берег, уже совсем потемневший, был теперь усеян огоньками факелов
столпившихся у причалов и под стенами Крома горожан, что вышли встречать
опального тверского, а теперь своего, плесковского, кормленого князя.
ГЛАВА 15
Сидели в большой палате Довмонтова города, под янтарными, в обхват,
балками тесаного потолка, за широким резным столом, покрытым камчатою
тканою скатертью, за чашами с медом, квасом и иноземным красным вином. По
стенам покоя тянулись опушенные лавки, стояли дубовые лари, ярко
расписанные травами и обитые узорным железом, в коих хранились грамоты
Пскова: договоры с князьями и гостями иноземными, купчие и дарственные на
землю, домы и добро простых и нарочитых плесковичей, противни посланий
архиепископских о делах градских и прочая, и прочая. Самые важные из
грамот - вечевые решения и митрополичьи послания - находились в ларе
собора святой Троицы, в самом Кроме.
Псковские посадники толковали с князем Александром и его боярами.
Дело было для Плескова из важных важное: город хотел иметь своего владыку,
дабы освободиться совсем от опеки <старшего брата> - Господина Новгорода.
Обид накопилось много. Старший брат не урядил с немцы, не помог противу
датского короля, не боронит от Литвы; меж тем: <владычное - подай, суд
архиепископль - подай! Как што, наших в железа емлют и за приставы в
Новгород, тамо сиди, не знай - жив, не знай - нет! И подъездное давай, и
кормы, а коли не едет Плескову, все одно кормы давай да бор владычень по
волости! Хотим свово владыку! Уж отвечивать перед митрополитом - куды ни
шло, а владыку новагороцкова не хотим! Да и то смекнуть: Василий-от Калика
не ставлен ищо, рукоположат ево ай нет, поди знай! Самая пора бы, княже!
Самая пора свово владыку нам!>
Александр видел требовательно и заботно обращенные к нему взгляды,
откачнулся на перекидной скамье, уложил ладони на стол. Следовало
помыслить путем! Гаврило Олсуфьев, доныне молчавший, теперь взял слово:
- Уж у нас, княже, и иерей есть, прилепо сану сему, муж благ, сановит
и смыслен - игумен Арсений!
Арсения Александр знал и не мог не признать, что выбор плесковичей
сделан был основательно.
- Помысли, княже, о сем, посиди с боярами! - заключили посадники,
подымаясь, и оба поклонились враз. Так-то, мол: тебе, княже, кланяем, а и
ты нас не обессудь, градские заботы наши, ради чего тебя на стол
пригласили, исполни!
Александру нравились плесковичи. И честны, и храбры, и осторожны,
когда надобно, и добродушны зело, а и себе на уме - простецами не
назовешь! Не думал даже, что свои бояре будут противу плесковской затеи,
однако на думе княжой возникла пря, и немалая.
- Батюшка твой, княже, им воли не давал! - твердо говорили старики. -
Сядешь, Бог даст, снова на стол великий, будет у тебя с ними муки! Как бы
сии плесковичи повострее новогородчев не стали! Им только свово пискупа и
не хватат! Уж иная власть, почитай, вся в руках ихних! Тебе, княже,
татебное да княжую дань дадут, а боле ничего не проси!
Немчин Дуск важно кивал головою:
- Премудрый Аристотелиус тако глаголет: малым государствам, в коих
один токмо град, подобно древним Афинам или граду Плесковскому, пристойно
есть имати правленье демократикус, сиречь народное, а великим -
единодержавие достоит, королевская либо цесарская власть. Ибо малые грады
не возмогут землю вкупе устроить, подобно тому как и Новый Город со
Плесковом немирны суть. И к сему потребно понуждение свыше, от цесаря,
дабы по всей земле - един глава, един закон судный!
- Пристойно то али не пристойно, рассудити нать! - раздумчиво начал
Иван Акинфич (он больше всех не любил немчинов - новых возлюбленников
князя Александра). - А токмо вот чего прошать хочу: како о сем Гедимин
мыслит? Не то мы тута наобещаем, а окажет после... хозяина, вишь, не
спросили!
О <хозяине> Иван рек не без умысла и тотчас попал в больное место.
Александр нахмурился. Брови сошлись у переносья, потемнели глаза. Стал
чудно хорош княжеский лик (сам знал, что хорошеет в гневе, почему,
гневаясь, иногда любовался собой).
- Рано, Иван, меня в литовски холопы записал!
- Не гневай, княже! Молвил непутем, да и безлепицу, - тотчас
повинился Иван, низя глаза, - а только митрополит-от ныне в литовских
палестинах, сам знашь, княже! Могут и не пропустить!
- С братом моим, Гедимином, у нас ряд! - строго возразил Александр. -
А еще и эта вот грамота!
Он выложил на стол развернутый свиток, показал Акинфичам. Оба, Иван с
Федором, склонили головы, шевеля губами, стали честь про себя. Иван первый
оторвал глаза от грамоты, поднял чело, как-то разом вспотевшее, вынул
цветной плат, отер лоб. <Это что ж, - подумал, - эдак-то и с Ордою учнем
ратиться?>
Грамота была тайной, далеко не все и ведали о ней. Александр
мгновением пожалел даже, что показал ее Акинфичам. Не то что предатися
могут, а - возревнуют, что без их ведома заключил тайный ряд с Гедимином.
Жалеть, однако, было поздно. Федор Акинфич, в свой черед, дочел грамоту.
Пробормотал:
- Это ино дело... Только как бы и нас Гедимин не подвел, яко немцев
орденских в свой час!
Он тоже покосился на Дуска с Долом, и хоть сии немчины были не из
кесарския земли, а все же и ему, как прочим, казалось, что все единако:
что из Помория, что из датской либо саксонской али иной какой стороны -
немчин он немчин и есть! Хоть бы и православную веру принял, а все не
свой! Вишь, Аристотелевы хитрости вспомнил, а что рек? И так и эдак
поворотить мочно! Однако договор с Гедимином - не их ли работа? Пото и
приблизил к себе князь! Ох, не подвели бы нас католики, да и сам Гедимин
Литовский!
Александр Морхинин, тот так прямо, колюче, и брякнул:
- Отколе, княже, начнем мы собирать русскую землю? Отселе - дак мочно
и епископа ставити Плескову! Токмо одно спрошу: мы али Гедимин?
Игнатий Бороздин о договоре тайном знал. Но все же и его смущала
затея с епископом. Ежели, как молвят плесковичи, сам Гедимин тоже
поддерживает Арсения, то не его ли думою все сие створилось? И еще
поглядеть, кто стоит за спиною Гедиминовой? Нет ли здесь новых латинских
козней?
А князь Александр, скатав и спрятав грамоту, не то чтобы подумал, а
представил себе и лица вятшей псковской господы, и давешнюю толпу с
факелами на Великой, и радушие, царившее на вчерашнем пиру, данном
плесковичами своему князю... Было легко, хорошо было здесь после скитаний
по Литве, и хотелось этим людям, что так его любят и так ждут помочи от
него, оказать эту помочь широко, по-княжески, не думая о том, что
произойдет из того в грядущем. (Когда-то так же вот бросил Александр
разрешающее слово там, в Твери, где чернь громила Шевкала с дружиною.
Бросил, повелел... и вот сидит во Пскове, а Тверь сожжена и в развалинах!)
Ах, сладко, все равно сладко подчас и не думать ничего наперед! Вот они
сидят, толкуют, решают, опасаются предбудущего лукавства плесковичей. А
умри Гедимин, и что грамота сия? Или Узбек? Или Иван Московский? Или татар
поразит какая беда: мор, джут, рать неведомая? Сколь много решал
батюшка-покойник, а чем кончилось? Оба, и он, и старший брат Дмитрий, в
могиле, а ему, Александру, судьба пала бегать из веси в весь! О нынешнем
дне помыслите, воеводы! Вот нас встречают, кормят, дали угол и кров над
головой, встали за нас едва не против всей земли русской! Хранили нашу
казну и семьи наши честно и ныне призвали опять к себе! Что ж мы будем
боятися близких своих, заботно гадать о грядущем, коее то ли будет, то ли
еще и нет, а упустим нынешнее - светлую радость дня сего на ничто обратим!
Не прав ты, Иван, и ты, Захария, и ты, Онтипыч, не прав! Не все свершишь
злою думою да насилием! Да и безлепо нам отказать ныне плесковичам - ужель
вы, бояре мои, не набегалися по Литве?
Александр расправил брови. Улыбнулся соратникам своим. Поднял
десницу, утишая. Рек:
- Ныне, бояре, достоит нам склонити слух к просьбе плесковичей!
Церковь русская от того ся не умалит, а в споре с московитами лучше днесь
поддержать братью свою! И даже, быть может, князя Гедимина Литовского!
ГЛАВА 16
Нету в мире более красивой земли. Мягко всхолмленная, вся в светлых
реках и цельбоносных источниках, укрытая зеленью густолиственных,
золото-багряных по осени буков, в зарослях орешника, дикой груши, берез и
мелких лесных яблонь, а выше, по холмам, в густой щетине хвойных лесов,
изобильная зверем, птицею, рыбой, плодородная и хлебородная, вся обжитая и
ласковая, с красивым, видным, громкоголосым народом - истинно обетованная
земля!
Во Владимире-Волынском Феогност устроился прилепо. Край был богат.
Епископы Луцка, Перемышля, Галича, Полоцка на второй год его пребывания в
здешнем краю поверили наконец, что новый митрополит уселся у них
нешуточно. Горцы в своих черно-белых одеяниях дарили ему меха рысей и
лисиц, оленина не сходила со стола слуг митрополичьих, хлеба был избыток,
хватало и на узорочье, и на благолепие, пристойное двору митрополита
русского. Уже не приходилось неволею радоватися дарам далекого московского
князя. Отстраивались новые палаты митрополичьего двора. На выездах
Феогноста ждали чудо-кони, запряженные в возок, обитый алой кожею и
отделанный серебром. Он справил себе новый саккос из бесценного греческого
аксамита, жемчужную митру с большим алмазом в навершии, зимнего ради хлада
просторный запашной вотол на куньем меху и шапку из черных соболей, у
торгаша-жидовина купил золотой потир древней киевской работы. Из
Константинополя везли ему, в обмен на дары здешней земли, вино и елей,
иконы и книги, многоценные ткани и узорную серебряную утварь для служб и
трапез. Уже и далекая владимирская земля, похоже, склонялась к признанию
совершившегося. Во всяком случае, нынешним летом Феогност смог с большою
пышностью рукоположить нового епископа в Тверь, Феодора, и затеять
пересылки с Новгородом, понеже избранный вечем из белого духовенства новый
новгородский архиепископ, Василий Калика, медлил приехать к нему на
поставление, ссылаясь на размирье с Литвой. (Хотя, как передавали, уже
вселился в палаты владычные и деятельно правил епархиею, строил каменные
стены в Детинце, собирал дани церковные и даже, не будучи сам поставлен,
рукополагал новых попов.) Феогност сам послал к Гедимину за охранною
грамотой, и наконец, уже зимой, митрополичьи слуги, Федорко и Степанко,
отправились в Новгород, призывая Василия Калику ехать ставиться на Волынь.
И новгородцы известили вскоре, что новый владыка не умедлит, выедет
тотчас, как только сойдут снега и обсохнут пути. Великий князь
владимирский Иван вестей не подавал, хотя и дани святительские и поминки
шли неукоснительно, да ему, верно, было и не до того. Летом 1330 года на
Владимирщине стояла сухмень, хлеб родил плохо, а на другой год, весной,
третьего мая, погорел весь Кремник: огорели новые церкви, погибли
княжеские хоромы, житничий двор, дворы великих бояр, даже прясла и костры
городовой стены обгорели и частью осыпались. Все пришлось рубить и
отстраивать наново.
Даже и из Орды доходили до Феогноста приятные вести. Царь Узбек
пожаловал сарайского владыку, дав ему охранную грамоту. Зримым образом
дела церкви православной устраивались и там.
Феогност, управлял, собирал, строил, был деятелен и, казалось бы,
успешен в делах своих, но втайне, в душе, все более и более сознавал, что
