месяца спустя, за ужином в одном из алжирских ресторанов Парижа, от
знакомой словенки - мало того что тезки Вероники, но и дочери главного
врача Виллете.
Позже, уже когда созрел Л. Л, замысел этой книги, ее автор хотел было
вначале изменить имя героини, чтобы не путать читателя. Он долго
прикидывал, не назвать ли Веронику, которая решила умереть, Блаской, или
Эдви-ной, или Марицей, или еще каким-нибудь словенским именем, но в конце
концов решил оставить все как есть, то есть сохранить подлинные имена.
Поэтому, решил он, когда в книге появится та, с кем был ужин в ресторане,
то она будет называться "Вероникой-подругой автора". Что же до самой
героини романа, то, наверное, нет необходимости давать ей какие-либо
уточняющие определения - ведь в книге она и так будет главным действующим
лицом, и было бы утомительно называть ее всякий раз
"Вероникой-душевнобольной" или "Вероникой, решившей умереть". Как бы то ни
было, и сам автор, и его подруга Вероника появляются только в одной главе
- вот в этой.
За столом в ресторане Вероника рассказывала, какой ужас ей внушает то,
чем занимается ее отец, - особенно если учесть, что под его началом
заведение, которое весьма ревниво относится к своему реноме, а сам он
работает над диссертацией, которая должна принести ему известность в
ученом мире.
- Тебе вообще известно, откуда взялось само слово "приют"*? - спросила
она. - Все началось в средние века, когда каждый имел право искать убежище
при церквах, в святых местах. Что такое право на убежище, понятно любому
цивилизованному человеку! Как же так получилось, что мой отец, будучи
директором того, что называется "приют", может поступать с людьми подобным
образом?
Пауло Коэльо захотелось узнать подробнее обо всем происшедшем, ведь у
него был весьма веский повод заинтересоваться историей Вероники.
А повод был такой: его самого помещали в клинику для душевнобольных,
или "приют", как чаще называли больницы такого рода. И было такое не один
раз, а целых три - в шестьдесят пятом году, в шестьдесят шестом и в
шестьдесят седьмом. Местом заключения была частная клиника доктора Эйраса
в Рио-де-Жанейро.
* Asylum: здесь: психиатрическая лечебница; приют для душевнобольных;
"дом скорби"
(лат., англ.).
Ему до сих пор была неясна подлинная причина госпитализации: возможно,
его встревоженных родителей вынудила в конце концов к этой крайней мере
его странная манера поведения - то слишком, по их мнению, скованная, то
слишком раскованная, - а может быть, на самом деле все объяснялось его
желанием стать "свободным художником", что несомненно означало стать
бродягой и закончить свои дни под забором.
Возвращаясь порой к воспоминаниям об этом печальном эпизоде в своей
жизни, - что случалось, надо сказать, нечасто, - Пауло Коэльо все более
утверждался в мысли, что если кто и был по-настоящему сумасшедшим, так это
врач, который не задумываясь, без всяких колебаний решил поместить его в
психбольницу (с другой стороны, оно и понятно: в подобных случаях в любой
семье предпочтут ради ее сохранения свалить вину на кого-нибудь со
стороны, лишь бы не подвергать сомнению авторитет родителей, которые
руководствовались, наверное, самыми благими побуждениями, пусть даже не
ведали, что творят).
Пауло рассмеялся, услышав о странном прощальном письме Вероники, в
котором она обвиняла весь мир в том, что даже в солидном журнале,
издаваемом в самом центре Европы, понятия не имеют, где находится Словения.
- В первый раз слышу, чтобы по такому пустячному поводу кому-то пришло
в голову покончить с собой.
- Потому-то и не было на ее письмо никакого отклика, - с грустью
заметила сидевшая за столом Вероника-подруга автора. - Да что тут
говорить: не далее как вчера, когда я регистрировалась в отеле, там
решили, что Словения - какой-то город в Германии.
Ему было знакомо это чувство. То и дело кто-нибудь из иностранцев,
желая доставить ему удовольствие, рассыпался в дежурных комплиментах
красоте Буэнос-Айреса, почему-то считая этот аргентинский город столицей
Бразилии, Общим с Вероникой у него было еще и то, о чем уже упоминалось,
но о чем стоит сказать еще раз:
некогда и он был упрятан в психиатрическую лечебницу, "из которой ему и
не следовало выходить", как однажды заметила его первая жена.
Но он вышел.
И, покидая в последний раз клинику доктора Эйраса, исполненный
решимости больше ни за что туда не возвращаться, он дал себе два обещания:
(а) что однажды он обязательно напишет об этой истории; (б) но, пока живы
его родители, не станет затрагивать эту тему вообще, поскольку не хотел их
ранить, ведь потом долгие годы они раскаивались в содеянном.
Его мать умерла в 1993 году. Но его отец, которому в 1997 году
исполнилось 84 года, все еще пребывал в ясном уме и добром здравии -
несмотря на эмфизему легких (хотя он никогда не курил) и то, что он
питался исключительно полуфабрикатами, поскольку ни одна домработница не
могла ужиться с ним из-за его эксцентричности.
Таким образом, история Вероники, услышанная в ресторане, сама собою
сняла запрет:
теперь об этом можно было заговорить, не нарушая давней клятвы. И, хотя
сам Коэльо никогда не думал о самоубийстве, ему была достаточно хорошо
известна сама атмосфера, царящая в заведениях для душевнобольных:
обязательные, если не насильственные лечебные процедуры, унизительное
обращение с пациентами, безразличие врачей, чувство загнанности и тоски в
каждом, кто понимает, где он находится.
А теперь, с позволения читателя, дадим Пауло Коэльо и его подруге
Веронике навсегда покинуть эту книгу и продолжим повествование.
Неизвестно, сколько длилось забытье. Вероника помнила лишь, что, когда
она на секунду очнулась, в носу и во рту все еще торчали трубки аппарата
искусственного дыхания, и как раз в это мгновение чей-то голос произнес:
Хочешь, я сделаю тебе мастурбацию?
Теперь, озираясь вокруг широко раскрытыми глазами, она все более
сомневалась, было ли это в действительности или просто почудилось. И
больше она не помнила ничего, абсолютно ничего.
Трубок больше не было, но тело оставалось едва не сплошь утыкано иглами
капельниц; к голове и к груди подсоединены провода электродатчиков, а руки
связаны. Она лежала голая, укрытая лишь простыней: было холодно, но с этим
приходилось мириться. Весь отведенный ей закуток, отгороженный ширмами,
был загроможден аппаратурой интенсивной терапии, а рядом с койкой, на
железном стуле, выкрашенном все той же белой больничной краской, сидела
медсестра с раскрытой книгой в руках.
У медсестры были темные глаза и каштановые волосы, но все же Вероника
усомнилась, та ли это женщина, с которой она говорила несколькими часами
или, может быть, днями ранее.
- Вы не развяжете мне руки?
Подняв глаза, медсестра бросила "нет" и вновь погрузилась в чтение.
Я жива, - подумала Вероника. - Опять все сначала. Придется здесь
проторчать неизвестно сколько, пока не удастся их убедить, что я в здравом
уме, что со мной все в полном порядке. Потом меня выпишут, и все, что я
увижу за этими стенами, опять будет та же Любляна, центральная площадь и
те же мосты, горожане, прогуливающиеся или спешащие по своим делам.
Людям нравится выглядеть лучше, чем они есть на самом деле, и поэтому,
наверное, из показного сострадания мне снова дадут работу в библиотеке. Со
временем я опять начну ходить по тем же барам и ночным клубам, где все те
же бессмысленные разговоры с друзьями о несправедливости и проблемах этого
мира, ходить в кино, гулять по берегу озера.
Таблетки в общем-то оказались удачным выбором - в том смысле, что путь
для отступления открыт: я не стала калекой; я такая же молодая, красивая,
умная и, значит, смогу по-прежнему, без особого труда находить себе
очередного любовника. Это значит - - заниматься любовью у него дома или,
скажем, в лесу, получая вполне определенное удовольствие, - только всякий
раз после оргазма будет возвращаться все то же ощущение пустоты.
Постепенно иссякнут темы для разговоров, и втайне оба мы будем думать об
одном: о поисках благовидного предлога - "уже поздно", "завтра мне рано
вставать". - а потом мы решим "расстаться друзьями", по возможности
избежав утомительных и ненужных сцен.
Я снова возвращаюсь в ту же комнату при монастыре. Что-то листаю,
включаю телевизор, где все те же передачи, ставлю стрелку будильника ровно
на тот же час, что и вчера; потом на работе, у себя в библиотеке,
механически исполняю очередной заказ. В полдень съедаю бутерброд в сквере
напротив театра, сидя на все той же скамейке, среди других людей, которые
с серьезными лицами и отсутствующим взглядом поглощают свои бутерброды на
таких же облюбованных скамейках.
После обеда - опять на работу, где приходится выслушивать все те же
сплетни - кто с кем встречается, кто от чего страдает, у кого муж,
оказывается. просто подонок, - выслушиваю снисходительно, радуясь втайне
тому, что я-то особенная, я неповторимая, я красивая, работой обеспечена,
а что до любовников, то с этим никаких проблем. После работы - опять по
барам. И все сначала.
Мать, которую, должно быть, хорошо встряхнет моя попытка самоубийства,
достаточно скоро придет в себя после шока, и вновь начнется: что я себе
думаю, почему не такая, как все, ведь я уже не маленькая, пора подумать о
будущем, пора устраивать свою жизнь, в конце концов все на самом деле не
настолько сложно, как я себе представляю. "Взгляни, например, на меня, я
уже столько лет замужем за твоим отцом - и ничего, не жалуюсь, потому что
главным для меня всегда была ты, я делала все что могла, чтобы дать тебе
самое лучшее воспитание, чтобы ты .получила хорошее образование, чтобы я
могла гордиться тобой".
В один прекрасный день я устану от нескончаемых нотаций и, чтобы
доставить ей удовольствие, выйду за кого-нибудь замуж, уговорив с.ебя, что
в самом деле его люблю.
Поначалу мы будем строить воздушные замки о собстенном загородном доме,
о будущих детях, о том, как у них все замечательно устроится. Первый год
мы еще будем часто заниматься любовью, второй - гораздо реже,, а потом,
наверное; сама мысль о сексе будет появляться у нас раза два в неделю, не
говоря о ее воплощении раз в месяц. Мало того, мы почти перестанем
разговаривать друг с другом. В растущей тревоге я начну спрашивать себя -
- может быть, это я всему виной, может быть. это со мной что-то не в
порядке, раз я его больше не интересую. Единственное, о чем с ним можно
говорить, - - это его друзья, словно на них свет клином сошелся.
Когда наш брак будет совсем уж висеть на волоске, я забеременею. У нас
родится ребенок, на какое-то время мы станем ближе друг другу, а затем
потихоньку все вернется в прежнюю колею.
Затем я начну катастрофически толстеть, как та самая. тетка вчерашней
медсестры, или позапозав-черашней, не помню, неважно. В сражении со
стремительно прибывающим весом, сяду на диету, изо дня в день чувствуя
себя разбитой и подавленной оттого, что все усилия бесполезны. Чтобы хоть
за что-то уцепиться, начну принимать нынешние якобы чудодейственные
препараты, снимающие депрессию, и после ночей любви, всегда столь редких,
рожу еще несколько детей. Я буду твердить направо и налево, что дети, мол,
смысл моей жизни, а ведь если подумать, то наоборот: как раз моя жизнь -
это смысл их жизни, сама ее причина.
Все вокруг будут считать нас счастливой парой, не догадываясь, что и
здесь, как всюду, за видимостью счастья таится все та же горечь и тоска,
все то же беспросветное одиночество.
А потом мне однажды доложат, что у мужа есть любовница. Я, наверное,
устрою скандал, как та самая тетка медсестры, или вновь начну обдумывать
простейший выход - самоубийство. Но к тому времени я уже буду старая и
трусливая, расплывшаяся и обрюзгшая, с двумя-тремя детьми на руках,
которым нужна моя помощь, их ведь нужно воспитать, дать им обра зевание,
помочь найти свое место под солнцем - ведь у меня обязанности, от которых
никуда не деться, так что какое уж тут самоубийство - самоубийство
