- Слыхал! Мирволишь ты им, Титыч!
Кочева, супясь, набычил толстую шею, засопел было - негоже Мине с
ним, Кочевою, на равных-то! А - и не возразишь, сам ждал! Сдержал себя.
Отмолвил понуро:
- У мыта, у пятна и тамги, у всех переволоков лодейных - наши люди.
На заставах, всюду, мои ратны, а толку - чуть! Эко, словно бы и товару не
везут во град! Аверкий ихний всему причина, не дает ходу и на-поди!
Мина отпил, перемолчал с прищуром, обмысливая слова Кочевы. Ответил
погодя, не вдруг:
- С Аверкием твоим смолвим... - И опять умолк, и враз, решившись,
поднял яростные глаза, и - словно холодом по спине, словно клинок обнажая:
- Ты, вот што... Скажу нынь тебе об етом зараз! Данилыч двоих молодцов
моих за татьбу казнил на Москве! Прилюдно, позорно, на Болоте!
- Дак... за дело? - пугаясь не столько слов, сколь яростного взора
Мины, возразил Кочева.
- Дак не без дела, тово! - словно отбрасывая что от себя, отмолвил
Мина. - А только робяты злы, кого хошь теперича разнесут! Я с тем к тебе
послан, воевода! - продолжал Мина грозно, кладя кулаки на стол. - Серебро
штоб, не то - головы наши! И, смекаю, не то чтобы выход царев, а сколь
чего Данилыч в Орде раскидал, дак - вдвое теперича!
Он задохнулся, умолк, и молча - текли мгновения - оба, в колеблемом
свечном пламени, бросающем долгие тени на тесаные стены хоромины, утупив
очи в тусклое олово чеканного кувшина с медом, сопя и вздыхая, думали, не
думали даже - ждали, что из них скажет другой? И Мина, отпив опять и
поморщась от кислоты пития, изрек первый:
- Мыслю градские вороты перенять нынче же, в ночь! А из утра -
шерстить всех поряду!
- Крови б не было - пробормотал Кочева, исподлобья озрев сурового
помощника своего. Сам подумал: как и не быть крови, а и без крови как?
- Пущай! - отозвался Мина. - Нам што кровь! (И опять воспомнились ему
те, на Москве, на Болоте.)
- А Аверкий твой, - протянул он, с прежним прищуром глядя в глаза
Кочеве, - Михайлу Ярославича забыть не может! Дак потому! Вишь, и опосле
погрома Твери не прочнулись! Не сведали, чья сила теперь! - Он опять
охаписто сжал кулак, будто погрозив кому-то незримому, и довершил: - Чуток
ищо молодцы покимарят, а там и почну будить. Подкинешь кметей?
- Бери, что ж... - отозвался, пряча глаза, Кочева. - Но, коли что...
Твоя голова в ответе!
- Оба мы головами вержем, Василий! - возразил Мина неуступчиво. -
Данилыч кровь простит... Коли с умом! А серебра... Серебра не простит,
николи!
И - принялся за кувшин. Корявым, привычным больше к оружию, пальцем
надавив на отжим, поднял узорную крышку, плеснул в чары себе и хозяину.
Молча выпили. Баять было и не о чем теперь.
- Тута соснешь? - спросил Кочева Мину. Тот кивнул, показав глазами на
курчавый овчинный зипун. Василий поднялся, внезапно почуяв старость в
изнемогших членах, смутно позавидовал настырному младшему воеводе:
<Резвец! Поди, с годами и в думу княжую попадет!..>
- Пойду, наряжу своих. Тебе душ полста?
- Возможешь, и сотню прикинь! - отозвался Мина. - Да пущай к первой
страже будут готовы! Пока те дурни спят, мы с тобою и город переймем!
Скоро в полутьме весенней короткой ночи началось осторожное
шевеление, топот и звяк, приглушенный говор множества кметей. Комонные
отряды московитов отай разъезжались по улицам, сворачивая рогатки, глуша
оплеухами и пинками сонных городовых сторожей. Первые вороты заняли без
боя. У вторых створилась малая сшибка, у четвертых и до мертвого тела
дошло. Ретивый попал старшой у воротней сторожи: пока головы не проломили,
не восчувствовал, чья ныне на Ростове власть! К утру город был почитай
весь захвачен московскою помочью. Местную дружину - кого застали на княжом
дворе, - лишив оружия, заперли в молодечной: пущай охолонут маненько!
Разгневанный Аверкий явился на княжой двор с синклитом бояр и
выборных от града. Василий Кочева встретил его непривычно хмурый и
неприступный - словно подменили московита! Сказал, уже не отводя глаза:
- Ордынское серебро брать будем со всех! Пото и вороты закрыли! И с
тебя, Аверкий, не посетуй уж, и со всех бояр, и с горожан нарочитых...
Ростовский тысяцкий вскипел. С опозданием узрев московскую дружину за
спиною Василия, готовую взяться за сабли, рванул себя за отвороты дорогой
ферязи, крикнул:
- Голову руби, смерд! А я не позволю! Не дам грабить града! Пущай
великий князь с нами, с боярами, с вечем градским сговорит, а не с ханом
своим поганым в Сарае, за нашею спиной! Возможем и сами собрать дань
ордынскую!
Княжой двор начинала остолплять, тесня московских ратных, густеющая
толпа горожан. Но в этот трудный час Мина, пробившись с помощью ордынской
плети сквозь ряды смердов и кинув повод стремянному, вбежал в палату.
Озрев и едва выслушав брызжущего слюною Аверкия, синклит и градскую
старшину, что уже было со сжатыми кулаками оступала, загораживая, своего
тысяцкого, Мина, громко позвав оружных кметей, врезался в гущу ростовчан и
ухватил Аверкия за воротник. Бояре обомлели неслыханною дерзостью
московита, а Мина, не давая никому прийти в себя, выволок Аверкия из рядов
и, кинув в руки подоспевших кметей, рявкнул:
- Взять!
- Повешу пса! - возопил он в лицо ростовскому тысяцкому, меж тем как
кмети, крепко взяв старика под руки, волокли отчаянно упирающегося Аверкия
прочь от своих сограждан, которые, оказавшись в кольце копий и обнаженных
сабель, лишь глухим ропотом выражали возмущение, не смея ринуть на помощь
плененному воеводе.
- Пущай! - орал Аверкий. - Кровью! Моею кровью пущай! А не дам!
Погину, яко Христос на Голгофе, а вы вси, гражана ростовские, разумейте,
какова...
- Вешать! - взревел Мина, перебивая старика. - Вешать сей же час!
Веревку сюда! Помост! Давай старого пса! Не за шею, нет, за ноги! Вытрясем
из ево ордынское серебро!
И старый боярин, что уже было решил отдать жизнь, осиянный
мученическою славою, нежданно повис под потолочиною, нелепо,
по-скоморошьи, перевернувшись вниз головою, с завороченными полами долгой
ферязи, хрипя и булькая, извиваясь и нелепо болтая руками. Старика лишили
чести, лишили права достойно умереть!
Скованные ужасом, глядели ростовские старейшины на жуткий воздушный
танец своего тысяцкого, только в сей час поняв наконец, что ярлык,
купленный Калитою у хана, - это не пустая сторонняя грамота и что платить
за тот ярлык придет им всем, и тяжка окажет граду Ростову плата сия! И,
озрясь на ощетиненное округ железо, старцы градские возрыдали и стали
падать на колени, протягивая руки в сторону всесильного, миги назад едва
ли не смешного, а теперь неслыханно грозного московита.
Аверкия, вдоволь поизмывавшись над стариком, вынули из петли едва
живого. Вытаращенные глаза тысяцкого, в кровавой паутине, были страшны и
едва ли что видели. Кровь шла из ушей и гортани. Слуги уволокли
поруганного боярина к себе в дом, и тотчас вслед за ними явились оружные
московиты и начали переворачивать хоромы сверху донизу, собирая серебряные
блюда, чаши, достаканы, цепи и пояса с каменьями, лалами и яхонтами,
вынося поставы драгоценных сукон, мягкую рухлядь, кожаные мешки
новгородских гривен, арабских диргемов и западных нобилей... Брали без
меры, счету и весу, оценивая взятое едва на глазок. Уже не брали -
грабили! И такое же творилось в тот же час по всему Ростову. Брали, не
очень даже разбираючи, где Борисоглебская, а где Сретенская сторона.
Обобрав город, принялись пустошить все подряд пригородные волости и
везде творили такожде: дружиною занимали боярский двор, а там проходили по
смердьим избам, из веси в весь, отбирая узорочье и серебряную утварь,
стойно татарам, - разве только, в отличие от ордынцев, не жгли хором и не
трогали храмового серебра.
И не в редкость было узрети в те поры, как за ревущею в голос
раскосмаченной девкой гнался безстудно ражий московит и, ухватив беглянку
за косу, заламывая назад голову, едва не с мясом выдирал из ушей
серебряные серьги.
<Робяты> ополонились все досыти. Портами, оружием и коньми. Мина сам
потрошил потом переметные сумы своих кметей, ругаясь, лупил по рожам,
отбирая ворованное серебро. Ратники ворчали, словно собаки над костью,
нехотя уступали воеводе. Добра хватало и без того, да жадность одолевала
каждого. Когда так берут, охота и самому запустить руку в князеву мошну!
Размазывая кровь на битых мордах, неволею развязывали торока. Мина
отбирал, не жалея. Знал, что только собранным серебром оправдается
учиненный им в Ростове грабеж и насилование многое.
Впрочем, и себя самого не забывал боярин, уже не один воз добра, не
один десяток коней отсылал он восвояси, торопясь удоволить себя на
ростовской беде. В имении великого боярина Кирилла не удержался и от
грабежа прямого. Боярин давал в уплату дани ордынской драгую бронь, что и
великому князю пришла бы в пору, - с золотым письмом по граням синей
стали, с блистающим зерцалом и наведенными хитрым узором налокотниками, -
дивную бронь! Мина отобрал бронь за так и не стал даже класть ее в счет
ордынской дани (<Себе беру!>). А молодцам разрешил пограбить и все прочее
оружие на дворе боярском.
Боярин Кирилл, высокий, сухой, красивый, вскипел было, потемнели
синие очи, и тут же сник, уступил, сдался. А сыны его, те волчатами
глядели на московского княжеборца. Особенно старший. Даже и броситься в
драку был готов, едва удержали свои же холопы за плеча! Бог спас, не то
пришло бы кровавить саблю, а там, поди, уже и ответ держать о погубленной
боярской душе!
Не ведал Мина и после не узнал, кого грабил он в те поры и какие
боярчата глядели на него ненавистно! А узнай - и не поверил бы, пожалуй,
что тот, старший, едва не зарубленный им, будет духовник великого князя
московского, а второй, отрок лет эдак семи-восьми, станет с годами самым
великим подвижником Руси Московской! А бронь та, отобранная безстудно,
доживет до горестного сражения на реке Тросне (ровно сорок лет спустя того
соромного дела), где сын Мины, Дмитрий, в отцовой броне, защищая рубежи
Москвы от нежданного набега Ольгерда литовского, сложит голову в том
неравном бою, кровью искупив давний, позабытый уже, грех усопшего отца
своего, и похищенная некогда Миною бронь достанется, в свой черед,
удачливому литвину...
ГЛАВА 7
Четверо великих бояринов тверских сидели в горнице небогатого
посадского дома в маленьком городке литовском, где нашел приют бродячий
двор изгнанного князя Александра Михалыча, когда-то великого князя
владимирского, а ныне, вот уже второй год, беглеца, коему пришло
распроститься с последним приютившим его русским городом, Плесковом, и
теперь скитатися во владениях Гедиминовых. Бояре разговаривали, и разговор
грозил уже перерасти в брань. Трое собрались выслушать четвертого,
прибывшего утром из Твери, с той, русской стороны, оставленной всеми ими
ради своего князя. Вести были так и сяк, но не о них шла речь. Приезжий,
Иван Акинфнч, сказывал братьям - родному, Федору, и двоюродному,
Александру Иванычу Морхинину, а с ними третьему в их тесном, почти
семейном кругу, свояку Андрею Иванычу Кобыле, - о необычном деле,
затеянном московитами.
Сам Родион Несторыч Рябец сватался к их с Федором сестре, Клавдии,
вдове убитого некогда под Переяславлем Давыда, в том самом злосчастном
бою, в коем сам Родион вздел на копье голову их батюшки, Акинфа Великого,
