на его заботном челе... И увидел ее всю, и словно нежною болью овеяло
сердце: Маша, любимая дочь, нынешняя княгиня ростовская, и Мина с Кочевой.
Серебро. Проклятое серебро для проклятой Орды!
Нет, он прав, все равно прав! Иначе бы не было такой боли и такой
нежности в сердце. Он никого не обманул. Он просто не может иначе!
ГЛАВА 3
Бояре ушли. Слуги начали прибирать со столов. Иван, помедлив, вышел
из покоя. Его ждали дела, и он, даже думая о Маше, не имел права медлить
сейчас. Мина ждал.
- Серебра много в домах боярских, у горожан в скрынях. Пущай с жонок
колтки и чепи сымают! - Иван, вперяя взор в преданные глаза Мины, знал
сейчас, что похож на брата Юрия и еще, быть может, на тот жестокий Спасов
лик, но, и зная, не смягчил ни взора, ни слов. За ярлык ростовский было
дано столько, что даже и Юрий не вдруг решился бы на такое. А взять надо
было вдвое. И пущай Мина с Кочевой это поймут, пущай деют с насилием
великим, но соберут ростовскую дань! Этот его замысел не должен пропасть.
Иначе - не стоять великому княжению. И это было первое, чего не мог, на
что не решался Михайло Тверской. А он, Иван, <тихий и скромный>, -
решился. Пускай его заклеймят, яко татя, но он сим серебром соберет
воедино Русь! И пусть черный народ тянет к Москве!
Мина мялся, получив грамоту, все не уходил. Решившись наконец, ударил
челом. Двое оружных дворян Мининых сблодили: разбили обоз купеческий, да и
над смердами деяли сильно, как узнано было на правеже. И теперь оба были
повинны казни.
Иван внимательно поглядел в глаза боярину. Сказал чуть хрипло,
голосом покойного брата:
- Баловали люди твои и допрежь, при Юрии! И это мне ведомо! Людишек
разбивали отай, было?!
Мина понизил глаза:
- Было, княже! Дак прочие робяты в сумненьи теперича, как бы то и
им... Вси огорчены, вишь! - Сказал и поперхнулся - так темен и страшен был
сейчас недвижный взор Ивана.
- Скажи молодцам, - произнес тот с тихою медленною силой, - что
грабить своих, это - себя самого сожирать! Ни разрешить, ни простить сего
князю немочно! Когда бьют своих, это конец! - почти выкрикнул он, возвышая
голос. - Конец власти, языка, земли, всего сущего в ней! Так и погибла
Русь при Батые! Пущай поганые режут друг друга! Не мы! - Он примолк.
Договорил спокойно: - Мне во княжестви своем потребны тишина и от татьбы
бережение. Злодеи те будут казнены завтра из утра. На Болоте. Приведешь
дружину, пущай поглядят: умнее станут впредь! А прочим скажи: и им то же
будет, да и тебе, боярин, не сносить головы, ежели на Москве разбои учнут
творить! Посылаю тебя в Ростов, тамо и зипунов добывай своим холопам!
Мина ушел. Тут было все ясно. <Робяты> поозоруют в Ростове досыти, но
серебро соберут. А как иначе? Прежним Юрьевым молодцам не дай воли - и на
Москве не удержишь от разбою! Пусть уж в ином княжестве шкоды творят. Он
прикрыл глаза, представил себе завтрашнее позорище, что неволею придет
зрети и ему самому: помост с плахой, толпу горожан, купцов и смердов, с
радостным любопытством взирающих на зловещую исправу, - не часто казнят
дружинников на Москве! - позорную телегу с двумя Миниными <робятами>,
палача в красной рубахе, священника со крестом и то, как жадно и долго
целуют крест обреченные смерти, и последний жалобный крик, и кровь, и
тяжело падающие в корзину головы, и ропот и шум толпы, вздохи и
возглашения жонок, невесть с чего, словно на скомороший праздник,
прибегающих кажен раз позоровать на казнь.
Все ж таки гнев опустошил его преизлиха. Лоб был в испарине, и
должный покой долго не снисходил к душе. С тем большим облегчением ступил
он, после полудневного перерыва, за порог книжной палаты, где переставал
быть властным, а становился только мудрым и где не позволял себе никакой,
даже невольной грозы. (А меж тем изограф-иконописец узрел и тут в нем
сугубую твердоту!)
Он дорожил этими часами тишины, где были вдумчивая работа писцов, да
шорох раскрываемых и развертываемых харатий, да порою беседа, всегда не о
суедневном, а о том, что выше и тоньше грубых забот дня. Здесь он не
позволял никому величать его преизлиха, и лишь когда дьякон-писец,
заключая <Правду>, сравнил его с Юстинианом - не острожил, не остудил:
знал, что это нужно. Не скажи сего дьякон, он сам бы подсказал сравнение.
Нынче токмо начал уставать. Давно неинтересно стало сличать статьи
законов, велеть казнить татей, добиваясь неукоснительного исправления на
деле писаного слова. С охотою бы переложил на плечи властей церковных и
дела душегубные, князю подсудные, но - не имел права. Возропщут многие, и
пошатнет уважение к власти. Посему судил всегда сам, не складывая даже и
на бояринов великих.
Однако эта глава <О градском устроеньи>, кою нынче подал ему сводчик
с греческого, живо заняла и развлекла Ивана. Поскольку касалась она
главнейшего сейчас, что занимало и долило Калиту с того еще беглого
замечания Феогностова о его любимой Москве (тогда, почитай, и понял, что
любимая, а то все было недосуг помыслить о сем, а только труды, труды,
труды, и за трудами как-то не приходило знатья, что давно уже стало тут
все от души неотрывно).
<Закон градской> разбирали по статьям. И о местах возвышенных - для
храмов; и об улицах - да не пройдут прямо, яко стрелы, но каждая да примет
потребную глазу и стопе кривизну; и о домах, что не должны касатися друг
друга, но на потребном расстоянии, в двенадцать стоп, - дабы и глядеть из
окон можно было бы вдаль, на море...
Сводчик приодержался, требовательно поглядев на князя. Был он бледен
и невзрачен с виду, имел на плечах свиту послушника и явно готовил себя к
монашескому житию. И не ему было бы, - так-то помыслить! - имать заботу о
градском велелепии и о том, каково приятно зреть сквозь окна дома на
красоту земную. И однако и рек и думал он именно об этом, но не для себя,
а как бы остраняясь, с твердым уважением к смертным и суетным
соплеменникам своим.
- Надлежит ли оставити здесь <море> и исчисление в стопах? Ибо у нас
прозор меж домами делают и до трех и даже до шести сажен?
Иван, любуясь сводчиком, покачал головой.
- Надлежит оставить без изменений: для прозору двенадцать стоп. Иначе
лукавствующие скажут: не суть византийское уложение, но сами ся решали, а
посему можно и не блюсти такое! Нет ведь запрета ставить домы шире? А вид
благой у нас и на реки, и на луга, и на боры - такожде, яко на понт в
греках. И сие ясно и вразумительно любому чтущему. Не для глупцов ведь, а
для благомысленного и прилежно чтущего сей устав!
Сводчик согласно склонил голову. Князь был прав и тут, хоть и сам
понимал о разности греческой и русской жизни.
Сводчик, и верно, собирался, окончив труды княжие, уйти в Данилов
монастырь, а посему град Московский видел остраненно, весь вкупе, и
любовался им, и даже сам измыслил, что холмы градские послужат к
наибольшей красоте, когда увенчают их церкви из белого камения и терема и
клети, в тесной стройности, не мешай друг другу, будут карабкаться по
склонам, среди садов, в изножиях белых церквей. Одно было скорбно ему: что
он уже не увидит этой распростертой в аере красоты. Но уже и затеянное
великим князем трогало сердце. Наконец-то Москва возможет сравниться с
Ростовом, Суздалем, Тверью... Быть может, только Владимир еще долго не
престанет подавлять прочие грады величием своих храмов. Царьграда он не
видел никогда, так же, как князь. И не очень ясно даже умел представить
его себе. Слишком превышало воображение то, что сказывали о втором Риме
очевидцы.
Работа с Калитою была более чем приятна ему не ради сытного куска (он
ограничил себя в пище и питии раз и навсегда, когда еще выбирал стезю
жизни), а тем несказанным чувством причастности к великому, которую давал
ему этот труд. Личной славы (греховной гордыни!) он не хотел. Но - и когда
упорно изучал греческий язык во Владимире, и когда мерил ногами и посохом
дороги Руси, и когда вкушал хлеб и квас в крестьянских дымных и душных
избах, и когда ночевал в стогу ли сена, в овине, на полатях в чужой
поварне, в холодной ли келье очередного монастыря - всегда мечтал он об
этом вот: невестимо и безымянно прикоснуться к тому, ради чего изощрял
свой ум и добывал книжное знание. Много веков спустя скажут: <Хотел пользу
народу своему принести>. Он понимал по-другому: послужить Господу и князю
- в чем для него была духовная и насущная служба своей стране.
Они погрузились в долгий перечень устроенья водопроводов, о сю пору
почти неизвестных на Москве, спорных дел о ремонте домов, о двух и более
хозяевах в доме, и сладко было обоим: один воспарял духом, другой отдыхал
от суедневных княжеских трудов.
Ивана все подмывало спросить книгочия о давешнем споре с цесарским
немцем. Любопытно было, что думает об этом такой вот бессребреник, коему
ни товар, ни зажиток не принадлежали и не будут принадлежать никогда в
жизни. <Верно, не сможет и изъяснить путем?> - подумал Иван и было подавил
искушение. Но опять подошла сходная статья, и он, усмехнувши глазами,
вопросил, откинувшись в креслице:
- Вот ты, како мыслишь, что первее ко благу страны: товаров
обращение, множество добра собранного и строгое понуждение каждому или
сугубое внимание доброму мастеру в его ремествии, забота о гражанах прежде
богатств?
Вопросив так, Иван был уверен, что книгочий поддержит второе и
разовьет что-нибудь о том, что дух превыше бренной плоти, - и ошибся. Тот
поднял заботное чело, глянул на князя умно и строго. Помолчал мгновение.
- Прости, княже, я давно думал о сем и не то скажу, что хочешь ты
слышать от меня, а иное. - Он вновь приодержался и, утупив очи, вздохнул и
чуть с дрожью и страстью заговорил: - Понуждение вкупе с изобилием товаров
иноземных не сотворяют блага стране. Забота о добром мастере угоднее
Господу. Но и тут вопросить должно: а сколь тех, кто от щедрот мастера
того будет втуне вкушати еству и питие? Благоденствие страны зависит не от
серебра, войска и ратного талана - хоть нужны и серебро, и рати, и талан!
Не от обилия товаров в анбарах - хоть и надобно обилие! А от того, первое,
сколько людей работают и сколько - втуне едят. Сиречь: чем больше
работников в народе и чем меньше втуне едящих, тем благоденственнее земля.
И второе: от того еще, насколько люди народа искусны в реместве своем.
Могут и все быти тружающие, но, яко неции дикие лопь и югра и прочая
самоядь, у коих токмо охота да олени, - останут все одно беднее иных
языков и не возмогут одержати великой страны. Но, яко в Новгороде Великом,
егда кажный прехитр в реместве своем, и кузнечном, и златокузнечном, и
шорном, и каменном, и древодели изрядные, и швецы, и лодейники, и
иконники, и прочая многая - тогда истинно богата земля, и сильна вельми, и
способна к одержанию власти великой! В сем - истина и суть всего.
Иван слушал удивленно. Когда тот стих, подумал было, промолчав,
вернуться к уставу градскому, но не выдержал:
- А как же мыслишь ты тогда сей труд, коим ты днесь заботен, и труд
учителя, и воина, и князя, и боярина, что не пашет, и не сеет, и не
сбирает в житницы? Стало, чем меньше всех нас, тем лучше для страны?
- Почто ты так, княже! - с обидою отмолвил книгочий. - Разве возможна
страна без воина, без управителя рачительного, коим боярин себя являет,
без мниха, наставника духовного, и без главы - безо князя? Кажный свою
лепту вносит и свой труд творит для языка своего! Но и всякий таковой труд
такожде может быть успешен или плох сугубо! Воину потребно побеждать на
