этого содержания представляют его в чуждой действительности форме "событий".
"Сражение под Цорндорфом" есть коллективное понятие, образованное из
бесчисленно многих единичных событий. Вместе с познанием этих частностей
военной истории -- о каждой атаке, укреплении, эпизоде, перемещении войск и
т. д. -- она все ближе приближается к тому, что "действительно было". Но
ровно настолько же атомизируется и теряет непрерывность понятие этого
сражения. Непрерывность передается только плавающим над этими атомами
априорным знанием, проводящим идеальную линию сквозь все эти атомы2.
История возникает, таким образом, в результате абстрагирования
реальности, приближение к реальности разрушает формы членения временного
континуума, растворяет историю без остатка. То в текстах, что мы обычно
относим к области исторического, в действительности является продуктом
текстуальных практик. Хармс в целом ряде текстов играет с зиммелевским
парадоксом, показывая, каким обра-
_______________
1 Барт Ролан. Нулевая степень письма / Пер. Г. К. Косикова //
Семиотика / Сост. Ю. С. Степанова. М.: Радуга, 1983. С. 314.
2 Зиммель Георг. Проблема исторического времени / Пер. А. М.
Руткевича // Зиммель Г. Избранное. Т. 1. М.: Юристъ, 1996. С, 525-526.
8 Введение
зом история возникает в результате абстрагирующих практик, то есть по
существу своему вневременных операций, укорененных в априорных формах нашего
познания (в чем-то вроде кантовских "априори"). История как фундамент
филологии оказывается укорененной в чем-то фундаментально внеисторическом.
Но эти внеисторические формы принципиально отличны от аллегорий. Хармс
сознательно противопоставляет свои тексты аллегориям. И, хотя во многих из
них на первый план выступают некие вневременные абстракции, они
антиаллегоричны по существу. Выпадающие из окна старушки, конечно, не могут
быть отнесены к формам аллегорического мышления.
Распад исторического дается нам, следовательно, в двух формах: в виде
аллегории и в виде "атомов", на которые распадается история. Зиммель писал о
распаде исторического по мере приближения к событию еще и в таких
выражениях:
...если обратимся к одной рукопашной схватке прусского и австрийского
гренадеров под Кунерсдорфом, то это уже не будет историческим образованием,
поскольку та же схватка могла произойти под Лейтеном или Лигницем3.
"Атом" истории, описываемый Зиммелем, -- это уже не событие, но
происшествие, "случай", который теряет историзм, выпадает из времени и
капсулируется в собственной индивидуальности. Но индивидуальность эта
особого свойства: "...та же схватка могла произойти под Лейтеном или
Лигницем". Иначе говоря, "случай" при всей своей кажущейся единичности,
теряя связь с историей, оказывается абстракцией, лишенной индивидуальности.
Хармс использует это свойство "случая" исключительно последовательно.
Его интерес к "случаям" отражает его стремление разрабатывать не
аллегорическую, но атомистическую модель разрушения исторической
темпоральности. Характерно, что его "случаи" -- одновременно и единичны, и
безличны. Они могут происходить где угодно и когда угодно. Их протагонисты
могут быть легко подменены иными. Аллегорическая абстракция у Хармса
последовательно заменяется атомистической.
Чтобы понять своеобразие литературной позиции Хармса, лучше представить
ее на фоне рефлексии об истории, занимавшей Мандельштама. Атомизация
истории, описанная Зиммелем в теоретическом ключе, переживалась
Мандельштамом как распад Истории. Мандельштам использует метафору, особенно
интересную для меня в контексте творчества Хармса:
Состояние зерна в хлебах соответствует состоянию личности в том
совершенно новом и немеханическом соединении, которое называется народом. И
вот бывают такие эпохи, когда хлеб не выпекается, когда амбары полны зерна
человеческой пшеницы, но помола нет, мельник одряхлел и устал, и широкие
лапчатые крылья мельниц беспомощно ждут работы.
_______
3 Зиммель Георг. Цит. соч. С. 527.
Введение 9
Духовная печь истории, некогда столь широкая и поместительная, жаркая и
домовитая духовка, откуда вышли многие румяные хлебы, забастовала4 .
Мандельштам описывает классическую Историю как мельницу, измельчающую
зерно ("исторические атомы", в терминологии Зиммеля) в муку, в которой
дробление достигает такой степени, что оно как бы трансцендируется в некую
нерасчленимую массу -- континуум -- Историю. Нынешнее время, по мнению
Мандельштама, -- это время непреодолимой атомизации. История не выпекается.
Этот мотив проецируется им на роман, в котором вместе с чувством
исторического времени исчезает фабула. Роман характеризуется Мандельштамом
как
композиционное, замкнутое, протяженное и законченное в себе
повествование о судьбе одного лица или целой группы лиц5.
Иными словами, классический роман подобен Истории. Распад истории,
выражающийся в остановке мельниц, приводит и к распаду романной фабулы, ее
дисперсии. "Египетская марка" -- это проза, в которой Мандельштам
демонстрирует литературную форму в период атомизации Истории.
Для такого "филологического" писателя, как Мандельштам, существует
непосредственная связь между тем, как дается нам переживание истории, и
литературной формой. Мандельштамовскую параллель, конечно, можно легко
перевернуть. В той же степени можно, конечно, утверждать, что история
перестает "выпекаться" потому, что оформляющая ее литературная форма
подвергается распаду. Так или иначе, Мандельштам чрезвычайно последовательно
выражает идею филологического историзма. Текст в его представлении буквально
впитывает историю. Тогда же, когда история распадается, происходит нечто
странное. С одной стороны, распадается фабула романа. Однако этот распад
фабулы, вообще говоря, не означает конца литературы. Он означает
исторически предопределенное исчезновение исторической по
своему содержанию формы. Что такое форма романа без фабулы, такая форма, в
которой, по выражению Мандельштама, "тяга от центра к периферии"
(атомизирующая тяга) возобладает над центростремительной формой
исторического мышления? Эта форма выражает наступление конца (или хотя бы
приостановку) истории. В "Египетской марке" эта остановка истории прежде
всего выражается в массированном производстве аллегорий. Я имею в виду,
например, изобилие египетских реалий в повести, отсылающих к остановке
времени, к замене текучего времени индивида неподвижными глыбами столетий.
Египет понимается Мандельштамом именно как аллегория остановки времени:
___________
4 Мандельштам Осип. Пшеница человеческая // Мандельштам О. "И
ты, Москва, сестра моя, легка..." М.: Московский рабочий, 1990. С. 260.
5 Мандельштам Осип. Конец романа // Мандельштам О. Собр. соч.: В
4 т. Т. 2. М.: Терра--Terra, 1991. С. 266.
10
Мы считаем на годы; на самом же деле в любой квартире на
Каменноостровском время раскалывается на династии и столетия6.
Крах истории обнаруживает за завесой времени абсолютное, вневременное в
форме аллегории, которая, согласно тонкому наблюдению Вальтера Беньямина,
неотделима от меланхолии, "одновременно матери аллегорий и их содержания"7.
Поэтому сам распад романной формы -- это не конец литературы, а именно
аллегория распада Истории. Роман предстает в виде аллегорической
руины собственной, когда-то целостной (исторической) формы.
Хармс в полной мере осознает проблематику конца Истории, переживавшуюся
Мандельштамом, и не только, конечно, им одним. Но его реакция на эту
проблематику совершенно неортодоксальна. Хармс также часто работает в
поэтике фрагмента, несомненно отражающей распад большой литературной формы.
Но короткие тексты Хармса сами по себе даются как законченные "атомы". Его
"обломки" не являются руинами, отсылающими к некой высшей целостности, они
самодостаточны. Форма же самопроявления вневременного у него принципиально,
как я отмечал, антиаллегорична. Вневременное принимает у него форму либо
"атомистического", либо "идеального". Отсюда повышенный интерес писателя к
своеобразной квазиматематике, геометрии и метафизике -- важной сфере его
литературной референции. Хармс решительно выходит за рамки литературы и
строит свою литературу как антилитературный факт. Показательно, что у него
часто возникает мотив мельницы, но, в отличие от Мандельштама, он также
облачен в антиаллегорические формы. Колесо мельницы у него -- это абстракция
-- круг, ноль, это образное выражение неких идеальных, а потому
внеисторических понятий.
Антиаллегоричность Хармса позволяет ему решительно преодолевать искус
меланхолии, вызываемой созерцанием остановки времени в аллегорической
"руине". Рефлексия над историей, как правило, принимает у него форму
юмористическую, ироническую.
Остановка времени у Хармса прежде всего фиксируется через постоянно
повторяющийся сюжет -- забывания, отсутствия всякого предшествования
литературному дискурсу, творения от нуля, от ничего, монофамматизма и т.д.
Континуум прерван, и разрыв в континуальности -- есть форма беспамятства.
Именно беспамятство и позволяет преодолевать меланхолию, являющуюся,
согласно Фрейду, "работой памяти". Вся практика классической
интертекстуальности так или иначе основывается на меланхолической памяти,
трактующей цитату как обломок прошлого, как вневременной фрагмент (цитата
всегда выламывается из континуума), по существу, аллегорического содержания.
____________
6 Мандельштам Осип. Египетская марка // Мандельштам О. Собр.
соч.: В 4 т. Т. 2. С. 6. Египетское безвременье Петербурга связывается с
одной из важных "фабульных" линий повести, повествующей о человеке, которого
ведут топить "за американские часы, за часы белого кондукторского
серебра, за лотерейные часы" (Там же. С. 18). Безвременье как бы наступает в
результате похищения времени, часов.
7 Benjamin Walter. The Origin of German Tragic Drama. London;
New York: Verso, 1977. P. 230.
11
Основная и крайне амбивалентная связь хармсовских текстов с
интертекстуальным полем выражается в его практике пародирования. Конечно,
пародия, как мы знаем со времен тыняновских штудий, -- это тоже форма
переписывания текста, форма литературной референции. Главным же объектом
хармсовского пародирования является газетная хроника происшествий.
Хармсовские "случаи" откровенно ориентированы на этот газетный жанр (что
пародически объединяет Хармса с влиятельным слоем литературы двадцатых
годов, ориентировавшейся на газету как форму представления "материала").
Хроника газетных происшествий интересна в данном контексте тем, что она
безлична. Когда-то Вальтер Беньямин написал, что цитированное слово
становится "именным" словом, оно получает знак авторства -- имя. Он же
заметил, что высшим достижением Карла Крауса является его способность делать
даже газету цитируемой, то есть придавать принципиально безличной форме --
индивидуальный голос8. Хармс пародирует газету, оставляя за "оригиналом"
статус безличности. Его пародирование отталкивается от формы, как бы не
имеющей индивидуального истока, не связанной с именем. Слово в такой пародии
остается безымянным, источник не обладает памятью имени. Пародируемый текст,
хотя и связывается с газетой, все же возникает как будто ниоткуда. Газета,
вероятно, и интересует Хармса потому, что она парадоксальным образом
