Мишук.
ГЛАВА 50
Тусклым золотом осени залиты поля. Леса в багреце и черлени.
Холодно-звонкое небо над головой. И звенью дрожит и трепещет
терпко-прохладный воздух, в коем призывно и ясно звучат рога и заливистые
голоса хортов.
Серая щетинистая туша вепря метнулась из кустов под ноги коню.
Александр на полном скаку ринул сулицею. Тонкое древко, словно зыблемая
ветром трость, закачалось над мясистым горбом кабана. Зверь крутанул
мордой, сунулся вперед, пытаясь загнутыми клыками достать пах коня.
Александр вовремя поднял скакуна на дыбы и, выпростав носки из стремян,
обнажая короткий охотничий меч, почти свалился прямь матерого великана.
Тот порскнул, хрюкнул, сгибая шею, но бело-рыжий любимый Князев хорт уже
повис у него на боку. Александр, не позволяя зверю распороть брюхо хорту,
пал на колено и изо всей силы вонзил меч снизу вверх меж передних ног
обреченного вепря. Тот издрогнул, стал, и темно-алая кровь хлынула у него
из пасти. Вепрь задрожал, оседая на задние ноги, еще попытался, уже
бессильный, ринуть на князя, едва не стряхнул вцепившихся в него псов и
начал тяжело заваливать в смятые рыжие травы. В очи князю бросилось
румяное лицо доезжачего и двух осочников, что мчали на расстилающихся,
словно летящих, конях ему на помочь.
Александр встал, вырвал и отер меч. Ему уже подводили коня. Кругом
множились разгоряченные охотою, на горячих, храпящих конях, люди - бояре и
челядь. Псари оттаскивали собак. Кабан еще дергался, поливая траву
темнеющей кровью. Даже и теперь, поверженный, он все еще казался велик и
грозен.
Александр легко, чуть-чуть гордясь собою, взмыл в седло, отер
невольный пот со лба, ясно оглядел сотоварищей. Вдали трубили рога,
заливались псы, а по полю подскакивал к нему, махая шапкой, кто-то совсем
чужой и ненужный в этой охоте... Верно, гонец? И князю на миг стало жаль
прерванной ловитвы. Но гонец уже был близко, и, знаком велев подобрать
добычу, князь, в окружении бояр, шагом поехал встречу ему.
- Из Орды, от цесаря Узбека! - выдохнул вестник, доставая из-за
пазухи кошель и из него свернутую трубкой грамоту с вислыми серебряными
печатями. Александр, прихмуря брови, принял и развернул пергаменный свиток
и уже по первым строкам, не читая, понял: свершилось! Узбек звал его к
себе, в Сарай.
Гонец говорил что-то, что-то толковали бояре. Все еще заливались
хорты и трубили рога в дальних перелесках, а у него звоном стояло в ушах и
гудом гудело в голове то, давнее, сто раз решенное, но только теперь
подступившее так вот, вплотную. Уже не гонцы, не сын даже... Его, его
самого звал к себе этою грамотою Узбек! И уже теперь медлить стало нельзя
ни часу.
Он плохо помнил, как воротил с охоты домой, во Псков, как суетилась и
плакала Настасья, ликовали и тревожились бояре, хлопотали и толковали о
чем-то псковские вятшие. (Нынче, в чаянии славы Александровой, они опять
отказали на подъезд новгородскому архиепископу Василию Калике, и тот
проклял строптивый пригород.) Намечали путь в обход владений
великокняжеских - не переняли бы москвичи невзначай... Александр уже весь
был там, впереди, в Орде.
Он ехал один, сына, Федора, порешив оставить пока во Пскове. Мелькали
пестрые леса, желтые поля со скирдами сжатого хлеба, проходили грады,
рядки и починки. Мало задержав в Твери, княжеский обоз пересел с телег и
повозок на лодьи, учаны и паузки - и пошли извивы Волги, города свои и
чужие: Кашин, Кснятин, Углич, Кострома, Ярославль, Городец и Нижний... В
иных остерегались приставать, даже и проходили мимо по ночам. Осенняя
синяя река борзо уносила князя от дому и близких в чужие Палестины, в Орду
незнаемую, где ждали его (и уже немочно поворотить назад!) смерть или
слава.
А он лежал под раскинутым шатром, следил проходящие мимо берега и
думал, что вот так, как эта река несет и несет воды свои в далекое
Хвалынское море и не возможет никогда поворотить назад, так и он обречен,
вынужден ради дома, жены, золотоволосой утехи своей, ради детей, у коих
иначе отымется и власть, и земля, и права княжеские, идти на то, чего он
втайне совсем и не хочет: спорить с Иваном Московским о вышней власти в
русской земле. Ибо только так, только победив в споре о великом столе
владимирском, может он сохранить детям княжение свое! И еще была горечь: о
гордости своей, княжеской, которую нынче должен будет он бросить под ноги
хану Узбеку... А то, что кишело кругом: рознь с братьями, Константином и
Василием, привыкшими уже править без него, Александра; хитрая возня
католиков и Гедимина; надежды плесковичей и замыслы Великого Нова Города;
ликование бояр, своих и иноземных (и рознь своих и чужих, лишь недавно
открывшаяся ему); и судьбы Твери; и чаянья гостей торговых - все шло мимо,
мимо, мимо, как зелено-желтые волжские берега, уплывавшие дале и дале, как
родина, Русь, сокрывшаяся от него за кормой...
ГЛАВА 51
Десять лет - немалый срок и в обычной жизни, а в жизни государя,
отягченной суедневными заботами правления, это и вовсе великий срок.
Чувства стареют, мысли меняют течение свое, и многие из тех, кто был
кровно задет и изобижен тогда, уже упокоились в земле. И сам Узбек,
повелитель четверти мира, постарел и устал и на многое уже смотрит иными
глазами... Любил ли он брата Шевкала, убитого в Твери? Он мстил за родича,
мстил, потому что закон великого Чингиза велел всегда отмщать за убийство
послов. Но уже и та Тверь погибла в огне, и наказана была преизлиха
тверская земля. До самого далекого Чина докатила волна полоняников
русских, уведенных татарами из Тверского княжества. И уже давно наскучила
тайная возня придворных, доносы и взятки, шепоты и наветы, сокровенные
борения страстей у него за спиной. Он знал, он уже понял давно, что то,
что решат они все, он перерешить не сможет, если б и захотел. Брак дочери,
которую он выдавал за египетского султана и четыре года не мог сдвинуть
дело с места, пока не ублажил и не удоволил русским серебром всех своих
жадных родичей, брак этот вразумил его паче поражения на Кавказе, паче
неудачной, вялой и бестолковой войны с Литвой, в которой не было твердых
побед, а после набегов, грабежей и убийств земля почему-то все больше и
больше подпадала под власть Гедимина...
Но днесь, в деле с князем тверским Александром, советники тянули в
разные стороны, и Узбек мог только догадывать, сколько тверского и
московского серебра ушло в бездонные кошельки его вельмож и визиров. Днесь
он мог решать сам, сам, своею волей, и не знал еще, что решит. Решения его
ждали. Жены по ночам шептали ему в уши, выспрашивая, что сделает
повелитель с коназом Александром. Женам тоже наверняка было заплачено
русским серебром... А он не знал. Ждал приезда тверского князя. Ждал и не
ведал, проснется ли в нем та, прежняя, ярость - и тогда голове князя
торчать на копье, - или решит он быть великодушным с упрямцем, что десять
долгих лет скрывался от него в далекой северной земле.
Лодьи тверского князя уже плыли по Волге. Узбек ждал, подрагивал от
холода, протягивая руки над жаровней с углями. Кирпичный дворец казался (а
может, и был?) много холоднее летней кочевой юрты. И во дворце этом его
тоже заставляли жить придворные. Упрашивали, толковали, что так живут все
государи мусульманских стран. Узбек иногда подчинялся, иногда капризно
переезжал вновь в свои огромные бело-узорные шатры за городом.
Он и сейчас гадал: не принять ли ему тверского коназа там, в шатрах?
Урусутам пристойно являть обычаи Чингизовы и Батыевы, обычаи великих
покорителей полумира и самой урусутской земли...
Была степь... Шатры... Долгие песни, что еще и сейчас тревожат душу
неведомой тоской... Язычники-предки, его предки! Трепетавшие перед злыми
духами степи и не трепетавшие больше ни перед кем. Воины, с коими он,
пожелай того, играючи захватил бы и Кавказ, и Литву!
Такие мысли приходили к нему не часто. Славословия густобородых
книжников, послания государей иноземных, подарки далеких земель - редкие
камни и шелка умопомрачительного великолепия, парча и жемчуг, птицы,
умеющие говорить, и диковинные звери, невиданные в подвластных ему землях,
шкуры пятнистых и полосатых тигров, перья райских птиц и рогатые раковины,
бронзовые китайские зеркала и бесценное оружие многих земель (гнутые
хорезмийские сабли, тяжелые мечи франков, дамасские булаты, кольчатые
брони и колонтари, изузоренные шеломы и щиты с алмазами и лалами в
навершиях), седла, отделанные бирюзой, арабские и тоурменские кони; вина
всех земель и красавицы многоразличных народов, подвластных и
неподвластных ему, - все это тешило тщеславие, ласкало слух и ублажало
плоть, а ежели и приедалось, то ненадолго. Вновь какой-нибудь редкий
камень, конь или юная рабыня пробуждали на время его засыпающие чувства,
вновь давали почуять ему то обманчивое и неверное, что называлось высшей
властью на земле...
Узбек не стал добрее. Он просто устал. А усталость властителя
подданные часто путают с добротой.
Да, конечно, князь Иван - верный раб! Верный и богатый. Очень
богатый, раз покупает у него один за другим ярлыки на чужие княжества!
Московит клянется, что не лишает местных князей власти, только берет в
свои руки сбор дани, которую мелкие князья постоянно задерживали, не в
силах собрать в срок потребного серебра. Где же находит это серебро коназ
Иван? В чем-то он наверняка обманывает его, Узбека... Его часто
обманывают! И... грабят. Да, да! Грабят! Иван собирает больше! Много
больше! Зачем иначе ему покупать ярлыки? Не слишком ли много власти в
обмен на серебро вручил он, Узбек, коназу Ивану? Не пора ли найти другого
подручника на Руси? И тогда Александр... Сын коназа Михайлы, казненного по
его, Узбекову, приказу... Возьмет власть и захочет отомстить... Заключит
союз с Литвою, о чем вот уже не раз намекал ему Иван? Но Ивану верить
нельзя... Или можно? Где истина? И чего, в конце концов, хочет он, Узбек?
Сын Александра, Федор, напомнил ему любимого Тимура, ныне покойного.
Зачем, злой Ариман, унес ты в могилу мальчика моего? Будь он жив, и я знал
бы, зачем живу, зачем несу на плечах тяжкий гнет державной власти! (<Гнет
державной власти> - это было красиво, и Узбек пристойно погрустил о своей
судьбе, судьбе первого среди смертных и потому неизбежно одинокого.) А
тверской князь плыл к нему по Волге и уже был как бы во власти его. И этим
нечто развязывалось и нечто завязывалось вновь. Возвращалось прошлое, и
тревожило, и томило, и сбивало с толку представленною ему полной волей.
Как поступить? Полная воля! И перед ним встает коричневое лицо с жестко
изогнутыми бровями, в черной, жесткой бороде, с жестоким и властным
взглядом рысьих желтоватых глаз. Лицо-маска. Лицо и руки, навычные рубить
на скаку и, как тростинку, гнуть тугой лук, так, что стрелы догоняют друг
друга. Крепкие, короткопалые, с мощными узловатыми мышцами, руки-корни и
мясистые губы, произнесшие еще вчера: <Сына Михаилова казни! Волчий корень
выведи весь! Не верь урусутам, Узбек! Иначе - берегись! Предадут!> И
другое лицо, в долгой седой бороде, надменное, усталое, с мудрым взглядом,
сухо-морщинистое, и сухие, в коричневых пятнах, руки: <Ты выкормил змея,
Узбек! Коназ Иван скоро станет сильнее тебя! Разве ты не видишь, что
твоими руками он душит одного за другим своих врагов? Теперь настал черед
тверского коназа Александра. Твой пращур, Темучжин, давно бы уничтожил
