равнины и горы Азии, прорезанные реками, помутневшими от крови и слез...
Вспомнились развалины городов, где на закоптелых стенах громоздились
рассеченные и распухшие тела и стариков, и детей, и цветущих юношей, а
издали доносился глухой шум громящих город монголов и их незабываемый
вой при избивании плачущих жителей: "Так велит "Яса"! Так велит Чингиз-
хан..."
Ужасный смрад от гниющих трупов изгонял последних уцелевших жителей
из развалин, и они ютились в болотах, в шалашах, каждое мгновение ожидая
возвращения монголов и петли аркана, которая уведет их в мучительное
рабство... Одна картина вспыхнула с ослепительной яркостью. Близ стен
разрушенного Самарканда лежал на спине, раскорячив сухие длинные ноги,
большой тощий верблюд; жизнь еще теплилась в его полных ужаса глазах.
Несколько человек, почерневших от голода, отталкивая друг друга окровав-
ленными до локтей руками, вырывали из распоротого живота верблюда куски
внутренностей и тут же торопливо их пожирали... Лежавший безмолвно "пот-
рясатель вселенной" длинными костлявыми ногами и иссохшими руками был
похож на того верблюда, и такой же ужас смерти вспыхивал в его полуотк-
рытых глазах. И так же возле его тела уже теснились, отталкивая друг
друга, наследники, стараясь урвать куски от великого кровавого нас-
ледства...
- Разве ты... не можешь... вспомнить?.. Скажи! Елю-Чу-Цай прошептал:
- Ты в жизни сделал много и великих, и потрясающих, и страшных дел.
Правдиво их перечислить сможет только тот, кто напишет книгу о твоих по-
ходах, делах и словах...
- Приказываем... призвать... людей знающих, чтобы... они... написа-
ли... сказание... о моих походах... делах... и словах... пастись...
только одни...
- Это будет сделано.
В юрте было тихо. Иногда потрескивал костер, или порыв ветра, влетев-
шего через крышу, закручивал голубой дымок над костром. Опять прошипели
слова:
- Что же... самое лучшее... из того... что я... сделал?
Желая утешить умирающего, Елю-Чу-Цай сказал:
- Самое лучшее из твоих дел - это твои законы "Яса". Следуя почти-
тельно этим законам, твои потомки будут править вселенной десять тысяч
лет".
- Верно! Тогда... настанет... спокойствие... кладбища... в пустынных
степях... вырастет... тучная трава... а между могильными... курганами...
будут монгольские кони... И, помолчав, каган добавил:
- И своевольные... куланы...
Чингиз-хан лежал неподвижный, закрыв глаза, с заострившимся носом и
ввалившимися висками.
Бесшумно вошли Махмуд-Ялвач, китайский лекарь и главный шаман. Опус-
тившись на колени в ногах у кагана, они замерли, ожидая, когда он очнет-
ся и заговорит. Каган открыл глаза, и взгляд его остановился на Мах-
муд-Ялваче.
- Как управляет... западным уделом... мой сын... Джагатай?
Махмуд-Ялвач, благообразный и нарядный, в красном халате с белоснеж-
ной чалмой, скрестив руки на дородном животе, склонился до земли.
- Твой доблестный сын Джагатай-хан, и все монголы-багатуры, и все по-
коренные народы его удела на берегах Сейхуна и Зеравшана молят аллаха о
твоем здоровье и желают царствовать много лет.
- А как управляет... правитель северных народов... мой... старший
сын.. Джучи-хан?
Махмуд-Ялвач закрыл лицо руками. Согласно монгольским обычаям, при
разговоре о смерти близкого человека неприлично упоминать обыкновенное
имя покойного, уже ставшего "священной тенью", а необходимо говорить
иносказательно, заменяя его имя другими почтительными словами. Поэтому
Махмуд-Ялвач начал издалека:
- Получивший твое погеление править северными народами объявил бекам,
что готовит великий поход...
- Против меня?
- Нет, мой великий государь! Острия копий были направлены на запад, в
сторону булгар, кипчаков, саксинов, урусов. Но поход не мог состояться,
и все воины разъехались по своим кочевьям. Как удар грома в ясный день,
великое горе обрушилось на всех!
- Объясни!
- Для ханской семьи была устроена в степи большая охота. Пять тысяч
нукеров растянулись облавой по равнине и выгнали из камышей и кабанов, и
волков, и нескольких тигров. А другие пять тысяч всадников пригнали из-
далека, из степи, и сайгаков, и джейранов, и диких лошадей. Когда вече-
ром после охоты запылали костры и должно было начаться пиршество, нукеры
не могли найти того, кто из самых страшных боев выходил не задетым стре-
лами. Его долго искали и, наконец, увидели, но как! Он лежал одинокий в
степи, еще живой, на нем не было ни капли крови, но он не мог произнести
ни одного слова, а только смотрел понимающими глазами, полными гнева...
- Неужели погиб... он...
- Погиб дорогой и самый близкий тебе багатур, покрытый славою побед,-
неизвестные злодеи переломили ему хребет.
Лицо Чингиз-хана исказилось. Руки смяли соболье покрывало. Он шептал:
- Утчигин поторопился... Большого багатура и опытного полководца уже
нет... а заменить его некем! Кто теперь... правителем Хорезма?
- Твой юный внук, хан Бату, под руководством его мудрой матери. Она
созвала нукеров и вместе с мальчиком поднялась на курган. Бату-хан сидел
на гнедом боевом коне своего отца. Горячий мальчик закричал нукерам:
"Слушайте, багатуры, победители четырех сторон мира! Ваши мечи уже зар-
жавели! Точите их на черном камне! Я поведу вас туда, на запад, через
великую реку Итиль. Мы пронесемся грозою через земли трусливых народов,
и я раздвину царство моего деда Чингиз-хана до последних границ вселен-
ной... И я клянусь также, что я разыщу и сварю живыми в котлах тех зло-
деев, которые погубили моего отца!"
Чингиз-хан, потемневший и страшный, с блуждающими глазами, приподнял-
ся на локоть и, задыхаясь, выдавливал слова:
- Хорошо быть молодым... даже с колодкой на шее... когда впереди
сверкают победы... Но Вату еще мальчик. Он наделает ошибок... его тоже
погубят! Повелеваем... чтобы рядом с Бату... всегда был советником...
мой самый верный... барс с отгрызенной лапой... осторожный Субудай-бага-
тур... Он его обережет и научит воевать... Бату продолжит мои победы...
и над вселенной... протянется монгольская рука...
Чингиз-хан упал на бок. Левый глаз прищурился, правый глаз, сверкаю-
щий и зловещий, наблюдал за сидевшими.
Опустив взоры, все долго молчали. И вспомнились слова поэта:
Четыре человека в бессилии сидели
Около могучего полководца, привыкшего побеждать.
Это были; врач, шаман, дервиш и звездочет.
При них были и лекарства, и древние заклинания,
И талисманы, и гороскоп,-
Но ни капли исцеления ни один не мог дать.
В тишине заржал конь, стоявший у шатра. Вздрогнув, все взглянули на
кагана,- его правый глаз, потеряв блеск, потускнел.
Чингиз-хан давно уже возил с собой гроб, выдолбленный из цельного ду-
бового кряжа, выложенный внутри золотом. Ночью сыновья тайно поставили
его посреди желтого шатра. В гроб положили Чингиз-хана, одетого в боевую
кольчугу. Руки, сложенные на груди, сжимали рукоять отточенного меча.
Черный шлем из вороненой стали оттенял побледневшее суровое лицо с опу-
щенными веками. По обе стороны в гроб были положены: лук со стрелами,
нож, огниво и золотая чаша для питья.
Военачальники, согласно приказу кагана, скрывали тайну его смерти и
продолжали осаду главного тангутского города. Когда тангуты вышли из во-
рот города, с почетными дарами и предложением мира, монголы на них наб-
росились, всех перебили, затем ворвались в город и обратили его в разва-
лины.
Завернув гроб Чингиз-хана в войлок и положив на двухколесную повозку,
запряженную двенадцатью быками, монголы направились в обратный путь.
Чтобы никто преждевременно не рассказал о смерти повелителя народов, ба-
гатуры, пока не прибыли в Коренную орду, по дороге убивали всякое
встречное творение - и людей, и животных, говоря умиравшим:
- Отправляйтесь в заоблачное царство! Усердно служите там нашему свя-
щенному правителю!
Во время народного оплакивания прославленный багатур Чингиз-хана, по-
бедитель меркитов, китайцев, кипчаков, иранцев, грузин, аланов и урусов,
полководец Джебэ-нойон объявил:
- Однажды "тот, кто устроил наше царство", охотился на горе Бур-
хан-Халдун. В пустынном месте на склоне горы он отдыхал под старым дере-
вом. "Тому, кого уже нет", понравилось это дикое место и высочайший
стройный кедр, задевавший за облака. И я услышал такие его слова: "Это
место удобно для пастбища дикого оленя и прилично для моего последнего
упокоения. Запомните это дерево".
Полководцы кагана, в силу приказа, разыскали на горе указанное место,
где рос необычайно высокий кедр. Под ним был опущен в землю гроб с телом
Чингиз-хана.
Постепенно вокруг могилы разросся такой густой и дикий лес, что
нельзя было пройти сквозь него и найти место погребения, так что и ста-
рые хранители запретного места не укажут к нему дороги.
* ЭПИЛОГ *
Глава первая. ЗДЕСЬ ПРОШЛИ МОНГОЛЫ
Вы, покрытые снегом горы!
Вы видели, как я сделался рабом
неверных?
Как я шел со связанными руками,
Покрывая голову от ударов кнута!
Моими слезами не трогается никто.
Одни только горы содрогаются от них.
(Из песни хивинского невольника)
По широкой дороге, ведущей на восток от великой реки Джейхун, где в
течение многих столетий проходили богатые караваны, сразу после мон-
гольского погрома прекратилось движение. Опустели придорожные лавчонки и
постоялые дворы, и стояли они унылые, без ворот и дверей, выломанных во-
инами для костров. Завяли неорошаемые больше сады, так как некому было
прочищать арыки и проводить воду.
Странным и необычным казался молодой мрачный всадник в иноземном пла-
ще, одиноко ехавший по пыльному пути, где всюду валялись растасканные
шакалами человеческие кости. Вороной поджарый конь арабской крови равно-
мерно постукивал копытами, а всадник изредка ободрял его свистом.
- Какая мертвая пустыня! Ни человека, ни верблюда, ни собаки! - взды-
хал путник.- За весь день только два волка не торопясь пересекли дорогу,
точно хозяева этой безмолвной равнины, похожей на бесконечное кладби-
ще... Если так пойдет и дальше, то мой неутомимый конь вместе с хозяином
скоро растянется навеки возле этих белых черепов со следами страшных
монгольских мечей.
Темная шевелившаяся масса впереди показалась необычной. Конь фыркнул,
насторожив уши. Всадник подъехал ближе. Несколько больших угрюмых орлов
теснились над добычей, лежавшей посреди ослепительно залитой солнцем
пыльной дороги.
Всадник свистнул. Тяжело взмахивая огромными крыльями, орлы взлетели
и опустились невдалеке на ближайшие бугры. Между свежими дорожными коле-
ями в странном положении, точно в судорожном порыве, лежала девочка в
изорванной туркменской одежде. Орлы уже успели испортить ее лицо, еще
сохранившее нежные черты.
- Опять монгольская работа! Они хватают детей, держат, не заботясь,
потом натешась, бросают...
Взмахнула плеть, и конь поскакал. За поворотом дороги всадник нагнал
группу монголов. Две повозки на высоких скрипучих колесах, перегруженные
награбленным скарбом, медленно ехали впереди. На каждой повозке на вещах
сидела монголка в мужском лисьем малахае и овчинной шубе и монотонно
покрикивала на упряжных быков, равнодушно шагавших в облаке пыли.
Позади повозок ковыляли трое полуголых изможденных пленных со связан-
ными за спиной руками и шатавшаяся от слабости женщина. За ними плелась,
высунув язык, большая лохматая собака. Монгольский мальчик лет семи, с
двумя косичками над ушами, подгонял пленных, точно пастух, торопивший
медленно идущих коров.
- Урагш, урагш, муу! (Вперед, вперед, дурной!) - кричал мальчик и по-
очередно стегал каждого хворостиной. Одет он был в подоткнутый за пояс
ватный халат, содранный со взрослого, на его ногах были просторные сапо-
ги, и, чтобы они не сваливались, маленький монгол туго перевязал их под
