и заушение. Мнилось прежде, при Петре еще, возможет и в Орде одолеть
христианская вера русская. Не одолела. Не на том ли сломался и сам Михайла
Тверской? Не оттого ли так и с Царьградом ныне круто содеялось? Словно с
воцареньем в Орде Узбека поменела, умалилась лесная Владимирская Русь!
Словно уже и не с кем, и не с чем считаться кесарям и патриархам
византийским на здешней земле! А может быть, и еще того хуже! О чем и
думать соромно. В Цареграде рать без перерыву, внук встал на деда.
Андроник Третий на Андроника Второго. Византийские кесари ищут теперь
помочи у франков да фрягов, сносят с римскими папами... Не в угоду ли
католикам назначен на Русь Феогност? Тогда все даром и все впусте!
При встрече новый митрополит, посетив гробницу Петра и бегло озрев
Кремник, посетовал на скудость града Москвы. Свысока оглядев рубленые
терема, клети и церкви, изрек мимоходом:
- Прилепо стольному граду имати храмы, из камени созиждены!
Рек - и как окатило стыдом. Иван бросил тогда почитай все, что имел,
на каменное храмоздательство, дабы заносчивый грек внял и постиг, воротясь
на Москву, что не слаб и не жалок перед ним властитель Владимирской Руси.
(Хоть и то примолвить надобно, что не от великой силы заманивает он к себе
митрополита русского. Уедет Феогност в Литву, к Гедимину, и - всему конец:
Москве, великому княжению, а может, и самой русской земле!)
Как долго покойный Петр молил его создати храм Успения Богоматери, и
как долго собирался он, как медлил исполнить волю Петра! И сколь своего,
церковного добра дал Петр на создание храма! А теперь? Петр был свой и
добрый. И он, Иван, капризничал с ним, как дитя пред родителем. И ведь нет
в нем ныне нелюбия к Феогносту, в самом деле нет! Поначалу осерчал, -
когда оттуда, из Цареграда, осадили его, словно норовистого жеребца,
отвергнув архимандрита Феодора. Но лишь только некие из ближних стали
недовольничать новым митрополитом, он, Иван, первым окоротил хулителей:
- Всякая духовная власть от Бога!
Они все не понимают (и Михайло Тверской не понимал!), что надо
принимать т о, ч т о е с т ь, и из этого делать потребное. <То, что есть>
значило: не идти войной на Псков, ежели этого никто не хотел; не лезть на
рожон с татарами, всегда и во всем внешне угождая Узбеку. И тут, в делах
церковных, важнейших, чем прочие, приноравливать к присланному гречину, а
не спорить противу судьбы. Так вот, заметив, что тому нелюбы древяные
храмы Москвы (грек - приучен к камению многоценному!), все силы и бросил
на создание белокаменной церковной лепоты... И тут же укорил себя,
воспомня прежние уговоры Петровы. Как порою с близкими себе менее бережны
бываем, а нельзя так! Увы, и он в этом не лучше прочих! Стал ли бы он при
Петре созидать разом, как замыслил ныне, четыре каменных храма на Москве?
Так что ж, выходит, что и все в жизни требует грозы али понуждения?
Доброта излиха не то же ли зло для лукавого и леностного раба божия? Почто
у добрых родителей почасту плохие чада, нерадивые и неумелые к труду?
Нужно, ох нужно жезлом железным учить и направлять всякого смертного: да
не оскудеет и не ослабнет, свершая труды свои! И для него, Ивана, Феогност
ныне - жезл железный. И за то, что скупился тогда, при Петре, излиха, за
то он нынче давно уже не считает на церковное дело ни серебра, ни сил, ни
припаса снедного...
И пусть не насмешничают над его малою Москвой! Он отселева не уйдет!
Не Юрий! Ни в Переяславль, ни в Володимир, ни в Новгород Великий! Здесь
будет стольный град Руси! На этих холмах! Не мог святой Петр так обмануть
себя в чаяньях своих, а он предрек, умирая, величие граду сему! А Петр -
святой. И надобно паки и паки хлопотать о канонизации блаженного! Паки и
паки надо слать патриарху о сем деле! И пусть новый митрополит хлопочет
такожде о признании святости покойного! Даром, что ли, он, Калита, строит
на Москве каменные храмы? Верно, мал его город. И перед Тверью мал, и
перед Новгородом, а уж о Цареграде и речи нет! Но вот: Петр видел
Цареград, а не почел ничтожным град Московский!
С этими мыслями, освежив себя гневною обидой, Иван ступил в сени
княжого терема. Тотчас с лавки, с поклонами, поднялись два боярина. Один
из них, Мина, был посылаем им в Ростов, в помочь Василию Кочеве.
Ростовское серебро собиралось туго, и Иван требовал решительных мер.
Завидя Мину, похотел было отправить его еще до трапезы, но сдержал себя.
Трапезовать великого князя ждали архимандрит Данилова монастыря, четверо
думных бояринов и посол иноземный из кесарския земли, допущенный к трапезе
по совету старого Бяконта. Иван давно уже научил себя трапезовать с
важными гостями, хотя порой и долило: хотелось простоты, уединения. В
уединении лучше думалось и вкушалось способнее. Не надобно было брать
серебряную двоезубую вилку, не надобно было и ждать, когда стольник с
поклоном подаст новое блюдо... Ладно, все одно надобно отпустить гостя!
Немец просил грамоту на проезд торговых гостей в Орду. Бяконт с Сорокоумом
уже дознали, какие товары надобны в немецкой земле, и предлагали самим
продавать потребное, а в Орду гостей зарубежных не слишком пускать. То
было разумно, и следовало только не отпугнуть посла, не то уйдет в Тверь,
а с ним и немецкие сукна, и добрый уклад, и оружие, что привозят из ихних
земель торговые гости.
Немец был невысок, но плотен. Поклонился с достоинством, не роняя
себя, по-журавлиному отступив назад и взмахнувши плоскою немецкой шапкой с
пером заморским. Иван сел. Уставно, по чину, уселись бояре. Слуги внесли
горячую мясную уху, разлили мед. Иван, по своему обычаю, потянулся сперва
к блюду с мочеными яблоками. Немец, не трогая вилки, орудовал ножом, рвал
и грыз мясо, крупно глотая. Свои бояре не отставали от иноземного гостя, и
за столом на время установилась сосредоточенная тишина. Иван вкушал мало,
больше наблюдал за гостем. Тот наконец откинулся на лавке (уже подавали
кашу и кисель), многословно благодарствуя великого князя владимирского.
<Сейчас начнет обиняком просить пути до Сарая!> - подумал Иван,
утверждаясь все более в том, что Бяконт прав: пущай торгуют с Москвою!
Видно, и тверичи не очень им потворствуют, да нынче без воли великого
князя и Тверь проезда в Орду не решит!
Немцу отвечали свои бояре. Постепенно завязался разговор. Слегка
захмелевший немец вздумал поучать русичей (он добре знал русскую молвь и
почти не ошибался в словах). Бояре горячились. Иван слушал с любопытством.
Послы иноземные были еще внове для него, и он тщился понять, что же самое
главное в этом зарубежном госте? Что кроется за шелухою слов, за
цветистыми и высокоумными славословиями великому русскому князю? Гордость
он уже понял. Понял и скрытое небрежение и небрежению тому усмехнулся про
себя, не дрогнув и не изменясь лицом. Прав Бяконт, прав! На Волгу пускать
их не след!
Посол меж тем расхваливал ихние немецкие товары, высокопарно изрекал
о законе имперском, о том, что только сильный и владетельный повелитель
(тут он поклонился Ивану) возможет заставить всех горожан и черных людей
хорошо работать и не лениться (<Добро роботати и не ленити себя>, - сказал
он.), такоже, как это у них, в земле немецкой.
О том, что творилось в немецкой земле, бояре были, однако, наслышаны
хорошо и почали возражать гостю. Иван мягко, мановением руки, утишил
поднявшуюся было прю и, впервые разомкнув уста, молвил послу:
- Со скорбью можем сказать, что иноземный гость изрек правду. В наших
землях не всюду спокойно, и проезд купцам зело труден там, где кончается
волость Московская! А посему лепше вам товары свои обменивать на Москве!
Немец растерянно уставился на Ивана, с опозданием поняв, что разговор
поворотил в сторону, выгодную русичам, а не ему. Но великий князь уже
склонил голову, отпуская иноземца, и тому пришлось, опять с поклонами и
хвалами, покинуть палату.
Иван, усмехнувшись одними глазами, оборотил лицо к сердито
взъерошенному Сорокоуму:
- Мыслишь, не прав немец сей?
Старый боярин тотчас взорвался опять, пристукнув посохом, словно все
еще споря с немцем, и сердито глядя чуть мимо Ивановых внимательных глаз:
- Заставить хорошо работать плохого работника нельзя! Ты мастера
удоволь! Доброму мастеру дай леготу для работы!
- Тогда и плохой потянет учитися мастерству! - спокойно поддержал
Сорокоума доныне молчавший Василий Протасьич. Сорокоум кинул глазами в
сторону молодого тысяцкого, задышался, мотнул головой, неотступно
примолвил:
- Посему! Преже люди, потом товар! Не о том, что получить, хоть и из
тех земель заморских, а о том, чтобы мастер в нашей земле был ублаготворен
и ревновал о деле своем, - вот о чем должна быть главная дума княжая! У
нас почни прижимать, стойно тому, как в немецких землях ихних, и все по
лесам разбежат, и все княжество запустеет! Альбо запьют, али в разбой
кинутси, а уж коли друг друга грабить учнем, тут и конец Руси Великой!
Сорокоум говорил дело. Ивану и самому не по нраву пришлась немецкая
выхвала. По своей многолетней работе на Юрия довольно познал он, что
значит плохой работник и что значит хороший на месте своем. Плохого, и
верно, ничем не заставишь работать. Не заможет!
<Мастеру - леготу, земле - тишину и закон праведный>, - продолжил
Калита мысленно речь боярина. Он давно уже умопостигал сие, еще при
митрополите Петре, когда они вместе переводили и правили уставы, соединяли
<Мерило праведное> с византийским <Номоканоном> и составляли книгу
<Власфимию>, противу еретиков и хулителей церкви направленную. То понял,
что никому не надобны скачки и премены, никто не жаждет крушить и ломать -
разве голь перекатная в чаянии скорой и недолгой наживы. А надобна всем
тружающим - такожде, как греку Феогносту каменная храмовая твердость, -
твердая вера в устои, в незыблемость власти и всего, что покрывает и
защищает власть: добра, скота, лопоти, привычных навычаев и обихода,
всего, что от дедов и прадедов нерушимо и извечно. Надобна вера в
прочность бытия! Смерд ли поставит избу на росчисти, купец ли обзаведется
хоромами на Москве, боярин ли измыслит двор с повалушею - у каждого и
любого должна быть надежда на то, что, когда угаснут силы, никто не
выгонит и не выбьет его вон из двора, никто не сгонит с земли, не зазрит и
не обидит, никто не велит переделывать наново, а так вот - в этом дому,
хоромах, терему ли - и умереть позволят ему в чести и покое, и детям чтобы
оставить цело и непорушено, и быти спокойну и за детей, и за внуков и
правнуков. И в том, быть может, самая великая и главная сила власти, что
она каждому дает уверенность в завтрашнем дне. А вот в чем величайшая
печаль и беда власти вышней, что сам-то он, Иван, ныне, став главою Руси,
менее всех прочих граждан своих уверен в дне грядущем!
Вс° могут. Могут и в Орде уморить. Могут и здесь восстать противу.
Сейчас в его руках великий стол. А потом? Все они равны, и тот же
суздальский князь равен ему, Ивану! А уж тверской и подавно! Что важнейшее
должен содеять он, ото всех отличное, дабы передолить - навсегда,
насовсем! - и Тверь, и Суздаль, и Новгород, и прочие грады и веси
русстии... Что?
Да, разумеется, совокупить землю! И - не войной. Не разоряя. И -
чтобы тянули к Москве, а не к иным княжествам. Стало, он прав, что шлет
Мину с Кочевой в Ростов за неукоснительной данью! Иначе - с чего же брать!
Зорить Москву нельзя!
Строго подумал так и вдруг невольно прикрыл глаза, такою резкою болью
прошло воспоминание: узкая Машина рука, прохлада ее слегка потной ладошки
