с Родионом, то и прочие бояре не зазрят... С этого и начать! Собирать
воедино! Не даром же его прозывают Калитою на Москве!
До него уже плохо доходили слова жены (Елена говорила что-то
тихонько, не то жалуясь, не то советуя с ним), а он был весь - в мысли:
<Дела - тлен... Как раз боялся... И правильно, что боялся! Нужно, чтобы
после смерти продолжилось, не кончалось задуманное... Она мнит: умрет - и
конец. (И я умру!) Мы все - прах, и отыдем в вечность в свой черед! Надо
оставить род. Надо, чтобы было наследие, чтобы волею-неволею, а
продолжали, держали, чтобы и в поколеньях не гасла свеча...>
- Ты не слушаешь меня, ладо?
Иван, возвращаясь из дали дальней, обнял жену, притянул к себе, стал
гладить по плечам и спине, а сам все думал, оборачивал, додумывая, решая
так и эдак, невзначай брошенные Еленой и сейчас ставшие для него ключевыми
слова.
ГЛАВА 5
Дедо, повесив пестерь на шею, пошел босыми раздавленными стопами по
рыхлой, еще зябкой от зимнего холода земле. Первая горсть зерна, описав
широкий полукруг, легла на взоранную пашню. Грачи метнулись заполошно,
упадая с вершин дерев.
- Кыш! Кыш, проклятые! - Сноха и внучек оба побежали следом,
размахивая долгими ветвями. Хуже голодного грача нет птицы по весне:
выклюют зерна из пашни, сделают голызину того больше! А зерен этих нынче -
сбереженных, да выпрошенных, да с горем выменянных на небогатую охотничью
дедову добычу, - зерен этих ох как мало! Потому и костистая рука дедова,
сперва щедро загребая ладонью в глубине пестеря, потом, судорожно сжав
корявые пальцы, сминает до крохотного комочка и без того невеликую горсть,
и полумесяц летящего по воздуху зерна кажет не тем широким и щедрым, как
когда-то, а едва заметною тонкою чертою в прозрачном и легком воздухе
новой весны. Ничего! Был бы хлеб! Все одно - хлеб! Оклемать бы только!
Рука ведет ровно, не вздрагивая, сама чует, сколь и доколе надо
размахнуть, и струйки зерен ложатся на землю тоже ровно, словно бы обриси
венцов у нарочитого иконного мастера...
Дедо доходит до конца поля и, отмахнув головой (не время стоять!),
начинает второй загон. Малый понукает взятого взаймы коня с
бороной-суковаткой. Тот клонит шею, фырчит, угрожающе тянет мордой с
долгими желтыми зубами - не признает малого. Мать спешит на помощь сыну, и
под их согласные окрики, конский фырк и оголтелый ор рассерженных птиц
борона ползет по полю, заваливая и укрывая от жорких разбойников
разбросанное зерно.
О полден наконец садятся передохнуть. Дедо отирает жидкий пот с
морщинистого чела, чуя уже близкий исход сил. Да, вишь, дети, сыны, убиты
на ратях, а хлеб и себе, и боярину, и князю надобен все равно!
Баба, сноха, оставшая от покойника сына (почитай жена!), наливает
кислый брусничный квас в глиняную братыню, кладет на развернутый плат
печеные репины. Внучок суетится, старается угодить деду. Махонький!
Шея-то, што у воробышка... Дожить бы, поднять!
Дикая, с плоским накатом из некореных бревен, приземистая изба, с
неровно обрубленными углами, слепая, безоконная, стоит на месте спаленных
дедовых хором. Потемневший, с обугленным краем амбар - остаток порушенного
хозяйства - притулился в стороне. Тонкие радостные березки уже поднялись
стройными копьецами на старых пепелищах бывших здесь некогда, до Шевкалова
разоренья, дворов.
Князю нонь много надобно, прошали и хлеб, и скору... Чего затевают
опять промежду себя тверские князи с московским? Ноне рати б не нать, не
выдюжить! Едва отдохнули от нахожденья татарского... Дедо никнет головой,
тяжко думает, жуя скудную вологу. Каков был Михайло-князь! А и его
передолили, замучили в Орде... Еще до того до всего, до Щелкана ентого...
Он, щурясь, обводит взглядом свое невеликое поле, оглаживает по шелковой
головенке приникшего внучка.
- Дедо, дедо! А там у нас терем стоял?
- Стоял... - рассеянно отвечает старик, чуя, как гудят ноги и плечи и
как невмочь (а надо!) вставать и снова идти по стылой земле... А тамо
косить, и жать, и снова пахать - под озимое, и отдавать с великими трудами
добытое зерно наезжим княжеборцам... Токо б не стало рати! Вси пропадем.
Не выдюжить тогда...
Крестьянину нужна земля. И оборона от ворога, татя ли, того, кто
захочет порушить с потом и кровью нажитый крестьянский живот: жизнь и
добро, дымную клеть, скотину и зажиток. Чего хочет каждый? Покоя в трудах.
Но покой от татей - в казнях, в суде скором и часто немилостивом. Покой от
ворога - в войске, которое надо сытно кормить, и укреплении княжеской
власти. Почему и платят дани и несут покорно бремя трудов и дел нарочитых:
городового и дорожного, хоромного и повозного; почему дружно и враз встают
по первому зову на брань, и головы кладут на ратях, и снова терпят и несут
свой нелегкий крестьянский крест. Почему от последнего ломтя порою
отрывают кусок боярину и князю своему. Дорого стоит власть!
ГЛАВА 6
Мина прибыл в Ростов, когда Василий Кочева уже окончательно увяз в
долгой и неразрешимой пре с тысяцким города Ростова Аверкием.
- Как ся творилось при дедах-прадедах, так пущай и ныне поряду, по
закону идет! А на грабеж волости Ростовския добра моего нетути! - твердо
ответствовал Аверкий на все настойчивые попреки Василия Кочевы. Ростовская
дань досюдова собиралась с трудом и не полною мерою, и старик Кочева уже
из себя выходил, наливаясь бурою кровью, но переупрямить ростовчанина не
мог никак. Да и сил не хватало. В огромном Ростове, под сенью огромного,
украшенного каменною резью собора, в тени красно-кирпичного терема
Константина Всеволодича, в людной путанице улиц, торговых рядов,
монастырей, книжарен и храмов, в разноязычном гомоне торга, среди дворов и
переходов широко раскинутого княжеского дворца, московская дружина Василия
Кочевы словно умалилась и исшаяла числом. Тоненькая ниточка ратных не
могла сдержать литого напора народных толп, окрики московских воевод
тонули в реве и гомоне ростовской черни. Серебра давать наезжим данщикам
не хотел никто, о чем недвусмысленно, с хулами и поносным лаяньем,
заявляли прямо в лицо Кочеве старосты и выборные от горожан и гостей
торговых.
Юный князь, Константин Васильевич, семнадцатилетний мальчик, вместе с
женой, Марией Ивановной, дочерью московского великого князя Ивана Калиты,
укрылся в загородном поместье своем, что для московитов было и хорошо, и
худо. Хорошо, что не перед лицом своей московской княгини вольны они были
творить сборы даней во граде, худо тем, что никакой заступы делу своему от
князя Константина добыть было немочно, а за Аверкием стояла как-никак
ростовская городовая рать, да и уважение граждан ростовских к своему
старейшине весило немало, грозя взорваться народным мятежом. Второго из
юных ростовских князей, Федора Васильича, тоже было не сыскать, да и с
ним, владельцем Сретенской, неподсудной Ивану половины Ростова, бесполезно
было бы и толковню вести. Потому и бесился, и рвал и метал в бессилии
московский боярин Василий, потому и ждал обещанного с Миною подкрепления,
яко манны небесной, без местнической спеси и зависти к сопернику - уже,
почитай, и не до соперничества было ему теперь!
Города растут, хорошеют, мужают и старятся, словно люди. Но, только
ежели человек с возрастием утрачивает юную лепоту и уже - согбенный
станом, в седине и морщинах - мало напомнит кому прежний отроческий облик
свой, то город к возрастию сугубому, исполненный украсою палат и храмов,
от прежних лет накопивший хоромное узорочье, величавую стройноту
башен-костров и тяжкое великолепие боевых прясел, словно поясом опоясавших
тьмочисленное скопление дворцов, повалуш, гриден, клетей, церквей,
колоколен и стрельниц, - город к возрастию и уже к закату своему глядится
еще более прекрасным и прилепым, чем в буйной, неустроенной и еще
необстроенной юности!
Когда-то, в незапамятные годы, был град Ростов старейшим градом
залесской земли, и оттого даже и вся волость сия звалась в те поры
Ростовскою. Лежащий на великом озере Неро, Ростов долгие годы хранил
мерянский языческий дух, и тяжко приходило первым епископам здешней земли
побороть непокорливый и крутовыйный народ ростовский. За десятилетия со
крещения едва-едва отодвинули великого идола Велеса от княжого дворца на
окраину города, в Чудской конец. Но зато и светом истинной веры, мудростью
книжною, ученостию своих иерархов прославил себя древний залесский град! И
поднесь ростовский епископ не первый ли пребывает среди епископов
Владимирской Руси?
Но прихотливы судьбы земли, и капризна река времен, и уже давно
потуск, уступил первенство свое граду Владимиру, а там и Суздалю древний
Ростов. А старинная слава - осталась. И не ею ли плененный старший сын
Всеволода Большое Гнездо, Константин, не восхотев лишиться стола
ростовского, порвал с отцом, раскоторовал с братией своей, лишь бы усидеть
на ростовском княжении! И усидел. И еще украсил древний град, и обогатил
библиотекою, равной которой не было в те годы на Руси, и... не возмог
повернуть вспять реку истории родимой земли! Ростов так и остался уделом,
украиной Руси Владимирской, а в споре городов поднялась выше всех гордая
Тверь, выросли Москва и Нижний, далеко обогнавшие праотца залесских
городов. И уже старый Ростов склонял было выю под властную руку Михайлы
Ярославича Тверского, и кабы не жестокая гибель Михайлы в Орде, кабы не
долгая пря Москвы с Тверью, Ростов, возможно, уже давно откачнул к
сильному соседу своему. Мельчая в частой смене малолетних князей, земля
ростовская давно стала переспелым плодом, готовым, только тронь его,
упасть в руки удачливому победителю.
Но город, пощаженный Батыем, великий и славный, все так же стоял,
красуяся красою несказанною, и таковым, в тьмочисленном кипении и кишении
своем, предстал взору московского боярина Мины в вечернем багреце
заходящего дня, что алым облаком одел красный дворец Константина и
розово-желтыми светами лег на величавую громаду ростовского Успенского
собора.
Московляне въезжали попарно в Переяславские ворота города, и те, кто
не был тут никогда, изумленно озирались на непривычное им многолюдство и
хоромную тесноту городских улиц. Проминовали торг и собор. Скоро княжой
двор наполнился ржаньем коней, гомоном и лязгом оружия. Мину с дружиною
ждали. На поварне булькали котлы с варевом, у коновязей высились горы
свезенного с пригородных слобод останнего сена, слуги, захлопотанные,
бегали от поварни к теремам. Ратные, узнавая своих среди Васильевых
кметей, громко переговаривали, делились новостями. Шумной толпою,
толкаясь, набивались в челядню, к огненным щам, к вареному мясу и каше.
Пока творилась обычная суета, пока накормленных ратников разводили по
клетям, повалушам и горницам княжого двора, Мина только лишь успел
перемолвить с Кочевою слова два. Но вот стих гомон, сторожа, бряцая
саблями, разошлась по своим местам, улеглись спать ратные, и наконец оба
московских воеводы уселись друг против друга за столом в особной горнице.
И тоже - как не перекусить с дороги! - молча отдали дань и щам, и печеному
кабану с яблоками, и пирогам, и каше с изюмом, нарочито изготовленной для
жданного гостя... После чего Кочева кивком отослал слуг, сам налил
кисловатого меду в две чары и, глаза в глаза, глянул сурово в мохнатое
лицо Мины. Тот рыгнул сыто, откачнул на лавке, взъерошил и без того
разлатую бороду, на невысказанные Кочевою немые слова отозвался ворчливо:
