Не сказав больше ни слова, Андреус Василе вошел в замок и стал
подниматься по каменной лестнице.
Новый духовник королевы приступил к своим обязанностям.
Глава сорок первая
ТЕНЬ СВЯЩЕННОГО ДУБА ЛЕГЛА НА ДОРОГУ
Стояла глухая ночь. По дворам в литовской и русской сторонах города
пропели вторые петухи. Дозорный воин Федот Звенило, закутавшись с головой
в пахучую овчину - ночь была морозная, - сладко подремывал у крепостных
ворот. Сквозь сон он услышал стук колес и цокот лошадиных копыт.
Кто-то больно пихнул Звенило кулаком в бок.
- Едет великая княгиня! - раздался над самым ухом резкий голос. -
Открывай, нерадивый страж!
Звенило сразу проснулся. Путаясь в овчине, разопревший со сна, он
принялся дрожащими от испуга руками отодвигать тяжелые засовы. Остывшее за
ночь железо больно прихватывало теплые и влажные Федотовы пальцы.
Вокруг сгрудились вооруженные всадники. У многих в руках горели
факелы. От ярких огней искрились заиндевевшие брусья дубовых ворот. Над
головой топотали подкованными сапогами его товарищи - стражники,
торопившиеся опустить мост. Тягуче скрипели деревянные блоки.
Шум и яркие огни спугнули с воротной башни стаю ворон. Черные, как
ночь, птицы с карканьем закружили над замком.
Великая княгиня Улиана сидела в своем возке выпрямившись, с
неподвижным взглядом. При свете факелов ее черные монашеские одежды резко
оттеняли мертвенную белизну лица.
Рядом с Улианой сидел ее духовник отец Давид.
- Не печалься, матушка, на все воля божья, - сказал он, наклонившись
к княгине. Тяжелый крест литого золота выполз из-под черной густой бороды
архимандрита. - Как еще повернется дело. Авось не допустит господь, не
даст торжества латинянам... Князь Скиргайла отказался веру менять и в
Краков ехать.
- Замолчи, святой отец! - сдвинув брови, ответила Улиана. - Оставь
свои утешки, не растравляй душу.
Великая княгиня, а теперь монахиня Мария, старалась отогнать мирские
думы, однако совладать с собой не могла. Ее душило бешенство. Ягайла
разрушил все, что было ей дорого. Она понимала, что произойдет с землями
великого литовского княжества, попавшими под власть католической церкви.
Галицкая Русь не выходила у нее из головы. Папские насильники измываются
над древней русской землей, думала она. Ягайла говорил, что не допустит
насилия, да разве у него будет власть! Краковские паны да ксендзы всем
будут править.
Улиана была уверена, что затея старшего сына не кончится мирно. За
сыном Иваном станут русские православные земли. Может быть, вступится
московский князь Дмитрий. И жемайтские кунигасы не согласятся на латинский
крест. Прольется кровь, много крови. И в то же время Улиана чувствовала,
что хозяйкой в Вильне она не будет. И это угнетало самолюбивую княгиню,
вдову великого литовца Ольгерда.
Вчера после бурного разговора с Ягайлой, убедившись, что ей не
осилить упрямства сына, княгиня приняла монашество. Архимандрит Давид
своими руками постриг ее...
Наконец ворота распахнулись.
В тишине спящего города раздался глухой топот всадников по доскам
подъемного моста. За воинами тронулась тяжелая княжеская повозка на
высоких колесах.
Улиана обернулась, посмотрела на замок, нашла глазами два небольших
оконца своей опочивальни и тяжело вздохнула.
Скакавшие впереди верховые коптящими факелами освещали дорогу. Кони
гулко били копытами скованную морозом землю.
Город спал. Окна домов были закрыты дубовыми ставнями. Только сонные
ночные сторожа у гостиных подворьев да встревоженные вороны видели
скромный отъезд великой княгини Улианы.
Совсем рассветалось, когда великий князь Ягайла с помятым лицом и
набухшими мешками под глазами вышел на крыльцо. Все было готово к отъезду
в Краков. Многочисленное добро погружено на телеги и крепко увязано
веревками. Еще вчера двинулись в родные земли тысячи освобожденных из
плена поляков. Телохранители и ближние бояре толпились на дворе, ожидая
княжеского знака садиться в седла.
Великий князь не выспался и был не в духе. Он не пооберегся и встал с
левой ноги. А ведь все удалось, как он хотел. Несколько дней шли
переговоры с краковскими послами. Раздумавшись, Ягайла решил, по обычаю,
отступиться от кое-каких обещаний, но не тут-то было: краковчане упорно
держались на своем. На худой конец Ягайла хотел взять с собой любимую
рабыню Сонку, но послы и здесь заупрямились, чем очень огорчили князя.
На семейном совете Ягайлу увещевал духовник, с ним ругались братья.
Но он твердо вознамерился завладеть польской короной, и в конце концов
пришлось согласиться на все условия краковских послов. Кое-кто из ближних
бояр, мня себе выгоду, держал сторону великого князя.
Когда переговоры кончились, князь вспомнил прежние обиды от великого
магистра Конрада Цольнера и велел послать ему приглашение на крестины и
свадьбу. Ягайла знал, что его женитьба на польской королеве придется не по
вкусу магистру, и заранее ликовал.
С письмом поскакал боярин Лютовер.
Мать, княгиня Улиана, не хотела и слышать о латинской вере. Слова
сына ранили ее сердце, словно острые камни. О ее упрямство разбивались все
доводы и уговоры краковских послов. Она наотрез отказалась благословить
брак и грозила анафемой всему Ягайлову роду, если он изменит православной
церкви.
- Не ты, а она должна принять твою веру! - исступленно кричала
великая княгиня. - Не видано и не слыхано, чтобы великий князь свою веру
менял! Не будет счастья тебе от жены, ни детей от нее...
Вчера Ягайла допоздна пировал, прощаясь с верными старыми друзьями и
с любимой Сонкой. Он еще надеялся утром уговорить мать, выпросить у нее
благословение. Проснувшись и узнав, что княгиня уехала, он пришел в
бешенство и собственной рукой избил двух бояр, проспавших ее отъезд.
Грозные слова старой княгини не выходили у него из головы, и теперь
он не прочь был помолиться, попросить у бога заступничества. Но у какого
бога? От русского он отказался и боялся его мести, латинскую церковь еще
не считал своей. Оставался старый Перкун и другие литовские боги, и князь
подумал, что будет совсем не лишним задобрить их.
Наконец Ягайла сел на вороного жеребца. На дворе все зашевелились.
Медленно двинулись бояре через крепостные ворота. Застучали тяжелые
копыта, зазвенело оружие. На золотых шишаках засверкали лучи вставшего
из-за леса солнца.
Когда великий князь, окружавшие его братья и ближние бояре проехали
подъемный мост, из дверей языческого храма вышли старейшие жрецы в белых
одеждах. Впереди шел Гринвуд в остроконечной шапке с золотым
набалдашником. Жрец шатался от слабости - целую неделю он не прикасался к
пище, умолял великого Перкуна о милосердии.
Постукивая посохом о замерзшую землю, Гринвуд вышел на дорогу. Он
двигался с трудом, будто против сильного ветра, зацепляя ногами лежавшие
на дороге камни. Когда князь приблизился, Гринвуд молча повалился на
землю, охватив руками копыта Ягайлова жеребца.
- Смилуйся, великий князь, над своим народом, оставайся в стольном
городе! - закричали на разные голоса жрецы. - Не езди в Краков, не
крестись в латинскую веру! Перкун не хочет твоей женитьбы на польской
королеве!
Встреча с жрецами не предвещала ничего хорошего. Не зная, как быть,
Ягайла растерянно оглянулся. По обочинам дороги стал собираться народ.
Князь Витовт потупил глаза, смотрели в землю братья и ближние бояре.
Уткнувшись лицом в засохшую траву, застыли на коленях жрецы в белых
одеждах.
Из языческого храма доносилось жалобное пение и позванивание
маленьких серебряных колокольчиков. Курился синеватый дым жертвенного
костра, попахивало паленым мясом.
- Я дарю Перкуну жеребца белой масти, - сказал князь, нагнувшись к
лежавшему на земле Гринвуду, - ты слышишь? Конь совсем белый, как перо из
ангельского крыла. Пусть только мне будет удача в пути.
Жрец даже не шевельнулся в ответ на слова князя. Народ молчал. На
лицах ближних бояр был написан испуг.
- Смотри, великий князь! - неожиданно раздался из толпы тонкий
девичий голос. - Священный дуб закрыл тебе путь!
Увидев тень священного дерева, упавшего через дорогу, Ягайла
почувствовал испуг и заколебался. <Может быть, отложить поездку? - думал
он. - День начался плохо. И еще эта тень, и жрецы... Худой, ох худой
знак!>
На всякий случай он прикоснулся к браслету из черного конского волоса
на правой руке, надетому от дурного глаза и наговора, и хотел повернуть
коня.
В это время, словно угадав мысли князя, к нему подскакал в коричневой
сутане, перепоясанной простой веревкой, настоятель францисканского
монастыря отец Венедикт.
- Ваше величество, - обнажив редкие желтые зубы, сказал он, - не
можно вам, будущему королю Польши, склонять голову перед поганской силой.
Я пойду впереди и всемогущим крестом развею козни дьявола. За мной, ваше
величество...
Подняв над головой двумя руками простой деревянный крест,
францисканец скрипучим голосом стал выкликать заклинания, Ягайла, все еще
колеблясь, чуть тронул поводья. Вороной конь осторожно переступил через
неподвижное тело жреца.
- Князь литовский! - с трудом поднявшись на ноги, тихо произнес
Гринвуд; его красную бороду в завитках, лицо, изрезанное морщинами, ярко
освещало осеннее солнце. - Священный дуб больше не будет защищать землю
предков. Я, последний криве-кривейте, сегодня принесу себя в жертву
великому Перкуну...
Пронзительный голос францисканца, читавшего молитву, заглушил
последние слова жреца.
Ударили барабаны, затрубили трубы.
Княжеский конь, раздувая ноздри, двинулся по дороге. За ним тронулись
княжеские братья и ближние бояре. Вслед за боярами и краковскими попами
пошли иноземные всадники в боевых доспехах. За войском, поскрипывая, ехали
сотни высоких телег, груженных княжеским добром.
Народ молча провожал великого князя. Горожане с удивлением смотрели
на бритых ксендзов с крестами и четкими в руках, скакавших на резвых
конях, на золоченые доспехи иноземных рыцарей.
Не звонили в дорогу великому князю колокола русских церквей, не
выкрикивали добрые пожелания литовские жрецы.
* * *
Конрад Цольнер зябко ежился, протянув ноги к самому огню камина. Он
изменился, выглядел плохо, борода изрядно поседела, черная суконная куртка
висела на нем складками и казалась с чужого плеча. Этой осенью он часто
жаловался на сердце и три раза в день пил горькую темную настойку,
изготовленную дворцовым врачом.
Великий магистр снова гостил в Кенигсбергском замке. Он хотел еще раз
попытать военное счастье. Потеряв крепость Мариенвердер, он решил
захватить Жемайтию с другого конца.
На следующий день после приезда, завершив утреннюю молитву, магистр
позвал в свои покои великого маршала.
На этот раз Конрад Валленрод твердо стоял на своем. Он больше не
хотел рисковать своей рыцарской славой. Он требовал больше времени на
подготовку к войне и значительно больше денег, чем предполагал великий
магистр. Они долго спорили.
Духовник великого магистра Симеон не произнес ни слова. Со скучающим
видом он смотрел на ледяные цветы, покрывшие окна за ночь, и, беззвучно
шевеля губами, перебирал четки.
Вконец разозлившись, Конрад Цольнер подвинул к себе кусок чуть
желтоватого пергамента, лежавшего на столе, и крепким, как коготь, ногтем
очертил будущие границы орденского государства.
