Заместо новогородцев!
- Поедешь? - вскинулась и даже как-то прояснела голосом жена.
- Чево я там не видал! - недовольно возразил Мишук. Помолчав,
прибавил: - Не. Покос у меня. Да и опосле, хошь... Вас тута вон больно
много!
- С севера жемчугу бы привез! - разочарованно протянула Катюха.
Мишук глянул. Жена с последних дво°н сильно раздалась вширь, ходила
враскачку, маленькая, не ходила уже, а колобком каталась по избе...
<Отбыло твое время, Катюха! - подумал он без злобы и жалости. - Ково
нынче... Клуша-клушей. Только новгородцкого жемчугу тебе... Зады малым не
подотрет!>
Он по-прежнему любил ее, любил ее привычно-податливое тело в постели,
но нынче все чаще после любовных ласк подымалось в нем раздражение на
жену, на ее неряшество, детскую незаботность, на вечное недуманье о том,
что может случиться наперед. Пора бы и умнеть! Весь век в девках не
пробегаешь!
- Наездилсе! - сказал он, невольно переходя на полузабытый
новогородский говор.
- Сам же повторяшь, што тятя у тя всюю жисть ездил! - попеняла
Катюха.
- Дак я у тяти один и вырос! Да и то чудом: Яшка, покойник, спас! Тут
бы иной войны не было... - На недоуменные взгляды жены и Услюма (оба враз
так и уставились на отца) Мишук, обтирая бороду и всовывая малому в рот
кус хлебного мякиша, пояснил: - С Тверью! Ляксан Михалыч, слышь, ладит из
Плескова к себе на стол... Тогды уж вси пойдем!
Поскреб в горшке, доедая кашу. Запил квасом. Уставать стал нонече.
Али ко грозе? Жарынь!
- Покос, покос! - ворчала Катюха. - Служишь, служишь, а чево
выслужил? Дюжину ртов с одной деревни кормишь!
- Службой и живу! - обиженно возразил Мишук. - Все сыты покамест!
Вона: холопов привел!
- Холопи твои... Один там и вовсе, бают, нос задрал! Не деют ни
лысого бесу! Никоторого тебе и покоса не будет!
Опешил Мишук, сперва не понял, подумалось грехом: так сболтнула. Но
Катюха, твердо сев на лавку, глаза в глаза, ладом повторила злую весть,
примолвив, что из деревни прислали, посельский Васюка Хромого приезжал,
дак с им!
- Из двоих один, бают, работает, а второй, Офонька, блодит, не мое,
грит, дело!
- Чего ж разом не сказала? - взъярился Мишук. - Чего молчала допрежь!
- А што, не поевши бы кинулси? - возразила Катюха, и на сей раз,
кажись, была права. Мишук уже стоял, затягивая пояс.
Прорычал:
- Я ему покажу, чье то дело!
Выходя, уже с порога, повелел:
- Никишка пущай, коли сыщется, едет за мной не стряпая!
Мельком подумалось: худо, что не отдохнул, не выстоялся конь...
Помедлить? Но уже и с тревогою взглядывалось на немо и безжизненно
громоздящиеся в вышине словно выцветшие облака - а ну как ежели дождь? В
покос ить и своих молодцов не созовешь! Кажен косит ежели не на себя, дак
на боярина. Протасию, ему сколь ни буди косцов, все мало, при таких-то
стадах коневых! Одно спасение нынче - эти холопы, приведенные из Осечны...
Ну, ежели, и они подвели! Все еще не совсем верил Катюхе, не хотелось
верить. Мало ли и сбрешут чего!
Выезжая из улиц, Мишук мимоходом приметил две новые клети, срубленные
днями. Москва расстраивалась на глазах. Все новые амбары, хоромы, избы
прибавлялись по-за Неглименью, множились кузни, шорные, валяльные,
седельные, щитные мастерские... Минуя ремесленное окологородье, он
невольно придержал дыхание - такой кислой вонью несло от кожевен. Но вот
начались огороды, пыльные сады, и уже пахнул, освежив лицо и разом
наполнив грудь, вольный дух полей. Вот и первая березовая роща. Конь пошел
резвее, начались перелески, рощи. Однако жарко было и тут. Парило! И
Мишук, изредка взглядывая в небо, на неживые сизые громады, утонувшие в
жарком мареве клонящегося долу дня, погонял и погонял коня. За Сходней
пришлось спешиться, покормить и напоить взмокшего Гнедого. Заночевал Мишук
уже в Красном и, едва вздремнув, еще в потемнях, уже снова был в седле.
Солнце пробрызнуло жарким золотом, всклубив речные истринские туманы,
и уже высоконько встало над лесом, и уже ушли последние пятна ночной сыри
из-под дерев, когда наконец показались знакомые угодья. Конь был добрый у
Мишука! Зимой возы с сеном отсюдова до Москвы преже полутора дней и не
доправишь!
Подъезжая, он привстал в стременах и закусил губу. Там, где Мишук
ждал увидеть островерхие сметанные копны (новое слово <стоги> еще не
укрепилось на Москве), лежали только безобразные кучи свезенного сена, и -
никого! Зверея, он подскакал к летовке, швырком откинул дверь. Оба холопа
сидели за столом, хлебали ложками квас из самодельной долбленой тарели.
Завидя гневного хозяина, утопили ложки, и первый, бледнея, торопливо
промолвил:
- Я один не помечу, хозяин, мне-ко одному-то немочно...
- А я не желаю тута боле вершить! - перебил его второй. - Я медник,
за меня выкуп должны дава...
Не поспел докончить. Мишук, вложив в удар всю силу скопившегося
гнева, ринул кулаком прямо в наглые рыжие глаза. Холоп, слетев с лавки,
шлепнулся о стену, вскочил и кинулся на Мишука. Свернули стол. Бурый квас
с зелеными перьями лука потек по полу. Мишук сгреб холопа в охапку и ринул
в дверь, но и сам, не устояв, выкатил следом. Второй холоп выскочил из
дверей летовки с кичигой в руках, еще сам толком не понимая, к кому
пристать. Мишук, мгновенно пожалев, что не дождал и не взял сына, вырвал
кичигу у него из рук и, собрав в удар все и последние силы, огрел
противника по голове. Кичига с треском переломилась. Медник пал под
крыльцо. Мишук бешено глянул на второго - тот прянул в сторону. И тогда
Мишук принялся обломком кичиги избивать вставшего на четвереньки
противника. Тот уже не лез в драку, только прикрывал голову и лицо,
бормоча что-то о правах и обельной грамоте.
- Права? - с хрипом выдохнул Мишук, приодержавшись (обельной грамоты
на холопов у него, и верно, не было). - Я тя на рати ял! - прорычал Мишук.
- На рати ял! - повторил он и, почти в визг: - Зарублю суку!
Взяв за ворот медника, он ударил его о стену и - прямо в лицо, в
хлещущую кровь, в даве наглые, а теперь испуганные глаза... И бил уже
лежавшего на земле, пинал сапогами, в беспамятстве повторяя:
- На рати, на рати ял!
Задышавшись, остоялся, и уже вовсе мелькнула мысль о ноже, рука сама
стала шарить по поясу.
- Хозяин! - судорожно крикнул второй, остудив горячую Мишукову
голову.
Подтянув медника к колодцу, Мишук черпнул и вылил полведра на
избитого. Пнув, приказал:
- Вставай, падина!
Тот, закачавшись, поднялся на ноги.
- Лезай! - велел Мишук, подогнав холопа к начатому стогу. Тот полез
на стог и упал. Мишук, натужась, сам закинул его на сено. - Топчи!
В две рогули стали подавать. Избитый медник плясал на стогу, утирая
кровь с разбитого лица, нелепо взмахивая руками, но клал, кажется,
толково, верно, работать-то умел.
К пабедью довершили первый стог. Подтащили сена и принялись за
второй. Уже в багряных лучах снизившегося солнца, подоткнув обе копны
порицами, пошли домой. Потянуло сырью, сено к ночи вбирало влагу. Ночью
копны не вершат... У Мишука с отвычной работы дрожали ноги, руки тряслись.
Ужинали молча.
- Ну, - угрюмо пообещал он, - хватит ночью дождем - убью!
Спать полегли вповалку, все трое в одном углу. Засыпая, Мишук сунул
нож под себя. Подумал: прирежет во сне! Ну, так и нать старому дурню!
На заре его разбудил тоненький всхлип.
- Ты чего? - пробурчал он спросонья.
- Медник я, мастер! А ты... За меня должны хороший выкуп дать! Тебе
ж, тебе ж бы... Може, уже и выкликали, а я тут, в нетях...
Мишук черпнул квасу, долго пил, обмысливая. Сказал, протянув кружку:
- Пей! Какой ты ни мастер, а коней морить мне не след! А коли выкуп
пришлют, твоя удача! У нас на Москве те дела строго блюдут, и тебя не
минует, не боись. - Подумал, прибавил: - Ладно. Вставай. День долог.
В этот день поставили втроем еще три стога. Мишуку не след бы доле и
задерживать, да на кого бросишь? Впрочем, к вечеру прискакал Никита.
Завидя еще издали знакомые вихры и разбойные светлые глаза сына, Мишук
вздохнул с облегчением. Сын подскакал, с любопытством озрел всех троих,
приметив разом и синяки на лице медника, и смущенный лик родителя.
Присвистнул, легко соскочил с коня. Невысок, а уже и теперь видно: будет
широк в плечах и ухватист. Ладный сын! Кабы еще и к делу прилежанье имел!
Никита, хмыкнув, сообщил:
- Тятя! Василий Протасьич тебя кличет!
Мишук подумал, почесал в затылке. Сам боярин кличет, стало - скачи в
ночь! Сказал-попросил:
- Побудь, Никиша, здеся, пока останние копны не поставят! Снедного
привез ле?
- Матка хлеба да пирогов послала! И сыру, вот...
С сомнением выслушав дружные заверения всех троих, что копны смечут и
без него, и наказав Никите не отлынивать от дела, Мишук порысил назад.
Гроза, прошлою ночью разразившаяся над Москвою, миновала Звенигород,
то только и спасло Мишуково сено. Он порядком устал за эти два дня
сумасшедшей работы и едва ли не впервой помыслил, что уже перевалило за
пятьдесят и со женитьбою он много припоздал в свою пору: дети малы, а силы
уже вот-вот и на исходе! Верно Катюха ворчит: с одной деревни, с одного
мужика ни дочерей приданым наделить, ни сынов в люди вывести... Батя и то
имел земли поболе моего! А девок нать пристраивать! И Никита нравный,
гордый, смотрит, куда повыше попасть. Ну, Услюм... Дак и тому не в мужики
ить подаваться! Добро отцово в скрыне да в земле Мишук сумел сохранить,
кое-что и прикупил - прибавил к тому... Куплять землю? Коштовато! Да и не
одюжить ноне ему земли...
Что-то сдвинулось в нем: убыль ли сил, близкая старость, смутная ли
вина перед медником, коего избил он непутем. Нежданно возникла, как первое
дуновение холодного ветра среди августовской горячей от зноя листвы,
мысль: бросить все и пойти в монастырь. Далекая еще мысль! Детей поднять
надо было прежде... И от монастыря, от детей перекинуло к походу на Двину,
о коем упорно поговаривали на дворе у Протасия. Може, напроситься и мне?
Поди, и с прибытком воротят!
Да, вот так! Сходить на Двину, пограбить! Он усмехнулся сумрачно.
Устроить сына в службу. Выдать замуж хотя старших двух дочерей, и -
прощай, Катюха! Тогда уж уходить в монастырь...
ГЛАВА 47
Жизнь в Радонеже идет своим чередом. Поправить на новом месте дела
господарские, как хотелось и мнилось боярину Кириллу, так им и не удалось.
Семья все больше опрощалась. Да и Тормосовы, приехавшие всем огромным
родом своим, да и протопопов сын Георгий, и сам Онисим, некогда думный
боярин ростовский, - все они стали тут, в Радонеже, простыми вотчинниками,
рядовыми держателями земли, едва ли даже не черносошными мужиками... Все
прочее зависело от рабочих рук, деловой сметки, въедливости в труде. Этими
добродетелями, слава Господу, сыновья Кирилловы обижены не были. Трудились
все, и по труду в доме был достаток и хлебный запас. Ежегодно подымали
новые росчисти, выжигали пни, пахали, сеяли, жали. И отношения родичей
стали сердечнее, проще. Охотно являлись на помочи, задушевнее пировали по
праздникам.
...Вот хлопают двери. Вся облепленная снегом, румяная, сияющая,
нежная в своем пуховом плате и шубейке, забегает Нюша, Протопопова внучка,
Анна Юрьевна, как вполшутя зовет ее по изотчеству Онисим. Ойкает, ласково
и звонко произносит: <Хлеб-соль!> - и таратористо передает, с чем ее
послали родители, сама озорными глазами оглядывая по очереди всех троих
братьев, что сидят за столом, хлебают щи и, каждый по-своему - Стефан
