на колени и, склонив голову на грудь медсестры, расплакалась навзрыд.
Медсестра, отложив книгу, гладила ее волосы, чтобы сама собой прошла
волна охватившей Веронику печали. Так они и сидели вдвоем почти полчаса:
одна плакала и плакала, другая пыталась ее утешить, не расспрашивая о
причине слез.
Наконец рыдания стихли. Медсестра помогла Веронике подняться с колен и
под руку довела до двери.
- У меня дочь почти вашего возраста. Когда вас сюда привезли, под всеми
этими капельницами, я удивилась, с чего бы это такая красивая, молодая
девушка, у которой вся жизнь впереди, вдруг решила покончить с собой.
Потом поползли слухи: письмо, которое вы оставили, - мне, кстати, не
слишком верится, что оно и есть причина вашей попытки самоубийства, - а
также считанные дни, отведенные вам болезнью сердца. У меня из головы не
выходила собственная дочь: а вдруг и она решится на что-нибудь подобное?
Откуда вообще берутся люди, которые идут против естественного закона
жизни - бороться за выживание любой ценой?
- Вот поэтому я и плакала сейчас, - сказала Вероника. - Приняв
таблетки, я хотела убить в самой себе ту, кого презирала. Я не думала о
том, что внутри меня есть другие Вероники, которых я так и не сумела
полюбить.
- А что заставляет человека презирать самого себя?
- Наверное, трусость. Или вечная боязнь провала, страх не оправдать
возложенных на тебя надежд. Ведь еще совсем недавно мне было так весело; я
забыла о своем смертном приговоре. А когда снова вспомнила ситуацию, в
которую угодила, я ужаснулась.
Медсестра открыла дверь, и Вероника вышла.
Как вообще ей в голову пришло о таком спросить? Чего она хочет -
понять, почему я плакала? Неужели не ясно, что я совершенно нормальный
человек, у меня те же желания и страхи, что и у всех людей, и такой вопрос
- учитывая, что дела мои безнадежны, - может попросту повергнуть в
отчаяние?
Проходя по коридорам, погруженным в больничный полумрак, Вероника
думала о том, что теперь уже слишком поздно: ей не удастся справиться с
собственным страхом.
Нельзя терять самообладание. Если уж я на что-то решилась, то нужно
идти до конца.
Она и на самом деле привыкла доводить до конца почти все, за что
бралась в своей жизни, - хотя касалось это в основном вещей, не имеющих
особого значения. Например, бесконечно отстаивала свою правоту там, где
достаточно было лишь с улыбкой попросить прощения, или переставала звонить
любовнику, как только ей казалось, что их отношения не имеют будущего. Она
была непримирима в пустяках, пытаясь доказать самой себе, какая она
сильная и справедливая. А ведь на самом деле она была слабой женщиной,
никогда не блиставшей ни в учебе, ни на школьных спортивных соревнованиях,
ни в стараниях поддерживать порядок в доме.
Она справилась со второстепенными своими проблемами и недостатками, но
при этом потерпела поражение в глмом главном. Ей удалось создать
впечатление о себе как о женщине независимой, в то время как в глубине
души она остро нуждалась в обществе. Где бы она ни появилась, взоры тут же
устремлялись к ней, и все равно спать она ложилась, как правило, всегда
одна, у себя в монашеской келье, под бормотанье телевизора, в котором даже
каналы не были толком настроены. На своих знакомых она производила
впечатление человека, которому все должны завидовать, и при этом
растрачивала свою энергию на усилия соответствовать тому образу, который
сама для себя создала.
Именно поэтому у нее никогда не оставалось сил на то, чтобы быть самой
собой - человеком, которому, как и всем в мире, для счастья нужны другие.
Но с другими так трудно! Надо считаться с их непредсказуемыми реакциями,
они живут в окружении запретов, ведут себя так же, как и она, делая вид,
что им все нипочем. Когда появлялся кто-нибудь с натурой более
непосредственной, более открытой, его либо сразу же отвергали, либо
заставляли страдать, выставляя человеком наивным и недалеким.
Вот и получалось, что, с одной стороны, она просто поражала многих
своей силой и решительностью, а с другой - чего она достигла, к чему в
итоге пришла? К пустоте. К полному одиночеству. К Виллете. К преддверию
смерти.
Вновь нахлынули угрызения совести по поводу попытки самоубийства, но
Вероника решительно их отогнала. И тогда она испытала то, чего никогда
прежде не позволяла себе чувствовать: ненависть.
Ненависть. Нечто столь же реальное, как эти стены, как пианино в холле,
как здешний медперсонал. Она почти осязала разрушительную энергию,
исходящую от ее тела. Она открылась навстречу этому чувству, не думая о
том, хорошо ли это. К черту самоконтроль, маски, удобные позы - теперь
Веронике хотелось прожить оставшиеся два-три дня, отбросив любые
условности.
Вначале она дала пощечину мужчине старше себя, потом разрыдалась на
груди медсестры, она отказалась угождать Зедке и разговаривать с ней,
когда ей хотелось побыть одной, а теперь она могла позволить себе
чувствовать ненависть, оставаясь при этом в достаточно трезвом уме, чтобы
не приниматься крушить все вокруг, иначе остаток своих дней она провела бы
в смирительной рубашке, напичканная транквилизаторами.
В тот момент она ненавидела все. Саму себя, весь мир, стул перед собой,
протекающую батарею в одном из коридоров, всех людей - и хороших, и
преступников. Она находилась в психиатрической клинике и могла позволить
себе чувствовать то, что люди обычно скрывают даже от себя самих, ведь
всех нас учат только любить, принимать, идти на компромисс, избегать
конфликтов. Вероника ненавидела все, но в первую очередь ненавидела то,
как она прожила свою жизнь, не замечая сотен живших в ней самой других
Вероник - интересных, безрассудных, любопытных, смелых, отчаянных.
Она обнаружила, что испытывает сейчас ненависть даже к человеку,
которого любила больше всех на свете, - к своей матери. Замечательной
супруге, которая днем работала, а вечером наводила порядок в доме, жертвуя
всем в своей жизни ради того, чтобы дочь получила хорошее образование,
научилась играть на фортепиано и на скрипке, одевалась как принцесса,
покупала фирменные джинсы и кроссовки, - а себе штопала старое, заношенное
за долгие годы платье.
Как это может быть, что я ненавижу собственную мать - ту, от кого
всегда получала одну лишь любовь - в растерянности думала Вероника. Ей
искренне хотелось испытывать совсем другие чувства. Но было поздно:
ненависть уже вырвалась на волю через врата личного ада, настежь
распахнутые ею самой. Она ненавидела дарованную ей матерью любовь - именно
потому, что такая любовь бескорыстна, а это просто глупо, это противоречит
естественному порядку вещей.
Такая любовь, ничего не требовавшая взамен, наполняла девушку чувством
вины, необходимостью оправдать возлагавшиеся на Веронику надежды, даже
если это означало бы отказ от всего, о чем она мечтала для себя самой. Это
была любовь, годами пытавшаяся скрыть соблазны и развращенность этого
мира, не считавшаяся с тем, что однажды Веронике придется со всем этим
столкнуться лицом к лицу, оказавшись совершенно беззащитной.
А отец? Он тоже вызывал теперь одну лишь ненависть. За то, что, в
отличие от матери, которая все время работала, он "умел жить", водил дочь
в бары и в театр, они вместе развлекались, и, когда он был еще молод,
Вероника, надо сказать, втайне испытывала к отцу не совсем дочернюю
любовь. Она ненавидела его за то, что он всегда был так обаятелен, так
открыт всему миру, за исключением как раз ее матери - той единственной,
которая действительно была достойна лучшей судьбы.
Вероника ненавидела все. Библиотеку, которая была набита книгами,
учившими жить, колледж, где приходилось ночи напролет сидеть над алгеброй
- и это при том, что она не знала ни единого человека, за исключением
разве что профессоров математики, кому для полноты счастья понадобилась бы
алгебра. Зачем ее заставляли столько времени зубрить алгебру или геометрию
- всю эту груду совершенно бесполезных вещей?
Вероника толкнула дверь в холл, подошла к пианино и, подняв крышку, изо
всех сил ударила по клавишам. Безумный аккорд, бессвязный, раздражающий,
эхом пронесся по пустому залу, отражаясь от стен и возвращаясь ей в уши
пронзительным грохотом, словно раздиравшим ее душу. Но именно это,
пожалуй, был лучший портрет ее душевного состояния на данный момент.
Она вновь ударила по клавишам, и вновь все вокруг пронизала и заполнила
нестерпимая для слуха какофония.
Я - сумасшедшая. Если я сумасшедшая, то могу себе это позволить. Могу
просто ненавидеть, могу даже разбить это пианино вдребезги. С каких это
пор душевнобольные должны играть по нотам?
Она ударила по клавишам еще раз, еще пять, десять, двадцать раз, и с
каждым ударом ненависть слабела, пока совсем не угасла.
И тогда Веронику охватил глубокий покой, и она вновь взглянула на
звездное небо с полумесяцем в ее любимой растущей четверти, наполнявшим
мягким светом все вокруг. К ней вновь пришло ощущение, что Бесконечность и
Вечность идут рука об руку, и стоит лишь всмотреться в одну из них -
безграничную Вселенную, - чтобы заметить присутствие другой Вселенной -
Времени, которое никогда не заканчивается, никогда не проходит, неизменно
пребывая в Настоящем, где и хранятся все тайны бытия.
Ненависть, захлестнувшая ее в палате и в холле, была такой сильной и
глубокой, что теперь в сердце не осталось никакой затаенной злобы.
Вероника дала наконец выход всем отрицательным эмоциям, которые годами
копились в ее душе. Она действительно прочувствовала их, так что теперь
они уже не были нужны и могли уйти.
Она сидела в полном безмолвии, переживая свой Настоящий момент, впуская
в себя любовь, позволяя ей заполнить пространство, опустошенное
ненавистью. Почувствовав, что настало время, она повернулась лицом к
ночному небу и сыграла посвященную луне сонату. Она знала, что луна
слушает ее сейчас и гордится собой, а звезды ей завидуют.
Тогда Вероника сыграла музыку и для звезд, и для сада, и для гор. Ночью
гор не было видно, но она знала, что они там, во тьме.
Как раз посреди мелодии для сада в холле появился еще один пациент -
Эдуард, неизлечимый шизофреник. Вероника не только не испугалась, но даже
улыбнулась ему; к ее удивлению, он улыбнулся в ответ.
И в его далекий мир - дальше самой луны - могла проникать музыка и
творить чудеса.
"Надо купить новый брелок", - подумал доктор Игорь, открывая дверь
своей маленькой приемной в Виллете. Старый разваливался на части, а
украшавшая его маленькая металлическая эмблема только что выпала на пол.
Доктор Игорь нагнулся и ее поднял: герб Любляны. Что с ним делать?
Проще всего выбросить. Можно, конечно, отдать брелок в починку - там в два
счета сделают новое кожаное колечко, - или подарить внуку, пусть играет.
Оба варианта были одинаково дурацкими. Брелок стоил гроши, а внука гербы
совершенно не интересуют, он все время торчит перед телевизором или играет
в привезенные из Италии электронные игры. Доктор рассеянно сунул брелок в
карман, чтобы попозже решить, что с ним делать.
Именно поэтому доктор Игорь был директором клиники, а не ее пациентом:
прежде чем принять любое решение, он его тщательно взвешивал.
Доктор включил свет - зима уже наступила, и светало все позже.
Недостаток света, наряду с переездами и разводами, был одной из главных
причин роста числа случаев депрессии. Доктор Игорь всем сердцем желал,
чтобы поскорее настала весна, которая решит половину его проблем.
Он заглянул в блокнот. Сегодня нужно было разработать некоторые меры,
чтобы не дать Эдуарду умереть с голоду. Шизофрения сделала его
непредсказуемым, и вот теперь он полностью прекратил есть. Доктор Игорь
уже назначал ему внутривенное питание, но это не могло продолжаться вечно.
Эдуарду было 28 лет, он был крепким молодым человеком, но даже при
постоянном вливании глюкозы он в конце концов стал бы тощим, как скелет.
Как отреагирует отец Эдуарда, один из самых известных послов молодой
Словенской республики, мастер деликатных переговоров с Югославией начала
