- Вот ваш новый наследник престола,- воскликнула властным, резким голосом
Туркан-Хатун.- Объявляю кипчакским ханам, бекам, воинам и простому народу,
что хорезм-шах согласен видет в нем опору трона.
Все ханы вскочили, подхватили мальчика на руки и несколько раз подняли
кверху.
- Да живет, да здравствует наш единокровный кипчакский султан!
Мухаммед встал, принял на руки сына и посадил его рядом с его бабушкой
Туркан-Хатун.
- Слушайте, беки,- сказал Мухаммед.- Как вы видите, я исполнил ваше
желание. Теперь вы исполните мою волю. Мой старый враг, Насир, халиф
багдадский, опять начал устраивать заговоры против меня и подстрекать к
восстаниям подвластные мне народы. До тех пор не будет спокойствия в
Хорезме, пока злодей Насир не будет свергнут. Тогда халифом станет нами
назначенный и преданный нам священнослужитель. Поэтому я не остановлюсь до
тех пор, пока не разгромлю войска халифа и не воткну острие моего копья в
священную землю Багдада.
Старший из кипчаков, подслеповатый высохший старичок с узкой седой
бородкой, сказал:
- Мы все, как один, направим наших коней туда, куда укажет твоя могучая
рука. Но нам нужно сперва успокоить наши кочевья, помочь испуганным
родичам. Из Кипчакской степи прискакали гонцы. Говорят, будто с востока на
наши земли нахлынули неведомые люди, дикие язычники, не слыхавшие о святой
вере ислама. Они явились со стадами, верблюдами и повозками. Они заняли
наши пастбища, прогоняют с места наши кочевья. Надо поспешить в нашу степь,
перебить этих язычников, забрать их стада, женщин и детей раздать в рабство
нашим воинам.
- Веди войско в наши степи! - кричали ханы.
Писец-мирза с калямом в руке подошел к хорезм-шах и опустился перед ним
на колени, протягивая исписанны лист бумаги.
- Что это такое? - спросил Мухаммед.
- Высочайший указ о передаче наследования любимейшему твоему младшему
сыну Кутб ад-Дину Озлаг-шаху! Временно, до совершеннолетия его,
правительницей Хорезм и опекуншей молодого наследника будет его бабушка,
твоя мать, шахиня Туркан-Хатун. А воспитателем наследника великим визирем
Хорезма назначается управляющий усадьбами царицы, Мухаммед бен-Салих.
- А ты, мой великий сын, непобедимый хорезм-шах Мухаммед, пока мы будем
управлять, сможешь ходить войском по всей вселенной и воевать, с кем
захочешь,- сказала Туркан-Хатун.
Мухаммед подписал указ, не читая, и передал тростник ковое перо своей
матери. Она взяла калям и крупными буквами старательно написала:
"Туркан-Хатун, владычица Вселенной, царица всех женщин мира"
Шах Мухаммед оглянулся, отыскивая своего старшего сына Джелаль эд-Дина.
Он боялся встретиться с ним взглядами. Но его не было. Векиль прошептал на
ухо Хорезм-шаху;
- Хан Джелаль эд-Дин, увидев столько кипчакских воинов, сказал: "Я не
баран, чтобы идти на кипчакскую бойню", и, свернув в сторону, умчался, как
ветер.
Глава седьмая. ПЛЕННИЦА ГАРЕМА
На плечах векиля лежала трудная забота о "хорошем расположении духа"
трехсот жен хорезм-шаха. В его обязанности входило также следить за их
поведением и, в случае тревожных признаков легкомыслия, докладывать об этом
самому владыке Хорезма.
Получив от шаха Мухаммеда приказ выяснить причину вздохов и слез девушки,
привезенной из туркменской степи, векиль призвал гадалку Илан-Торч ("Чешуя
змеи"), опытную в распутывании хитросплетений женской логики. Она же была и
ворожея, и знахарка, и рассказчица веселых и страшных сказок.
Выслушав туманную речь векиля, "Чешуя змеи" поняла, что его беспокоят три
вопроса: нет ли в степи лихого джигита, о котором вздыхает молодая
Гюль-Джамал, ведет ли она тайные переговоры с вольнолюбивыми туркменами, и
был ли у нее кинжал в ту ночь, которую она провела у шаха.
- Все поняла,- сказала "Чешуя змеи", подставляя ладони.
Бикель насыпал ей несколько монет.
- Но среди монет я не вижу ни одной золотой?
- Принеси важные новости, получишь золотую...
Старая ворожея, худая и смуглая, с большими серебряными кольцами в ушах,
вошла в калитку двора новой жемчужипы гарема и остановилась. Прищуренными
черными глазами она окинула небольшой дворик, окруженный высокими стенами.
Как обычно во дворах других шахинь, с одной стороны тянулась одноэтажная
длинная постройка без окон с террасой, на которую выходило пять раскрытых
створчатых дверей. Посреди двора протекал ручеек и впадал в круглый
бассейн. По сторонам пышно цвели две куртины роз. В глубине, у стены, под
высоким развесистым тополем одиноко стояла нарядная туркменская юрта,
обтянутая белыми войлоками и цветными веревками.
Оправляя полосатый плащ, Илан-Торч направилась к бассейну. Небольшая,
очень смуглая девушка с продолговатыми черными глазами сидела на каменной
ступеньке. Она брала из голубой кашгарской чашечки крупинки вареного риса и
бросала их крошечным серебряным карасям. Илан-Торч упала на каменные плиты
и, целуя край малиновой рубашки, начала низким певучим голосом:
- Салям тебе, ненаглядная "Улыбка цветка"! Дай поцеловать твои светящиеся
руки, коснуться твоей тени!
Ворожея уселась около девушки. Слова нежности, восхищения и лести неслись
непрерывным, привычным потоком, а сама она думала: "За что падишах полюбил
ее? Она маленькая, смуглая, как абрикос, нет в ней пышности и дородства
других красавиц шахского гарема! Поистине причуды наших владык
безграничны!"
- Что говорят сейчас в степи? - прервала се Гюль-Джамал.
- Недавно один степной хан прислал за мной верблюда, чтобы я вылечила его
от тоски по любимой девушке. Все там тебя вспоминают, все называют
счастливицей. "Хорезмшах, говорят, больше всех жен любит нашу туркменскую
красавицу, надел на все ее пальцы перстни с каменьями, из которых летят
голубые искры, поставил белую юрту с персидскими коврами и каждый день
присылает ей из своей кухни жареных фазанов и уток, начиненных
фисташками..."
- Я только называюсь женой падишаха, но я триста первая жена! Я бы лучше
хотела быть женой простого джигита. В степи мне завидуют, а я тоскую по
ветру, который проносит по Каракумам запах полыни и вереска. Здесь же болит
голова от постоянного чада шахской кухни. Зачем мне белая юрта, если я
ничего не вижу, кроме этой серой стены, сторожевой башни с часовым и
старого тополя? Один раз я хотела влезть на вершину дерева, чтобы увидеть
голубую даль степей, но евнухи стащили меня. Потом они срезали даже веревки
от качелей. Скажи, разве это счастье?
- О, если бы у меня была сотая доля того, что есть у тебя, я бы стала
счастливой. Но мне никто не даст утки с фисташками!
- Девушки,- крикнула Гюль-Джамал,- приготовьте достархан. А ты, женщина,
погадай мне.
Две рабыни побежали к белой юрте. Подошла старая туркменка с красной
повязкой на голове, обшитой серебряными монетами, и опустилась на землю.
Пристальным взглядом она следила за ворожеей.
"Чешуя змеи" разостлала на каменной плите шафрановый платок и выбросила
из красного мешочка горсти белых и черных бобов. Тонкой костяной палочкой
она проводила круги по рассыпанным бобам и говорила непонятные слова на
языке кочевого племени люли. Расширяя горящие черные глаза и поводя
голубыми белками, она начала объяснять хриплым шепотом:
- Вот что говорят бобы, как меня старые люди учили. Есть в степи джигит,
хотя и молодой, а большой батыр. Тигра встретит - не боится, стрелу в него
пустит. Десять разбойников встретит - первый на них бросается и всех рубит.
Этот джигит по тебе мучается, не спит ночи, все слушает любовные песни
певца-бахши и смотрит на небо... "Ее глаза, говорит, как эти звезды". Я
вижу, что ты вздыхаешь. Разве я верно говорю?
Гюль-Джамал вздрогнула. Зазвенели золотые и серебряные монеты, нашитые на
рубашке. Она взяла одну монету и хотела ее оторвать, но монета не
поддавалась.
- Энэ-джан, принеси ножницы!
Илан-Торч прошептала вкрадчиво:
- А где твой маленький ножик с белой ручкой? Как степная девушка, ты
всегда его носила за поясом.
Тень тревоги скользнула по лицу Гюль-Джамал. Старая туркменка степенно
встала и принесла из юрты большие ножницы для стрижки ниток при тканье
ковра, Гюль-Джамал срезала с рубашки тоненькую золотую монету и сжала ее в
смуглой руке.
- Ты сейчас сочинила сказку про скучающего джигита. Почему ты не говоришь
его имени?
- Бобы мне не говорят этого. Только сердце твое подскажет имя безумно
любящего.
- Кипчаки меня насильно увезли сюда, в гарем падишаха, когда в степи
много джигитов спорили из-за меня. Но разве нас, девушек, спрашивают
старики, к кому влечет наше сердце?
- Эта пестрая сорока все спутала,- сердито прервала старая туркменка.- У
жены падишаха может быть на сердце только одно имя - нашего властелина,
Мухаммеда хорезм-шаха, прекрасного, как Рустем и храброго как Искендер. И
каждая женщина во дворце живет только для него и только о нем думает. Не
слушай эту лукавую женщину, Гюль-Джамал!
В калитку вошел толстый евнух в огромной белой чалме и поманил гадалку.
Она подбежала к всесильному сторожу гарема и пошепталась с ним. Вернувшись,
она упала на плиту и, касаясь пальцами края одежды Гюль-Джамал, скавала:
- Прости меня, негодную. Сейчас мать нового наследного принца Озлаг-шаха
потребовала меня к себе для гадания. Нет времени посидеть спокойно...- Она
еще раз поцеловала полученную золотую монету и, следуя за евнухом, скрылась
за калиткой.
Глава восьмая. "ГОНЕЦ СКОРБИ" МОЖЕТ ПРИНЕСТИ РАДОСТЬ
Хорезм-шах занимался делами государства в одном из самых отдаленных
покоев. "И стены имеют уши",- но их не могло быть в этой комнате без окон,
затянутой коврами и похожей на колодец, где только наверху, в отверстии
потолка, ночью светилась звезда. Здесь шах не боялся беседовать с глазу на
глаз с главным палачом или выслушивать от векиля дворца о новых проделках
его скучающих многочисленных жен. Здесь шах давал шепотом приказы: тайно
удавить неосторожного хана, говорившего на пирушке дерзские слова про
своего повелителя, или отправить всадников с закутанными лицами в усадьбу
старого скупого бека, давно не привозившего ему блюда золотых монет. Не раз
после тайной беседы шаха в ковровой комнате с высокой башни на рассвете
падал с отчаянным криком неизвестный и разбивался о камни. Не раз при
тусклом свете полумесяца палачи бросали с лодки в темные воды
стремительного Джейхуна извивающихся в мешках людей, неугодных шаху. Затем
на широким простором реки проносилась песня:
Весной в твоих садах распевают соловьи,
В цветниках свешиваются алые розы.
А гребцы подхватывали припев:
О, прекрасный Хорезм!
В этот вечер Мухаммед сидел мрачный, неразговорчив вый, а векиль дворца
докладывал ему, какие лица посетили днем его сына, хана Джелаль эд-Дина:
- Приезжали на прекрасных длинноногих жеребцах три туркмена. Один из них
прятал лицо, закрываясь шалью. Заметили, что он молод, строен и глаза его
остры, как у ястреба.
- Почему же ты не задержал его?
- Поблизости в роще его ожидал целый отряд, десятка четыре отчаянных
туркменских молодцов. Однако на базаре в чайхане Мердана, куда обычно
заезжают туркмены, мой человек слушал, как не раз повторяли имя
Кара-Кончара...
- Кара-Кончар, гроза караванов!
- Верно, хазрет. Но можно ли допустить, чтобы наследный хан...
- Он больше не наследник.
- Устами шаха говорит аллах! Но все же трудно допустить, чтобы даже
простой бек унизился до беседы с разбойником караванных дорог...
- Чего не услышишь в наше тревожное время!
- Не находит ли государь, что если бы Джелаль эд-Дин уехал подальше,
например, на поклонение гробу пророка в священную Мекку, то прекратились бы
его перешептывания с туркменами?
- Я назначил его правителем отдаленной Газны на границе с Индией. Но и
там он соберет вокруг себя мятежных ханов и будет их уговаривать идти
походом на Китай А затем Хорезм развалится, как рассеченный ножом арбуз.
Нет, пусть Джелаль эд-Дин будет здесь, под моей полой чтобы я мог всегда
его прощупать.
- Мудрое решение!
- Однако слушай ты, векиль, виляющий хвостом! Если я еще раз услышу, что
