верно, уже борзо складывает, дьячок хвалил давеча. Хвалил, конечно, еще и
за полть скотинную, ну да ученье не дешево и стоит! Будь Мишук познатнее в
книжном-то деле, дак, может, в отцово место и с грамотами запосылывали. А
уж как без грамоты, дак одно знатье: сабля да конь!
Обоз отправляли после Покрова, когда уже плотно лег снег. Последнюю
ночь Мишук ночевал дома. Дети залезли в постель, сперва Никита, потом
Услюм: <Я тоже с батей!> Не успели оглянуться - и Любава тут как тут.
Толстенькая Сонюшка, сопя, лезла вслед за нею: <И я! и я!> Все облезли,
уместились, поталкивая друг друга.
- Батя, а меня возьми в Киев! - запросил Никитка.
- Зайчишка ты! - усмехнулся Мишук, ласково ероша волосы сыну. - Молод
ишо!
- Заяц-скакаец! - не вытерпела передразнить Любаша.
- Сама заяц-скакаец!
- Ну-ну! Кто тут кого щиплет? Кого нашлепать? - прикрикнул он на
расшалившихся малышей. Дети наконец уснули. Бережно переложив Услюма,
залезшего меж матерью с отцом, на край кровати, Мишук повернулся к жене.
Катя молча крепко охватила его за шею. Так потом и уснули в обнимку среди
посапывающих ребят.
Выезжали в потемнях. Никита встал-таки, влез торопливо в валенки и
выбежал за отцом:
- Батя, возьми!
Катя ухватила его за плечи, но сынишка упрямо вывернулся, и Мишук, из
жалости, подсадил его на воз, прокричав Катюхе:
- До спуска!
У выезда на Неглинную поднял, прижал к бороде?
- Бежи!
Горько заплакав, Никитка побежал вверх по улице.
Далее Мишук уже не оглядывался. Скоро, проминовав мельницы и мост, он
подымался к воротам Кремника, где уже ждали, грудились у саней повозные,
кмети, слуги, младший клир церковный...
Обоз растянулся от нижних ворот чуть не до Яузы. Мишук за хлопотами
почти не заметил ни пышных проводов, ни службы, ни блеска одежд духовных
лиц и боярской господы на белом снегу. Его забота была: сани, возы, гужи и
завертки, упряжь, кмети, холопы, да кто там выехал излиха пьян, кого
отматерить, кого, сраму ради, уложить на воз - оклемается дорогою. И уже
поуспокоился малость, сбрасывая пот со лба, когда наконец выехали гусем и
парами запряженные боярские сани, когда проминовали возы, за которыми
топали, на долгих ужищах, запасные кони, когда наконец последние
припоздавшие розвальни с ратными скатились с Боровицкой горы и лихо, едва
не вывернув седоков, с гоготом и свистом, под веселый звон поддужного
гремка, устремились вслед за прочими. Лишь тогда Мишук воздохнул, отер лоб
и, поправив шапку, последний раз глянув на Кремник на горе, на буро-серые
городни, припорошенные снегом, на острые верха костров городовой стены и
чуть видные по-за стрельницами главы новых каменных церквей московских,
ожег коня плетью и, взяв с места в опор, пошел наметом догонять головные
сани.
До Коломны Мишук, в заботах об обозе, не мог путем и куска съесть. И
лишь когда уже, отпировав в Коломенском кремнике, тронули Окою к далекому
Дебрянску, и уже стал привычен походный быт, люди втянулись,
приспособились ездовые, и стало можно вздохнуть, дать себе ослабу, тут
лишь увидел он красные оснеженные боры на крутоярах, вознесенные над
курчавою порослью орешника, одевшего, словно заиндевелою шубою, высокие
берега, небо, сверкание снегов и почуял разымчивую молодящую радость
дальней дороги. Вольно было не думать, временем, о доме; вольно, отдав
наказы возчикам и дружине, привалить на сено, чуя, как, слегка кружа
голову, виляют и ныряют сани, как весело и в лад ударяют копыта коней,
взметывая снежные вихри; весело видеть, как идет крупной рысью, переходя в
скок, привязанный к задку кошевки верховой Мишуков конь.
Уже дневали середи пути у костров, а не по избам и не по теремам
боярским; ели кашу из котлов, и важные бояре уже не так чинились, как на
выезде из Москвы, сидели с дружиною, и впервые Мишуку довелось хлебать из
одного котла с самим Михайлой Терентьичем. Боярин - маститый, в пол-седой
окладистой бороде - был еще ясен зраком и усмешлив, Мишука оглядел
вприщур. Допрежь было речей токмо о деле, а тут вдруг, облизывая
деревянную резную, с рыбьим хвостом ложку, спросил:
- Батьку-то добре помнишь?
Мишук отозвался степенно. Боярин вздохнул, поерзал на кошме - сидели
на седлах, застланных кошмами, шатров на дневку не разоставляли, - сказал
вкусно и уважительно:
- Нравный был муж Федор Михалкич! Помню, помню, как он большого
боярина Окатия окоротил на Переславли! В те поры, как Окинф Великой с
ратью под город подошел! Ты в те поры был ле?
- Я с полком Родиона Несторыча, с протасьевыми, шел, дак батя нам
встречу выехал из лесу, с вестью. Без меня ево и опознать не могли...
Последнее Мишук добавил с некоторым смущением: не подумал бы боярин,
что хвастает! Но Михайло Терентьич глядел добродушно. Отнесся к
архимандриту:
- Ты, отче не слыхал о таком Михалкиче, Федоре? Еще до тебя, помер...
- Не было ли братца у покойного, в нашем звании? - спросил
монастырский эконом, косясь на боярина.
- Как же! Дядя Грикша! Он еще в затвор ушел у Богоявленья, а допрежь
того келарем был в Даниловом манастыри...
- Как посхимился дядя, коим именем ся назвал? - вопросил архимандрит,
внимательно взглянув на Мишука.
- Именем? Дак... - Мишук слегка смешался. - Гавриил, должно... Должно
так!
- Дак и я знаю, - отмолвил архимандрит степенно, - муж смыслен был и
строгого жития. Последнее лето, сказывали, болел, а все подвиг свой не
пременил на иное и скончал живот достойно.
- Вот вишь, родня-то у тя, Федорыч, знатная! - подхватил боярин. -
Что дядя, что батька! Я-то тово брата не знал, а Федора Михалкича знал
близко. Батя мой сильно ево любил! Скорбел, как помер Михалкич! Скорбел!
Да и сам уж недолго жил после тово... Да, вот! Раньше, позже, а все мы на
Москву потянули! Ты как, вовсе из Переславля ушел?
- Вовсе. И землю продал, и дом.
- Да-а-а... - протянул боярин. И замолк. Его-то родовая вотчина была
под Переяславлем. Задумался. Покивал. - Ну, да... - сказал, словно бы себе
самому. - Докуль Иван Данилыч велико княженье содержит, дотоль и Переслав
в московской воле стоит!
- А што, - решился прошать Мишук, - могут и отобрать город, ежели?..
- <Ежели> допустить нельзя! - весело возразил боярин, рассмеявшись. -
Пото и едем! Все, Федорыч! Отъели, отпили - подымай людей!
Скоро кошмы были свернуты, вытерты и уложены котлы и прочий доходный
снаряд, и долгий обоз вновь потянул темной змеею по слепящему извиву
снегов вверх по Оке, мимо Лопасни, на зимние лесные переволоки в Дебрянску
и оттоль вниз по Десне, мимо Чернигова и Вышгорода в далекий-далекий Киев.
Задал все же задачу Михайла Терентьич Мишуку. Вота как? Выходит, еще
и Переяслав могут отобрать у московского князя, коли великого княженья ся
лишит? Подумалось так, и стало жалко отцовой и своей родины. Хоть и вырван
корень, и порушено все там, и весь он, со всеми своими, перебрался на
Москву, а все ж: из земли можно вырвать, из сердца не выдерешь - родина!
Ну, даст бог, Иван Данилыч великого княженья не отдаст никому. Не отдадим
и мы, поможем, чем сможем! Хоша и здесь, в пути! Задальше Мишук уже не
думал, далеко было. Это уж забота боярская, не его! Свое дело сполнить
исправно - то и добро. Как батька покойный баял: честен будь да верен!
Сам-то небось вон: великого боярина окоротил! - подумалось об отце с
легкою завистью. Сам Мишук таково-то не дерзнул бы и помыслить.
Засыпанная снегами, в темных оснеженных лесах, в белых лентах
замерзших рек и ниточках санных дорог, едва прочерченных катышками
застывшего навоза, голубая под солнцем, серо-серебряная в сумерках и
пугающе холодная темною морозною ночью, под высоким мерцанием звезд,
лежала страна. Белою пылью снегов заносит поля и утонувшие в сугробах
деревни, курящие седыми струями дыма, розового на заре. Теряясь в лесах,
пересекая поля, от погоста к погосту, от города к городу тонкою муравьиной
вереницею, исчезающей порою в струях метелей, ползет по стране санный
обоз. И крохотные, в отдалении, кони и сани, и еще более крохотные, чуть
видные, седоки везут с собою, с поминками, дарами и грамотами великого
князя владимирского, тяжкий груз тайных замыслов московского властителя
Ивана Данилыча Калиты.
ГЛАВА 12
У Феогноста, начиная с Жаравы, все росло и ширилось глухое
раздражение: на увертливого Гедимина (сущего язычника!); на латинских
патеров; на всю эту дикую Литву, приобщить которую к истинной православной
вере едва ли возможет и он, Феогност; на бессилие и разброд среди христиан
православных; на полное произвола и безлепицы самоуправство местных
володетелей во всем этом краю, невесть кому подчиненном и неведомо кем
управляемом. Ему удалось объединить вновь распавшуюся было митрополию
токмо потому, что незадолго до его приезда (и к счастью!) скончался
литовский православный митрополит Филофей. Но не успели сего митрополита
предать земле, как уже оказалось, что имущество церковное - земли, стада и
богатства - разграблено, расхищено неведомо кем, а частью присвоено князем
Червонной Руси Любартом - Дмитрием Гедиминовичем. (Таковы здесь крещеные
литовские князья!)
Феогност твердо намерился составить опись пропавшего церковного
имущества и требовать возврата. Однако успех сего был явно сомнителен:
слишком высоко сидел властный похититель. Восхощет ли злостный язычник,
обманно принимавший крещение от латинян, великий князь Гедимин, заставить
своего сына воротить добро греческой православной церкви?
Там в Константинополе, откуда его посылали, снабдив твердыми
инструкциями: возродить престол митрополитов русских в Киеве и не
допускать впредь послаблений ни великому князю владимирскому, ни великим
князьям литовским, - там явно не ведали и не понимали, что же здесь
происходит на деле! И чем они могли помочь ему теперь в его нелегком
подвижничестве, когда новый император, Андроник Третий, как он узнал
только что от тайных гонцов, наголову разбит турками при Филокрене и
зашатавшийся престол кесарей византийских начинает искать спасения в
сближении с католическим Западом?!
Он ехал в Киев, все еще на что-то надеясь. Некогда, еще во граде
Константина, он и сам хотел сесть на митрополию именно в Киеве, воротить
сему древнему граду значение церковной столицы Руси и разумно править
русской церковью, искусно лавируя меж Сциллою и Харибдой славянских земель
- меж литовским и владимирским великими князьями, никому явно не отдавая
предпочтения, но каждому указуя в делах духовных.
Подрагивая от холода в своем возке - осень уже переломилась на зиму,
- Феогност нетерпеливо поглядывал в оконца. Мягкие увалы Карпат в тусклой
позолоте буковых лесов, уже припорошенных снегом, отступали, изглаживаясь,
и по мере того, как отходили и отступали леса, открывая взору далекий
степной окоем, преображались жилища смердов: дрань на кровлях сменялась
толстыми соломенными накатами, мазаные стены домов будто все более и более
врастали в землю, менялись одежды и даже лица встречных селян, и сама
славянская речь начинала звучать по-иному.
Встречали митрополита то пышно (порою до чрезмерности), то грубо, и
всякий раз неясно было: Гедиминовы ли приказы стояли за каждою из этих
встреч или сами князья и воеводы здешних городов измышляли кто во что
горазд? Изредка попадались татарские разъезды. Жадно оглядывали поезд
митрополита, а иные даже и ощупывали платье и добро митрополичьих слуг. К
