию не мыслил и никакою тайностию тому не
помог!) умер галицкий князь Федор Давыдович, брат покойного Бориса
Дмитровского. Иван тотчас послал к хану с поминками, прося себе ярлыка под
покойным князем, а вскоре и сам отбыл в Орду, получать-покупать ярлык на
Галич Мерской.
Ехал по осенней багряной поре, радостно вдыхая терпкий аромат вянущих
желтых листьев, оглядывая убранные поля, скирды хлеба и удоволенно слушая
дробный стук цепов на токах. Он еще не чаял беды над собою, и даже то, что
юный Федор Александрович оставался в Твери, ничуть не насторожило его.
Спускались в лодьях по Волге. Осенняя вода быстро несла смоленые
черные челны. Хлопали толстинные бурые просмоленные паруса. Гребцы изредка
окунали весла в бегучую воду, направляя струги на самый стрежень реки.
Иван озирал берега, отдыхал, думал, как удачно складывается все. И
крестник Алексий пришел по нраву Феогносту и уже правит делами митрополии,
и канонизация покойного митрополита Петра исхлопотана в Цареграде у кесаря
с патриархом. Если бы не неожиданное упрямство Константина Тверского, не
пожелавшего получить ярлык под братом! Да нет, куда ему... Рано ли, поздно
- жена в постели уговорит! Пущай пройдет время, поутихнут возлюбленники
Александровы... Великая княгиня Анна зело нездорова, передают! А там и
Константин сам не пустит брата на тверской стол!
Урожай был добрый сегод. Мир с Новгородом дал ему новое серебро (не
страшно нынче ехать в Орду!). Ярославль, вот где препона! Вот где он
чего-то не сумел, не достиг. А после Ярославля суздальские князья окажут
ему покорство, и... и Тверь! Все-таки все еще Тверь. Суздаль и Тверь. И
Новгород, и Смоленск, а там и Рязань... Как еще много, Господи! Как долог
путь! Но тогда, потом, когда все это сольет воедино и станет единою
Русью... Великая Русь! О, тогда... Быть может, покойный митрополит Петр и
не прав? И он сам (сам!) узрит, с высоты Синая, землю обетованную? Увидит
грядущее величие русской земли?!
Мимо проходят зелено-рыжие берега, белые осыпи меловых гор, леса,
пески и разливы степей. Великая река несет князя владимирского в Орду, на
поклон хану Узбеку, откуда ворочаясь уж не раз находил он, глядючи в
серебряное зеркало, новые и новые седые пряди в волосах. Тяжек сей крест!
И все-таки в той страшной игре тавлейной, где на кону княжеские головы и
любой неверный удар может стоить жизни самому Ивану, о сю пору всегда
выигрывает он, а не Узбек!
Калита дремлет. Еще далека дорога. Еще томительно долго ожидание в
Орде. Да, он воротит на Москву весною, получив ярлык на Галич, и будет ему
эта новая удача точно заушение и позор, ибо узнает он, что Узбек
обманывает его, что в Орде уже ждут Александра Тверского и что вновь и
опять начинает рушить, почти до подошвы своей, с муравьиным тщанием
возводимая и лелеемая им башня власти, которую он мнил уже вскоре увидеть
достроенной и свершенной.
ГЛАВА 42
Князя Александра любили все. Любили смерды, коих предал он в грозный
год Шевкалова разорения, и все равно любили, ждали, связывая с ним
возрождение старопрежнего привольного жития; любила дружина, особенно
молодшая, простые кмети готовы были в огонь и воду за своего князя; любили
иереи и мнихи, тверские книгочии и философы, упорно связывавшие с князем
Александром идею тверского величия и первенства града Твери в русской
земле; любили гости торговые и тоже ждали: вот воротит на стол Дяксандра
Михалыч, прижмет и новогородцев и москвичей, нашему купецкому званью
легота настанет! Ждал князя посад, ждала церковь, ждали старые слуги
княжеского дома, избежавшие разоренья и вместе с вдовой покойного Михайлы,
Анной, сожидавшие теперь <молодого князя> назад, на стол. Среди этого
общего ожиданья Константин, ежели бы и восхотел того, навряд сумел бы даже
и после материной смерти что ни то содеять противу старшего брата.
Александр на первый погляд с лихвою оправдывал всеобщую любовь к
себе. Был смел до удали в бою и на ловах, щедр и хлебосолен на пирах, ясен
и ровен нравом, прост и дружествен с низшими. Был он и сам статен и
широкоплеч, красив - не той надменно-холодною красою, что словно бы
возносит над прочими, а красив спроста: румян, большеглаз, крупнонос, с
красиво кудрявящейся бородою и алыми губами, с улыбкою, полною такого
солнечного добродушия и веселости, что и всякий не мог не улыбнуться ему в
ответ, а жонки, подольше поглядев в очи тверскому князю, надолго теряли и
сон, и сердечный покой.
И не всегда, и не вдруг замечалось иное, что великая княгиня Анна
издавна с тревогою подмечала в сыне своем: всеобщий любимец князь
Александр был излиха легок, не любил раздумывать, в трудном деле решал
срыву или отходил посторонь и мог не со зла, а от той же легкости,
незаботности душевной обидеть, а то и тяжко оскорбить иного из ближников
своих, даже порою не догадывая о том.
В Литве, в первый год своего изгнания, Александр нерасчетливо сыпал
сокровищами княжеской казны направо и налево, изумляя щедростью иноземных
рыцарей, старался не уступить Гедимину в роскоши двора, потом же,
поизмотав казну, начал все чаще и чаще залезать в мошну своих ближних
бояр, оплачивая дорогие услуги туманными обещаниями, а то и позабывая о
содеянном ими, и тем посеивал ропот в старшей дружине своей. Нерасчетливо,
ради одной лишь выхвалы, приблизил он к себе немецких, датских, фряжских и
польских рыцарей, гостей, даже духовных, не желая видеть, что оскорбляет
этим своих тверичей, от которых меж тем ожидал и требовал прежней службы и
прежней безоглядной верности себе. Если бы еще мать, великая княгиня Анна,
была в тот год рядом с сыном! Многими из новых наперсников своих
Александр, возвратясь во Псков, начал тяготиться, кое с кем и расстался
тою порой, но из той же княжеской широты и щедрости не мог, не сумел, да и
не восхотел паки отринуть всех прилипчивых иноземцев, тем паче таких, кто,
как надеялся Александр, поможет ему в переговорах с иноземными государями.
Вот и теперь битых два часа отнял немецкий посол, уговаривавший князя
принять, вкупе с Гедимином, католическую веру. Тогда-де перед двумя
государями, Руссии и Литвы, откроется великое будущее - помощь самого папы
римского, а такожде государя Богемии и ляшского короля Казимира. Понимал
ведь, что немцу верить нельзя, что никакой союз противу татар с кесарем и
папою ныне невозможен, а - слушал! Слушал, дивясь настырности католиков. И
когда немец, угловато-прямой, мнящий себя непогрешимым, уходил, с
некоторым уважением даже проводил иноземца. И не без досады поймал
колючий, неуступчивый взгляд тысяцкого своего, Александра Морхинина, что
встрел им на пути невесть почто. Хотелось крикнуть: <Да, да, знаю сам! Сам
не люблю католиков, и уж Русь-то папе не продам ни за какие блага! Полно о
том!> А воротясь, сник, повесил голову. Ну хорошо, тайный договор с
Гедимином подписан и лежит в скрыне, но Гедимин-то имеет в руках Литву, а
он? Ему, чтобы быть полноправным союзником литовского князя, надобно преже
воротить Тверь, а и мало того - великое княжение воротить! Но Литва
безпрестани спорит с Орденом, а он, Александр? Сидючи тут, во Пскове,
ссорится с Великим Новгородом, угождая плесковским смердам и тому же
