руки стол был живо убран после трапезы Микиты и уставлен новою точеною и
глиняною посудою.
- Щец не подать ле?
- А не откажусь! - весело отмолвил Иван, потирая застывшие на холоде
ладони и посматривая на стол, на коем уже появились рядом с караваем
хлеба, чашею топленого масла и кувшинами нарезанная крупными ломтями
сиговина, миса вяленых псковских снетков, моченая брусника и рыжики.
Испив пока, до столов, кислого квасу, Иван ухватил щепоть перевитых,
скукоженных жаром снетков и, отправив в рот, хитро посмотрел на Андрея.
- Иного подлеца и к делу приставить мочно! Я справного мужика не
трону: за конем ходить альбо там што подай да принеси...
- Холопья на што?
- Холопья ти тоже! Иного на пашню посадишь - и сам ему поклон
воздашь! Всякой твари свое место.
- Ну и держи ту тварь на чепи! - вновь взъярился Андрей. - Кажен
похочет... а потом вот!
Иван мелко смеялся, жевал снетка, крутя головой.
- Те бы дать волю, ты народ, как племенной скот, разделил, и которы
худы - под нож их?
- Почто под нож? - возразил Кобыла. - А так... Воли не давать...
- Воли! Ить коли б по-твоему, ну, мужика ты оправишь. А боярина? А
князя? А ежель набольший такой народит? И его? - Иван показал пальцем по
горлу. Андрей засопел, его ум не поспевал за быстрым умом Ивана.
- Запутал ты меня, Окинфич, маненько, а только одно знаю: так ли, сяк
ли, а закон должон охранять труженика, а не тунеядца! А то втуне ядящих
разведем и сами ся погубим тою порой!
- Закон, закон... - рассеянно повторил Иван Акинфич. - Как мыслишь,
князю Лександру дастся княжение вновь?
- Баяли бояре, что с княжичем ездили в Орду, могут и Тверь воротить,
а могут и все велико княженье. Ляксандр ить был великим князем-то!
Иван вздохнул, утупил очи.
- Чего вздыхаешь? - спросил Кобыла. - Я дак жду не дождусь домовь
воротить! Плесковичи и добры до нас, а все воля не своя, не своя и отчина!
А ты словно не радошен тем?
Иван Акинфич взглянул на приятеля без улыбки, устало и строго
вымолвил:
- С Иваном Данилычем ратиться придет, Андрей!
Кобыла собрал брови хмурью. Как-то сам о том не подумал путем ни
разу.
- Села твои переславски опеть... - начал было он.
Иван зло отмахнул рукой:
- Дались всем мои села переславски! И у Сашка села ти, и у тебя,
Иваныч, село под Москвой! Не в селах дело! - бросил он почти с отчаянием.
- А и в них тож! Нам всем, всем, Андрей! И тебе, да, да, и тебе! Надобен
единый глава, едина власть, един князь великий на Руси!
- Дак почто?! Лександр-от, батюшка, коли возьмет велико княженье, дак
единым великим князем и станет на Руси?! - недоумевая воззрился на него
Андрей. Иван Акинфич глянул на хозяина тяжело и недобро, словно гадая:
говорить или нет? Слышнее стала вьюга, подвывавшая в дымнике. Но тут в
сенях зашумело, двери весело расскочили, с гомоном и шумом ввалились, оба
оснеженные, краснолицые, Федор Акинфич с Александром Морхининым.
- А, Иван и тут первый поспел! - прокричал Федор.
- Не шуми до поры! - возразил Иван. - Скоро тебе воеводить на дели
придет?
- Против Иван Данилыча?
- Противу татар! - значительно изрек Иван, погасив веселье братьев.
Зарассаживались. Андреиха сама внесла обернутый полотенцем дымящийся
горшок щей. Отложив взятую было ложку, Федор выпрямился:
- Чтой-то опять темнишь, брат!
- Снидай, снидай! - добродушно окоротил Иван. - Поснидашь, сам все
скажу-выскажу! - Ты-то вот, Ляксандр, законник, ты у нас тысяцкой! -
лукаво добавил он, глядючи на двоюродного брата.
- Не зуди! - угрюмо отозвался Александр. - Теперича буду и тысяцким
вскоре!
Тверским тысяцким назначил князь Александр боярина Морхинина словно в
насмешку. Где Тверь и где они? Но теперь, верно, вроде бы вскоре звание
тысяцкого должно было обрести силу.
- И ты, брат, подумай преже: не под новый ли погром тверичей
поведешь?! - продолжал Иван, словно не заметив обиды двоюродника.
- Да молви толком! - взорвался Федор.
- Повести мужикам, с чем пришел! - подал свой голос и Андрей Кобыла.
Иван кончил щи, рыгнул, сыто отвалил к стене.
- Дак вот, други! То были грамоты, а ныне полный договор с Гедимином
подписан: Литве - Смоленск, а против хана - вместях!
Сотрапезники замерли.
- Как же без нас-то? - недоуменно протянул Андрей. - Думу ить вместях
думали! - присовокупил он с обидою.
- Немчин все, Дуск ентот самый, и тот, другой, Гедиминов, Жигимунт,
Зигмунд, разом-то не выговоришь! Они и подвели. Дак вот и разглядайте,
други, не дорого ли плачено за великий стол?
- Эх! - встряхнул головою Федор. - Неполюби мне твои подходы, Иван!
Ить стало б одно: альбо служить Александру Михалычу, а другояко -
отъезжать от ево!
- Дак почто тогда естолько летов тута сидели?! - прогудел Андрей. И
Александр Морхинин тоже покачал головой с осудительной раздумчивостью:
- Немцы - они немцы и есть. И Гедимин, дружья-товарищи, у ево своя
беда на дворе! Ему с ляхами да чахами сговорить, да Орден ентот на хвосте
висит, а в Подолии с татарвой рать без перерыву... Ево, други, понять
мочно! А вот Русь как тут... Можем ли мы Русь спасти, коли правде
изменим?! Задал ты задумку немалу, Иван!
Иван, ожидавший дружного возмущения друзей, молчал. Что-то - он еще
не понимал, что, - не получалось, не выходило так, как он задумал сегодня
из утра, да и сам он уже начинал колебаться в своих мыслях. А ну как правы
братья и спешить с осуждением князя Александра вовсе не след?
И началась долгая пря, в коей хороводом проходили Москва, Литва и
Орда и где решалось и так и другояк и всяко оказывало одно: надо годить,
ждать, глядеть, как оно повернет. А пока безусловно и дружно помогать
князю Александру.
Смеркло. Внесли свечи. Уже многажды, вновь и вновь, наполнялись
кувшины с квасом и хмельным медом, и уже бояре, устав спорить, сникли,
почуяв, что пора им и по домам. На дворе все так же мело, все так же выл
ветер в дымниках, и уже совсем непроглядной чернотою гляделся размытый и
смятый метелью простор Великой с чуть брезжившими вдали, по-за стенами,
светлыми окошками псковских хором. Федор, выходя, рек:
- Пождем-ко Орды! До писанного на грамоту далеко! Хан и другояко
порешить может!
- Худого б не створило ищо! - жестко примолвил Александр Морхинин. -
Тяжка Орда, а и с Литвою беда! Не отдаем ли мы Русь Гедимину?
- Ладно, братцы! - устало заключил Иван, усаживаясь в седло. - Я вам,
как на духу, а дале - никому!
- Вестимо! - отозвался Андрей, вышедший проводить приятелей.
Одного не сказал Иван Акинфов соратникам: что у него самого два дня
назад побывал на дворе тайный посол Ивана Калиты. И другого не сказал,
хотя ждал вопроса: примет ли их всех князь Иван и даст ли места в думе
княжой? - что да, примет! И на почетные места! Но не спросили, и сам не
возмог сказать. Как оно еще ся решит в Орде!
ГЛАВА 46
Жарынь! В улицах Москвы клубами горячая пыль. Парит. Дождя б и не
нать, покос, а так охота на эту едкую, пропахшую дерьмом, гнилью, людским
и конским потом серую мгу, запорошившую дома, заборы и листву дерев,
веселого звонкого дождика! Пусть грязь, да воздохнуть полною грудью
свежий, лесной дух из Заречья, увидеть промытые синью небеса, мокрые крыши
в резных опушках, упруго трепещущие ветви яблонь и озорные глаза молодок,
что, завернув подолы на головы, со звонким смехом бегут укрываться под
навесы торговых рядов...
На порядком обмелевшей Москве стук вальков, бабы выколачивают портна.
Вдали гомонит торг. Где-то бухают увесистые удары: загоняют новые сваи под
причал. На въезде в улицу едва разминувши с мужицким, нелепо застрявшим
поперек возом, Мишук рысью проминовал высокие частоколы сябров, кожевника
и шерстобита, и у своих хором тяжело спешился, обрасывая росинки пота с
чела и бороды, повел плечьми, чуя, как горячо налипла на спине волглая
рубаха, пихнул заскрипевшие створы ворот, завел коня. Средний сын, Услюм,
выбежал, подхватил повод.
- Никишка где? - недовольно обронил Мишук.
Старший нынче начал загуливать непутем. То приятели, то беседа, уже и
девок высматривает, молокосос! А у дела возьмись, и нет! Отец... Ну, отец
в ево годы тоже был не промах... А все ж Москва не Переслав, тут и
разбойного народу довольно - попадет в иную ватагу... Надо приучать к
службе молодца! Сыну Мишук уготовал свою судьбу: служить на дворе великого
боярина Протасия, при Василье Протасьиче, в молодших. Сам с того начинал.
Да о сю пору жалел молодца, все давал погулять, потешиться. А ныне... Он
поглядел, как Услюм старательно заводит коня к коновязям и, пригнувшись,
полез в полутьму домовой клети.
Катюха едва глянула от печи. Явно чегось не так у нее, опять какая
поруха в обрядне, пото и небрежничает! Дети загомонили разом. В избе от
мух и жары было не продохнуть. Трехлетняя дочурка вывернулась сбоку. Мишук
походя торнул ее за вихрастую головенку, и она тотчас побежала хвастать
перед братишкой:
- А батя меня потрогал за волосы!
Младшие, двойняки, паренек с девочкой, ползали по полу, и тут тоже
оба покатили под ноги отцу. Подняв паренька, Мишук сморщил нос:
- Обмыла бы хошь! - недовольно крякнул он.
- Я все про все одна! Хоть разорвись! На естолько ртов, да скотина,
да кони! Никита бегат непутем! Ково тута обмывать, не знашь присести за
полный день... - визгливо, переходя в крик, завела Катюха, и пошла, и
пошла... Мишук только махнул рукой. При тетке Просе все жалилась, что та
ей век заедает, а померла Просинья - и рук ни до чего не найдет!
- Девку бы взяла хошь какую... - не удержал он все же укора.
- Найдешь тута девок, на Москве... Однова и гляди за ней! - остывая,
пробормотала Катерина. Быстро подхватив малого, обтерла ему мокрой тряпкой
ноги и рожицу, от чего тот тотчас залился в рев.
Ополоснув руки и шею, Мишук крепко провел грубым рушником; не столь
от теплой воды, сколь от льняного рушника почуяв прохладу, вздохнул,
перекрестил лоб и развалисто сел за стол. Катюха стала швырять из печи
горшки, и уже маленькая Ксюша лезла ему на колени, а Сашок отпихивал ее,
стараясь уместиться к отцу сам. Семеро по лавкам! Тут и не семеро, девять
уже! Молодшие, парень с девкой, еще катаются по полу, а старшую дочь,
гляди, скоро нать будет и замуж: двенадцатый год девке пошел!
Услюм зашел в избу, пристроился с краю стола.
- Никита где? - спросил Мишук.
- А где-та шастат! - живо отозвалась Катюха.
- Шастат... Не евши, не пивши... Ты мать, должна знатье иметь, где
сын-та!
- А ты отец! - споро возразила Катюха и опять зачастила: - Уж такой
лоб, где мне одной...
- Ну буде, буде! - оборвал Мишук. Придвинув глиняную мису - от
огненных щей валил сытный пар, - он крупно отрезал ломоть хлеба, посолил.
Ел молча, изредка срыгивая, вполуха выслушивая таратористую речь жены.
Пахло потом, кожей, нечистыми детьми. От пойла, приготовленного поросенку,
несло кислятиной.
- Хоша отволоки окошка-та! - вымолвил он, отваливая от щей.
- Мух налетит!
- Мух у тя в избе поболе, чем на улице!
Услюм кинулся отодвигать дощатые заволоки узеньких окошек. Молчалив и
исполнителен. Работник растет. Меньшой, Селька (Селянином назвали), тот
заботил. Оногды скажешь - будто и не слышит! Ну, може, вырастет, станет
книгочий, яко дядя Грикша, по тому делу пойдет... Да Никита, Никишка, вот
от кого днесь голова болит! Со старшим спасу нету уже и теперь. Придвигая
горшок с черной кашей, Мишук проронил:
- Слух есть, поход ладят... На Двину. Черный бор собирать будто.
