чувственно воспринимаемое преходяще и находится в движении). Но если нет
ничего вечного, то невозможно и возникновение: в самом деле, при
возникновении должно быть что-то, что возникает, и что-то, из чего оно
возникает, а крайний [член ряда] (eschaton) должен быть не возникшим, если
только ряд прекращается, а из не-сущего возникнуть невозможно. Кроме того,
там, где есть возникновение и движение, там должен быть и предел; в самом
деле, ни одно движение не беспредельно, а каждое имеет завершение; и не
может возникать то, что не в состоянии быть возникшим; а возникшее
необходимо должно быть, как только оно возникло.
Далее, если материя есть именно потому, что она невозникшая, то тем
более обоснованно, чтобы была сущность - то, чем материя всякий раз
становится: ведь если не будет ни сущности, ни материи, то вообще ничего не
будет; а так как это невозможно, то необходимо должно существовать что-то
помимо составного целого, именно образ, или форма.
Но если и принять нечто такое, то возникает затруднение: в каких
случаях принять его и в каких нет. Что это невозможно для всего, очевидно:
ведь мы не можем принять, что есть некий Дом помимо отдельных домов. И кроме
того, будет ли сущность одна у всех, например у всех людей? Это было бы
нелепо: ведь все, сущность чего одна, - одно. Так что же, таких сущностей
имеется много и они разные? Но и это лишено основания. И притом как же
материя становится каждой единичной вещью и каким образом составное целое
есть и то и другое - [материя и форма]?
Далее, относительно начал может возникнуть и такое затруднение: если
они составляют одно [только] по виду, то ни одно [начало], даже
само-по-себе-единое и само-по-себе-сущее, не будет одним по числу. И как
будет возможно познание, если не будет чего-либо единого, объемлющего все?
Но если [начала составляют] одно по числу, и каждое из начал - одно, а
не так, как у чувственно воспринимаемых вещей - у разных разные начала
(например, у тождественных по виду слогов и начала те же по виду, а по числу
они, конечно, разные),-так вот, если это не так, [как у чувственно
воспринимаемого], а начала вещей составляют одно по числу, то, кроме
элементов, ничего другого существовать не будет (ибо нет никакой разницы -
сказать ли "единое по числу" или "единичная вещь": ведь единичным мы
называем именно то, что одно по числу, а общим - то, что сказывается о
единичных вещах). Поэтому [здесь дело обстоит точно так же], как если бы
элементы звуков речи были ограничены по числу, тогда всего букв необходимо
было бы столько же, сколько этих элементов. так как не было бы двух или
больше одинаковых букв [для одного звука].
Еще один вопрос, не менее трудный, чем другие обойден ныне и прежде, а
именно: имеют ли преходящие и непреходящие вещи одни и те же начала или
разные? Если начала у тех и других одни и те же, те как это получается, что
одни вещи преходящи, а другие непреходящи, и какова причина этого?
Последователи Гесиода и все, кто писал о божественном, размышляли только о
том, что казалось им правдоподобным, а о нас не позаботились. Принимая богов
за начала и все выводя из богов, они утверждают, что смертными стали все,
кто не вкусил нектара и амброзии, явно употребляя эти слова как вполне им
самим понятные; однако их объяснение через эти причины выше нашего
понимания. Действительно, если боги ради удовольствия отведывают нектара и
амброзии, то это вовсе не значит, что нектар и амброзия - причины их бытия;
а если нектар и амброзия суть причины их бытия, то как могут быть вечными
те, кто нуждается в пище?
Впрочем, те, кто облекает свои мудрствования в форму мифов, не достойны
серьезного внимания; у тех же, кто рассуждает, прибегая к доказательствам,
надлежит путем вопросов выяснить, почему, происходя из одних и тех же начал,
одни вещи по своей природе вечны, а другие преходящи. А так как причины
этого они не указывают, да и не правдоподобно, чтобы дело обстояло так, то
ясно, что у этих двух родов вещей не одни и те же начала и причины. Ведь
даже Эмпедокл, у которого можно было бы предположить наибольшую
последовательность в рассуждениях, допускает ту же ошибку: он, правда,
признает некоторое начало как причину уничтожения - вражду, но она, видимо,
ничуть не в меньшей мере также и все рождает, за исключением единого, ибо
кроме бога все остальное происходит [у него] из вражды. Действительно,
Эмпедокл говорит:
Ибо из них все, что было, что есть и что будет: В них прозябают
деревья, из них стали мужи и жены, Дикие звери, и птицы, и в море живут
Также и боги из них, многочтимые, долгие днями.
Да и помимо этого ясно: если бы вражда не находилась в вещах, все, как
сказано у него, было бы единым, ибо когда [элементы] соединились, тогда
вражда отступала "к крайним пределам". А потому у него и получается, что
бог, который блаженнее всего, менее разумен, чем остальные существа, ибо он
не знает всех элементов: ведь он не содержит в себе вражду, а между тем
подобное познается подобным.
Землю, - говорит он, - землею мы зрим, в воду мы видим водою, Дивным
эфиром эфир, огнем же огонь беспощадный, Также любовью любовь и вражду
ядовитой враждою.
Очевидно во всяком случае сказанное выше, что у Эмпедокла вражда
оказывается причиной уничтожения нисколько не больше, чем причиной бытия.
Также и дружба - причина не только бытия, ибо, соединяя вещи в одно, она
уничтожает все остальное. И в то же время Эмпедокл не указывает никакой
причины для самого этого изменения, кроме того, что так бывает от природы.
Но как скоро вражда возросла и окрепла средь членов, К почестям
вспрянув высоким, когда совершилося время, Клятвой великою им предреченное
порознь обоим -
это означает, что изменение необходимо, но причины этой необходимости
он не объясняет. При всем том он один говорит последовательно по крайней
мере вот в каком отношении: он не утверждает, что одни вещи преходящи,
другие непреходящи, а признает все их преходящими, за исключением элементов.
Обсуждаемый же теперь вопрос гласит: почему одни вещи преходящие, а другие
нет, если те и другие происходят из одних и тех же начал?
Итак, о том, что начала [у преходящего и вечного] не могут быть одни и
те же, достаточно сказанного. Если же эти начала разные, то возникает один
трудный вопрос: должны ли они сами быть непреходящими или преходящими? Если
они преходящи, то ясно, что и они необходимо должны состоять из чего-то
(ведь все преходящее превращается в то, из чего оно состоит); так что
получается, что этим началам предшествуют другие начала, а это невозможно -
и в том случае, если ряд прекращается, и в том, если он идет в
бесконечность. А затем: как сможет существовать преходящее, если начала его
будут разрушены? Если же начала непреходящи, то почему из одних непреходящих
начал получается преходящее, а из других - непреходящее? Это ведь не
правдоподобно, а или невозможно, или требует обстоятельного обоснования.
Впрочем, никто и не попытался указать разные начала, а указывают одни и те
же для всего. Вопрос же, поставленные нами первым, обходят, словно его
считают каким-то пустяком.
Особенно трудно исследовать и в то же время совершенно необходимо для
познания истины знать, есть ли сущее и единое сущности вещей и каждое ли из
них есть не нечто иное, а именно одно - единое, другое - сущее, или же нужно
выяснить, что же такое сущее и единое, поскольку считают, что в их основе
лежит другая природа. Относительно природы сущего и единого придерживаются
разных взглядов. Платон и пифагорейцы полагают, что сущее и единое не есть
нечто иное, а что природа их такова, что сущность единого-быть единым, а
сущность сущего-быть сущим. Иначе-то, кто рассуждал о природе; Эмпедокл,
например, дабы свести единое к более понятному, указывает, что оно такое;
он, по-видимому, разумеет под единым дружбу (ведь она у него - причина
единства всех вещей). А другие усматривают кто в огне, кто в воздухе единое
и сущее, из которых, по их словам, состоят и произошли вещи. Точно так же
говорят те, кто признает несколько элементов, ибо и им приходится
утверждать, что единого и сущего имеется столько же, сколько принимаемых ими
начал.
Если же не признать единое и сущее некоторой сущностью, получается, что
и ничто другое общее не есть сущность: ведь единое и сущее есть самое общее
из всего. А если нет никакого самого-по-себе-единого и
самого-по-себе-сущего, едва ли может существовать и что-либо из остального
помимо так называемых единичных вещей. И кроме того, если единое не есть
сущность, то ясно, что и число не могло бы существовать как некая
обособленная природа вещей; в самая деле, число - это единицы, а единица
есть по существу своему некоторого рода единое.
Если же существует нечто само-по-себе-единое и само-по-себе-сущее, то
сущностью их необходимо должно быть единое и сущее, ибо [здесь] сказывается
как общее не что-то иное, а сами единое и сущее. С другой стороны, если
должно существовать нечто само-по-себе-сущее и само-по-себе-единое, то
возникает весьма трудный вопрос: как может существовать что-то иное помимо
них - я хочу сказать, каким образом может существующих вещей быть больше,
чем одна. В самом деле, ничего отличного от сущего нет, так что в согласии с
учением Парменида необходимо получается, что все вещи образуют одно и что
это одно и есть сущее.
А трудности возникают в обоих случаях: и в том случае, если единое не
есть сущность, и в том, если есть нечто само-по-себе-единое, число сущностью
быть не может. А почему это так, если единое не есть сущность, указано
раньше; а если есть нечто само-по-себе-единое, то возникает то же
затруднение, что и относительно сущего. Действительно, из чего помимо
самого-по-себе-единого могло бы получиться другое единое? Оно необходимо
должно было бы быть неединым; между тем то, что существует, всегда есть или
одно, или многое, и каждое из многого есть одно.
Кроме того, если само-по-себе-единое неделимо, то, согласие положению
Зенона, оно должно быть ничем. В самом деле, если прибавление чего-то к вещи
не делает ее больше и отнятие его от нее не делает ее меньше, то, утверждает
Зенон, это нечто не относится к существующему, явно полагая, что
существующее - это величина, а раз величина, то и нечто телесное: ведь
телесное есть в полной мере сущее; однако другие величины, например
плоскость и линия, если их прибавлять, в одном случае увеличивают, а в
другом нет; точка же и единица не делают этого никаким образом. А так как
Зенон рассуждает грубо и так как нечто неделимое может существовать, и
притом так, что оно будет некоторым образом ограждено от Зеноновых
рассуждений (ибо если такое неделимое прибавлять, оно, правда, не увеличит,
но умножит), то спрашивается, как из одного такого единого или нескольких
получится величина? Предполагать это - все равно что утверждать, что линия
состоит из точек.
А если и держаться такого взгляда, что число, как некоторые полагают,
возникло из самого-по-себе-единого и чего-то другого не-единого, то все же
необходимо выяснить, почему и каким образом возникшее из них будет то
числом, то величиной, раз не-единое было неравенством и имело [в обоих
случаях] одну и ту же природу. Ибо остается неясным, как могли бы величины
возникнуть, с одной стороны, из единого и указанного неравенства, с другой -
из какого-то числа и этого неравенства.
