них переливались разноцветными изразцами купола мечетей. Как большие
зеркала, сверкали квадраты пашен, залитые водой. По ним ходили полуголые, в
отрепьях, люди с цепями на ногах.
Дервиш остановился на холме.
- Вот земля, созданная стать раем,- шептал он,- но она стала долиной
мучений и слез. Пятнадцать лет назад я бежал отсюда, задыхаясь от страха,
озираясь, как преступник. Кто сможет узнать теперь в обожженном солнцем
черном дервише того юношу, которого проклял сам верховный имам? Вперед,
Бекир, скоро мы будем ночевать у ворот столицы всех столиц, богатейшего из
всех городов мира - Гурганджа, где царствует хорезм-шах Мухаммед, самый
могучий, но и самый зловещий из мусульманских владык...
Дервиш снова зашагал. По дороге стали чаще встречаться двухколесные
повозки, запряженные крупными длиннорогими волами, пешие путники, нарядные
всадники на разукрашенных конях и почерневшие на солнце поселяне на тощих
ослах; отовсюду слышалось мычанье коров, блеянье овец, крики погонщиков.
В первом же селении дервиша окружили люди с длинными белыми палками.
- Ты что за человек? Если ты дервиш-бессребренник, то зачем тащишь за
собой верблюда? Пойдем к хакиму, он прочтет тебе твой смертный приговор.
Дервиша привели во двор, окруженный высокой глиняной стеной. На террасе,
устланной широким ковром, сидел, скрестив ноги, тощий прямой старик в
полосатом халате. Огромная белоснежная чалма, тщательно расчесанная седая
борода, строгий, пронизывающий взгляд и медлительность движений вызывали
трепет у всех, кто приближался к нему, и они падали ниц. Рядом, согнувшись,
сидел молодой писарь с тростниковым пером в руке, ожидая приказаний.
- Кто ты? - спросил хаким.
- Я грешный сын моей почтенной матери, по имени Хаджи Рахим аль Багдадй,
ученик святых багдадских шейхов. Я хожу по длинным дорогам и тщетно ищу
следов праведников, скрытых холодным мраком могилы.
Старик недоверчиво поднял бровь и уставился на дервиша.
- А кто этот больной на верблюде? Почему он без чалмы? Правоверный ли он
мусульманин, или иноверец? Мне говорят, что ты его изранил, ограбил и
распродал все его достояние? Верно ли это? Дервиш поднял руки к небу.
- Ты, всевидящее небо, одна моя защита! Дивлюсь я на сплетника, который
ничем, кроме лживых слухов, не дышит! Что ему до моих трудов и печалей!
Хаким многозначительно поднял кверху указательный палец и прошептал:
- Расскажи мне правдиво, что ты знаешь об этом больном?
Тогда дервиш рассказал о встрече с разграбленным караваном и о своих
стараниях спасти жизнь раненого.
Старик провел рукой по серебристой бороде и сказал:
- Может быть, этот раненый очень большой человек и рука его достает до
самого солнца? Я сам осмотрю больного.
Просунув босые ноги в туфли, он спустился с террасы и прошел к верблюду.
Его окружили жители селения, стараясь перекричать друг друга.
- Мы знаем этого больного человека. Это богатый купец из Гурганджа,
Махмуд-Ялвач. Вот и на верблюде выжжено его тавро. Караваны Махмуд-Ялвача в
двести - триста верблюдов ходят в Тавриз и в Булгар и до священного
Багдада.
Хаким, выслушав жителей, помолчал, пожевал губами и важно провозгласил
свое решение, а писарь записал его.
"Так как знающие и заслуживающие доверия люди заявляют, что больной - это
достойнейший купец МахмудЯлвач из Гурганджа, то я приказываю снять его
осторожно с верблюда, положить в моем доме и призвать лекаря-табиба, чтобы
он старательно излечил его целебными травами. Дервиш, сделавший доброе дело
своей заботой о раненом правоверном, может идти дальше, и его должен
вознаградить спасенный купец. Так как верблюд не может принадлежать
дервишу, то он останется у меня, пока не излечится его хозяин. За
произнесение судебного приговора и приложение печати оставить при моем
управлении черного осла, принадлежащего дервишу".
- Записал? - обратился хаким к писцу.
Тот прошептал:
- Истинно сказал мой господин!
Правитель добавил:
- Ученый дервиш, возьми от моих скудных средств один дирхем
Хаджи Рахим взял медную монету, потер ею лоб и приложил к губам. Держа ее
в зажатой ладони, он сказал:
- Твоя мудрость велика, о Хаким, правдиво решающий. Ты освободил меня от
забот о раненом, о верблюде и об осле, на котором мне не придется ездить,
но которого мне зато и не придется кормить. Я же, ничтожнейший из
погибающих, подобен легковесной монете, что скользит из щедрой руки дающего
в деревянную чашку слепого. И если твоя щедрость так же чиста, как серебро
твоей бороды, то эта медная монета дирхем обратится в золотой динар.
Хаджи Рахим раскрыл ладонь. На ней блестела золотая монета - динар.
- Истинно говорю тебе, почтенный начальник, что та земля, на которую
ступит твоя нога, никогда не увидит неурожая.
Хаджи Рахим снова зажал ладонь и стоял неподвижный. А правитель и все
окружающие безмолвно глядели то друг на друга, то на сжатый кулак дервиша,
и рты их раскрылись.
- Я дал ему медный черный дирхем. Это я хорошо помню. Но все вы только
что увидели в его руке золотой динар,- сказал начальник. И с быстротой,
которой никто не ожидал от всегда важного старика, хаким бросился к дервишу
и вцепился в его руку.
- Отдай золотой динар! Им ты должен оплатить судебные расходы!
Хаджи Рахим раскрыл ладонь, и начальник схватил монету, но это опять был
медный дирхем. Важный хаким подул себе на плечи и торжественно поднялся на
террасу.
Хаджи Рахим подошел к ослу, снял свой мешок, перекинул через плечо и, не
оглядываясь, направился дальше к Гурганджу, выкрикивая во весь голос призыв
дервишей:
- Да, это он, справедливый, нет другого аллаха, кроме него!
Глава пятая. ЗАВЕТНАЯ КАЛИТКА
"Все осталось таким же, как много лет назад,- думал Хаджи Рахим,
прислонившись к высокому глиняному забору пустынного переулка Гурганджа.-
Те же домики с плоскими крышами среди абрикосовых и тутовых деревьев, так
же на бирюзовом небе вьются стаями белые голуби, а еще выше над ними с
жалобным стоном медленно кружат бурые коршуны... Так же над забором
свесились белые ветви цветущей акации и под ними притаилась та же маленькая
заветная калитка. На ее серых выветренных досках еще заметны круги искусно
вырезанного узора. Когда-то из этой калитки выходила девушка в розовой
одежде и оранжевом покрывале. Где она? Что с ней стало?"
Калитка открылась, и вышла девушка-подросток в длинной розовой одежде с
шафрановым покрывалом. В руке она держала лопату. Слегка выдающиеся скулы я
чуть скошенные глаза, покрой одежды и узел шафранного платка сказали бы
знающему, что эта девушка из тюркского племени. Напевая песенку, она
расчистила отводную канавку в свой сад, и вода повернула в пробитое
отверстие под глиняным забором.
Вдруг девушка быстро выпрямилась и, прикрывая глаза узкой смуглой рукой,
посмотрела в конец улицы. Там кто-то пел высоким переливчатым голосом:
Наступит ночь, из глаз уходит сон,
Любуюсь до зари на звездный небосклон.
И бели молодой луны увижу рог,
Я вспоминаю серп ее бровей.
То не судьба ль моя? Не мой ли рок?
Загадку разгадать хочу грядущих дней...
В глубине переулка показался молодой всадник в темно-зеленом чекмене ,
туго стянутом пестрым поясом. Сдвинув на правую бровь баранью шапку, он
медленно ехал на плясавшем караковом жеребце. Всадник хлестнул коня и с
места бросился вскачь. Поравнявшись с девушкой, он разом осадил коня.
Девушка бросила лопату и вбежала во двор, захлопнув калитку. Всадник
передвинул шапку на затылок и медленно поехал дальше по переулку.
Калитка приоткрылась, и девушка выглянула. Робко посмотрев по сторонам,
она подняла лопату и снова скрылась.
Бородатый, почерневший от зноя дервиш, в остроконечном колпаке с белой
повязкой хаджи и в разноцветном плаще, громко, как слепой, ударяя длинным
посохом, перешел дорогу. Оглянувшись, он осторожно снял лоскут розовой
материи, зацепившийся за калитку, и спрятал за пазуху.
- Да,- бормотал он,- все здесь осталось по-прежнему: то же дерево, только
оно стало еще выше и гуще, та же калитка - она лишь потемнела и
покосилась... И девушка похожа на ту, кого я любил в шестнадцать лет, но
это не она. А где та, которая стояла здесь много лет назад с корзинкой
абрикосов и сама смуглая и сладостная, как абрикос?! Все осталось то же,
даже вон там, над старой башней, как и раньше, кружат ястреба. Только Хаджи
Рахим не тот...
Дервиш постучал посохом в калитку. За старой карагачовой ^ дверцей
послышался старческий кашель. На пороге появился старик, сухой и
сгорбленный, в белоснежной чалме.
- Ягу-у! Я-хак! - запел дервиш.
Старик, всматриваясь слезящимися красными глазами, пошарил в складках
свернутого из материи пояса и вытащил старый кожаный кошель. Он порылся в
нем бескровными восковыми пальцами и достал черную тонкую монету.
- Аллахум селля! - воскликнул дервиш, прижимая. монету ко лбу и губам.-
Кто живет в этом доме? За кого я могу вознести молитвы единственному?
- Я живу в этом доме, но принадлежит он не мне, а кузнецу Кары-Максуму.
На главном базаре все знают обширную кузницу и оружейную мастерскую
Кары-Максума. Служителям веры он в подаяниях не отказывает.
- А каким именем судьба одарила тебя, делатель чудес?
- Не называй меня высоким словом "делатель чудес". Я старый шахский
летописец Мирза-Юсуф и могу только добавить стихами поэта:
Я прожил жизнь, как вьючная скотина,
Я - раб своих детей и пленник у семьи.
На пальцах я сочту все, что имею,-
Мой бедный дом и сотни тысяч бед1
А выйти из беды надежды нет!.. "
- Нет, нет! Ты все же делатель чудес,- сказал дервиш.- Ты пожертвовал
черный дирхем, и так как твое подаяние исходило из благородного порыва
сердца, дирхем сразу обратился в полноценный динар из чистого золота.
Старик наклонился к темной, похожей на птичью лапу ладони дервиша, на
которой лежал золотой динар с выпуклой надписью.
- В моей долгой жизни я никогда не видал чудес, о которых говорят
священные книги. Или ты, дервиш, способен делать чудеса, или же ты, как
фокусник на базаре, хочешь посмеяться над полуслепым стариком.
- Но ты можешь испытать этот динар. Пошли твоего слугу на базар, и он
принесет тебе целую корзину и жареного кебаба и вареной лапши, и меду, и
сладких дынь. Может быть, ты даже уделишь тогда от этого изобилия бедному
путнику, пришедшему сюда прямо из далекого Багдада?
- Так ты пришел из славного Багдада? В таком случае заходи в мой дом и
расскажи о том, что ты там видел, а я испытаю силу твоего удивительного
динара.
Глава шестая. ШАХСКИЙ ЛЕТОПИСЕЦ
...Он направился ко мне, несмотря на
далекое расстояние наших жилищ, долгий
путь и ужасы дороги.
(Ибн-Хазм, XI в.)
Шаркая желтыми замшевыми сапогами, старик направился через двор и
поднялся на террасу. - Проходи за мной, путник!
Дервиш вошел за стариком в комнату с кирпичным полом и разостланными
вдоль стен узкими ковриками. На полках в нише стояли два серебряных кувшина
и стеклянная иракская ваза. Купол комнаты, искусно составленный из
переплетенных раскрашенных бревен, имел в середине отверстие для выхода
дыма. Посреди комнаты в квадратном углублении чадила жаровня с углями.
Вдоль задней стены стояли три раскрытых, окованных железом сундука, и в них
виднелись переплетенные в желтую кожу большие книги.
Дервиш сложил около двери посох и другие свои вещи. Сбросив туфли, он
прошел к старику, преклонил колени и опустился на пятки.
- Бент-Занкиджа! - дребезжащим голосом крикнул старик.
Вошел мальчик в длинном до пят полосатом халате и голубой чалме. Скрестив
руки на животе, он склонился, ожидая приказания.
- Возьми этот золотой динар. Передай его старому Саклабу и объясни ему
так: "Пойди, дед Саклаб, на базар, в тот ряд, где сидят индусы-менялы перед
ящиками с серебряными и золотыми монетами. Эти же менялы продают волчки и
кости для игры. Выбери самого седобородого и попроси оценить эту монету:
