князя владимирского, кровно затрагивало и Орду и Узбека, ибо грозило и
непоступлением дани, и смутою, и войной, и даже - в случае союза с
Гедимином - полным отпадением Руси от Орды. Так что подарки с обеих
сторон, и с тверской и с московской, не значили ровно ничего и ничего не
могли изменить.
Против Александра, как и против Ивана, стояло только одно: страх
Узбека и опасения его визиров. В первом случае - боязнь союза Твери с
Литвой, во втором - чрезмерного усиления Ивана и, значит, также опасности
последующего отпадения Руси от Орды.
Так сама неизбежная логика развития мусульманского султаната на
Волге, утвердившегося вместо веротерпимой монгольской державы, в коем
русские стали уже не союзниками немногочисленных монголов, а райей -
бесправным податным населением, поставила правительство Сарая во
враждебные отношения ко всем русским князьям без исключения. И Орда уже не
просила у Руси вспомогательных войск для борьбы на южных и западных
рубежах своих. Уже не ходили владимирские полки под Дедяков или в
Болгарию. Духовная рознь по рубежу разных верований пролегла трещиною
взаимного страха и ненависти, и трещина та все увеличивалась и
увеличивалась, как забереги на весеннем льду, и надобно было только, чтобы
подул ветер невзгоды, дабы разнести и разбить вдребезги прежнее
неустойчивое равновесие. Скажем так: с того часа, как в Орде победил
ислам, неизбежным стало Куликово поле. Тяжкое для Руси духовное это
противустояние оказалось еще более тяжким, прямо трагичным для самих
татар-мусульман, ибо ислам не помирил ханов Золотой Орды с иранскими
Хулагуидами, союз с султаном египетским ничем не вознаградил Узбека, так
как Египет отказался выступить вместе с Ордою против ее южного врага, и
разноплеменная, все еще страшная соседям степная держава осталась в
одиночестве и начала разваливаться уже при ближайших потомках Узбековых,
сокрушаемая всеми подряд: Русью и Ольгердом Литовским, ханами Синей Орды и
железным хромцом Тимуром.
Мы знаем, что произошло так. Но могли ли знать это Узбек с Иваном?
Провидеть грядущее не дано никому, а прорицателям начинают верить лишь
тогда, когда обещанное ими уже совершилось.
И потому в гордой столице Орды решали и не могли решить, кто опаснее
из двоих князей, возглавляющих русскую райю: Иван или Александр? И решили,
быть может, не так уж и глупо с ближайшего погляду. И уже не поняли, не
могли понять, что вели заранее насмерть проигранную тавлейную игру. Ибо
относиться к Руси как к райе было нельзя.
Калита знал, что единственное, чем он может пошатнуть доверие к
Александру, это союз ворога своего с Гедимином. Но где доказательства
измены тверского князя?
Скорее с отчаянья, чем по расчету, Иван извлек старинное послание
Александра <Ко всем князьям, женущим по мне>, посланное им некогда из
Плескова. Все там было: и призыв к единенью, и к борьбе противу татар...
Но Узбек прочел грамоту и пожал плечами, недобро глянув на Калиту.
- Что ты мне суешь грамоту, коей десять лет? Тогда должен был дать ее
мне! Тогда, не теперь! Эта грамота против тебя, князь! Зачем держал, зачем
скрывал от меня во все прошлые годы? Что еще прячешь ты от меня, как
камень за пазухой? Ты многого хочешь, много берешь, князь! Ты ненавидишь
врага своего. Нехорошо! Твой Бог должен наказать тебя за это!
Калита почуял, как покрывается испариной. Они сидели в том же покое,
на тех же коврах и подушках, что и всегда, и те же кованые светильники
многоразличных стран освещали покой. Но не было больше близости, пусть
даже опасной прежней близости между ним и Узбеком. Не сотворялась она, не
получалась теперь!
- Тогда повелитель потеряет Смоленск... - начал было Иван, но Узбек
оборвал гневно:
- Смоленск? Почему Смоленск? Кто сказал про Смоленск? Ты сказал! Ты
вечно говоришь про Смоленск! И когда брал ярлык на Дмитров, тоже был
Смоленск! Всегда Смоленск!
Уже не испарина - холодный пот тек по щекам и по спине московского
князя. И тогда Иван решился на такое, на что не решился бы никогда в
жизни. Только с отчаяния, только при виде гибели главнейшего дела своего
мог он пойти на то, что, казалось, само излилось у него из груди. Иван
закричал.
Закричал бешено, так, как кричал когда-то Юрко, брызгая слюной, мешая
русские слова с татарскими и ненавистно глядя прямо в расширенные от
удивления очи Узбека:
- В конце концов, если ты слаб, то и я, я сам переметнусь к Гедимину!
Молчи! Я не могу спасать тебя, хан, ежели ты хочешь только позора! Тебя
теснят на Волыни, ляхи скоро отберут Галич, Литва уже стоит у ворот
Чернигова! Во всех западных землях смеются над тобой! Дай рать! Дай пять,
нет, десять туменов конницы! С ними я сотру в пыль Литву и голову Гедимина
брошу к твоим ногам!
Он еще кричал что-то, сам уже не понимая, о чем. Его трясло;
смолкнув, он едва утишил пляшущие зубы и руки. Но на Узбека нежданный крик
Ивана подействовал как чаша воды, выплеснутая в лицо.
- Нету десяти туменов, - сказал он вдруг просто и устало. - Не
поднять! Возьми два, пригрози смоленскому князю, как можешь. Ты простец,
князь, а тут все не просто... Мне самому нельзя покидать Сарай, нельзя
уводить отсюда войска.
- Тогда позволь мне... - начал было опомнившийся Иван, но Узбек
решительно вздел запрещающую ладонь:
- Привезешь новую грамоту - поверю тебе! А ныне ступай! Я сказал!
<Что же теперь?!> - лихорадочно думал Иван, возвращаясь к себе на
подворье. Свидетели! Свидетели! Где они? Иначе, в лучшем случае, все
останет по-прежнему, а в худшем...
Дома, при входе, его предупредили, что в горнице гость, проситель.
Иван скинул верхнее платье. Ступил в покой. В полутьме с лавки поднялся
встречу ему высокий литвин с немного растерянным, белесым, каким-то
неопределенным и смятым лицом.
- Здрастуй, князь! - сказал он, и Калита тотчас - по голосу прежде,
чем по виду, - признал его. То был Наримонт-Глеб, снова угодивший в
ордынский полон.
- Помоги, князь! - проговорил он жалобно, в то время как двое слуг,
суетясь, возжигали свечи и накрывали пиршественный стол. - Выкуп сулил, не
хотят... Помогай!
- Садись! - промолвил Калита, указывая на расставленные блюда и
жестом удаляя слуг. - Садись, крестник, и будь гостем моим!
Мысленно Калита возвел очи горе и горячо восхвалил Господа. Кажется,
он был спасен.
- Я вновь помогу тебе, князь, ежели только смогу помочь! - толковал
Иван несколько позднее, когда уже слуги убрали кушанья и греческое вино
порядком размягчило нежданного гостя. Толковал, сидя близко прямь
Наримонта и повелительно заглядывая тому в глаза. - Помогу, ежели не
одолеет Александр! Ежели не возьмет подо мною великого княжения! Тогда мы
погибнем оба, и я и ты! Первое, что сделает Александр, - изгонит тебя из
Нова Города. Второе - поддержит Ольгерда в борьбе за престол. Не тебя!
Твой отец стар - пусть Господь продлит его годы! - твой отец стар, а
Ольгерд с Кейстутом не оставят тебя в живых, меж ними уже был уговор, ты
знаешь это?
Наримонт был бездарный полководец, и труслив. А как всякая бездарь, в
придачу самолюбив и завистлив. И Калита знал, что и кому говорит.
Достаточно напугав и разохотив гостя, Калита перешел наконец к той
взаимной услуге, которую должен был оказать ему Наримонт-Глеб.
- Только одно! Тебе должно подтвердить, когда придет время тому, что
у твоего отца действительно был заключен ряд с Александром противу хана.
Подтвердить правду. Ни твой отец, ни Литва не потеряют от этого ничего. А
Александр потеряет... многое. И тогда решать русские дела стану я один. И
тогда в нужный час ты, а не Ольгерд сядешь на стол великих князей
литовских! Запомни это! Ты, а не Ольгерд! И твоя голова не скатится с этих
плеч!
Иван был достаточно умен, чтобы не посылать Наримонта к Узбеку
тотчас. Всякое зелье целебное потребно во время свое и в меру свою. А
выпустят из Орды Наримонта-Глеба, даже и по заступничеству Калиты, еще не
скоро!
ГЛАВА 58
Как украсть тайную договорную грамоту и сделать это так, чтобы ее не
хватились возможно дольше? Быть может, переписать? Но тогда недоказуема ее
подлинность! Или, изготовив противень, подменить одну другою... Но
серебряные вислые печати? Но оттиски личных княжеских клейм? А только по
ним и удостоверяется подлинность грамоты! Иначе к противню (списку) должна
быть приложена иная грамота, удостоверяющая подлинность первой, и грамота
эта должна быть написана и запечатана лицом по меньшей мере княжеского
рода. Я не знаю доподлинно, что происходило в тверском княжеском дому в
1338 году от Рождества Христова, и не могу и не хочу изобретать
романического сюжета, ночных сцен, подкупленных слуг, тайных похищений и
прочего. Грамота была, однако, взята и передана Ивану Акинфову княжеской,
и быть может даже женской, рукой. И взята так, что ни Александр, ни дьяк
его, обязанный следить за сугубою сохранностью тверских государственных
хартий, не хватились ее до последнего дня и часа. Могу здесь повторить
только одно, доподлинно известное мне, а именно, что <своя домочадая
начаша вадити на Александра>.
Иван Акинфов был во многом очень похож на своего отца. Для него, как
и для Акинфа Великого, понятие родины не отделялось от родового добра,
сел, угодий, животов и зажитков. Он и пришлых немцев не любил первее всего
потому, что они могли оттеснить и оттесняли его от сытных кормлений и
почестей княжеских. Получая от Ивана переяславскую вотчину свою, он не
изменял Александру, не предавал князя в руки московитов, он токмо
возвращал родовое добро.
Но так думал один лишь Иван. Уже родной его брат, Федор, думал иначе.
И между братьями створилась немалая пря - до крика, до пребезобразного
разбивания дорогой ордынской посуды, когда Федор одно орал:
- Не хочу! Не хочу! Не хочу!
Федор Акинфов, впрочем, и сам чуял, что творится и накатывает нечто
неотвратимое. И уже Андрей Кобыла отшатнул от князя Александра, и уже
Сашка Морхинин угрюмо смолкал при вспыхивающих то и дело толках о переходе
под руку Калиты. И все же, когда дошел черед до грамоты тайной, все
перевернулось и закипело в Федоре:
- Не хочу! Не буду! Иное что ежели, а в сем дели я не потатчик!
И едва не захлебнулся отъезд Акинфичей на Москву, да недаром
пословица молвится: <Не было бы счастья, да несчастье помогло>...
Перед холопами мало чинились в те поры. Верный слуга знал и ведал
дела семейные паче господина своего. Почасту и тайности всякие творили при
слугах. Свой холоп умрет, да не донесет! Так было. Но так было не всегда.
Князя Александра любили все. За стать, за щедрость, за ясноту
княжескую. И молодшие любили его паче вятших, кой одни ведали переменчивый
и незаботный норов тверского князя. И нашелся, выискался один из слуг
Ивана Акинфова, из верных верный, из близких близкий, - стремянный
боярина, коего Иван не обинуясь посылывал со всяким делом и перед коим не
скрывал самых заветных замыслов своих. И единого не знал Иван: что перед
ним не токмо ратный холоп, до живота преданный своему господину, но и
человек с совестью и честью, всеми помыслами своими, всем тихим криком
души влюбленный в вышнего повелителя, в того, кто как солнце в небе
освещал и давал ему с боярином жизнь и надежду, - в князя Александра
Михалыча. И он, сей холоп, стал на дороге, на пути господина своего, он
восстал противу, и не пострашил, и изрек в глаза хозяину суровое слово
