бессмыслицей изнемогает их рассудок. В эти дни, когда там
непрестанно из людей делают трупы, я нигде не мог найти покоя и
бегал по людям, и много слышал этих разговоров, и много видел
этих притворно улыбающихся лиц, уверявших, что война далеко и
не касается их. Но еще больше я встретил голого, правдивого
ужаса, и безнадежных горьких слез, и исступленных криков
отчаяния, когда сам великий разум в напряжении всех своих сил
выкрикивал из человека последнюю мольбу, последнее свое
проклятие: -- Когда же кончится эта безумная бойня! У одних
знакомых, где я не был давно, быть может, несколько лет, я
неожиданно встретил сумасшедшего офицера, возвращенного с
войны. Он был мой товарищ по школе, но я не узнал его; но его
не узнала и мать, которая его родила: если бы он год провалялся
в могиле, он вернулся бы более похожим на себя, чем теперь. Он
поседел и совсем белый; черты лица его мало изменились,-- но он
молчит и слушает что-то -- и от этого на лице его лежит грозная
печать такой отдаленности, такой чуждости всему, что с ним
страшно заговорить. Как рассказали родным, он сошел с ума так:
они стояли в резерве, когда соседний полк пошел в штыковую
атаку. Люди бежали и кричали "ура" так громко, что почти
заглушали выстрелы,-- и вдруг прекратились выстрелы,-- и вдруг
прекратилось "ура",-- и вдруг наступила могильная тишина: это
они добежали, и начался штыковой бой. И этой тишины не выдержал
его рассудок.
Теперь он спокоен, пока при нем говорят, производят шум,
кричат, и он тогда прислушивается и ждет; но стоит наступить
минутной тишине -- он хватается за голову, бежит на стену, на
мебель и бьется в припадке, похожем на. падучую. У него много
родных, они чередуются вокруг него и окружают его шумом; но
остаются ночи, долгие безмолвные ночи,-- и тут взялся за дело
его отец, тоже седой и тоже немного сумасшедший. Он увешал его
комнату громко тикающими часами, бьющими почти непрерывно в
разное время, и теперь приспособляет какое-то колесо, похожее
на непрерывную трещотку. Все они не теряют надежды, что он
выздоровеет, так как ему всего двадцать семь лет, и сейчас у
них даже весело. Его одевают очень чисто -- не в военное
платье,-- занимаются его наружностью, и со своими белыми
волосами и молодым еще лицом, задумчивый, внимательный,
благородный в медленных, усталых движениях, он даже красив.
Когда мне рассказали все, я подошел и поцеловал его руку,
бледную, вялую руку, которая никогда уже больше не поднимется
для удара,-- и никого это особенно не удивило. Только
молоденькая сестра его улыбнулась мне глазами и потом так
ухаживала за мной, как будто я был ее жених и она любила меня
больше всех на свете. Так ухаживала, что я чуть не рассказал ей
о своих темных и пустых комнатах, в которых я хуже чем один,--
подлое сердце, никогда не теряющее надежды... И устроила так,
что мы остались вдвоем.
-- Какой вы бледный, и под глазами круги,-- сказала она
ласково.-- Вы больны? Вам жалко своего брата? -- Мне жалко
всех. И я нездоров немного. -- Я знаю, почему вы поцеловали его
руку. Они этого не поняли. За то, что он сумасшедший, да? -- За
то, что он сумасшедший, да. Она задумалась и стала похожа на
брата -- только очень молоденькая.
-- А мне,-- она остановилась и покраснела, но не опустила
глаз,-- а мне позволите поцеловать вашу руку? Я стал перед ней
на колени и сказал: -- Благословите меня.
Она слегка побледнела, отстранилась и одними губами
прошептала: -- Я не верю. -- И я также.
На секунду ее руки коснулись моей головы, и эта секунда
прошла.
-- Ты знаешь,-- сказала она,-- я еду туда. -- Поезжай. Но
ты не выдержишь.
-- Не знаю. Но им нужно, как тебе, как брату. Они не
виноваты. Ты будешь помнить меня? . -- Да. А ты? -- Я буду
помнить. Прощай! -- Прощай навсегда!
И я стал спокоен, и мне сделалось легко, как будто я уже
пережил самое страшное, что есть в смерти и безумии. И в первый
раз вчера я спокойно, без страха вошел в свой дом и открыл
кабинет брата и долго сидел за его столом. И когда ночью,
внезапно проснувшись, как от толчка, я услыхал скрип сухого
пера по бумаге, я не испугался и подумал чуть не с улыбкой:
"Работай, брат, работай! Твое перо не сухо -- оно обмокнуто
в живую человеческую кровь. Пусть кажутся твои листки
пустыми,-- своей зловещей пустотой они больше говорят о войне и
о разуме, чем все написанное умнейшими людьми. Работай, брат,
работай!"
...А сегодня утром я прочел, что сражение продолжается, и
снова овладела мною жуткая тревога и чувство чего-то падающего
в мозгу. Оно идет, оно близко -- оно уже на пороге этих пустых
и светлых комнат. Помни, помни же обо мне, моя милая девушка: я
схожу с ума. Тридцать тысяч убитых. Тридцать тысяч убитых...
ОТРЫВОК СЕМНАДЦАТЫЙ
...в городе какое-то побоище. Слухи темны и страшны...
ОТРЫВОК ВОСЕМНАДЦАТЫЙ
Сегодня утром, просматривая в газете бесконечный список
убитых, я встретил знакомую фамилию: убит жених моей сестры,
офицер, призванный на военную службу вместе с покойным братом.
А через час почтальон отдал мне письмо, адресованное на имя
брата, и на конверте я узнал почерк убитого: мертвый писал к
мертвому. Но это все же лучше того случая, когда мертвый пишет
к живому; мне показывали мать, которая целый месяц получала
письма от сына после того, как в газетах прочла о его страшной
смерти,-- он был разорван снарядом. Он был нежный сын, и каждое
письмо его было полно ласковых слов, утешений, молодой и
наивной надежды на какое-то счастье. Он был мертв и каждый день
с сатанинской аккуратностью писал о жизни, и мать перестала
верить в его смерть,-- и когда прошел без письма один, другой и
третий день и наступило бесконечное молчание смерти, она взяла
обеими руками старый большой револьвер сына и выстрелила себе в
грудь. Кажется, она осталась жива,-- не знаю, не слыхал.
Я долго рассматривал конверт и думал: он держал его в
руках, он гдето покупал его, давал деньги, и денщик ходил
куда-то в лавку, он заклеивал его и потом, быть может, сам
опустил в ящик. Пришло в движение колесо того сложного
механизма, который называется почтой, и письмо поплыло мимо
лесов, полей и городов, переходя из рук в руки, но неуклонно
стремясь к своей цели. Он надевал сапоги в то последнее утро --
а оно плыло; он был убит -- а оно плыло; он был брошен в яму и
завален трупами и землей -- а оно плыло мимо лесов, полей и
городов, живой призрак в сером штемпелеванном конверте. И
теперь я держу его в руках...
Вот содержание письма. Оно написано карандашом на клочках и
не окончено: что-то помешало.
"...Только теперь я понял великую радость войны, это
древнее первичное наслаждение убивать людей -- умных, хитрых,
лукавых, неизмеримо более интересных, чем самые хищные звери.
Вечно отнимать жизнь -- это так же хорошо, как играть в
лаун-теннис планетами и звездами. Бедный друг, как жаль, что ты
не с нами и принужден скучать в пресноте повседневщины. В
атмосфере смерти ты нашел бы то, к чему вечно стремился своим
беспокойным, благородным сердцем. Кровавый пир -- в этом
несколько избитом сравнении кроется сама правда. Мы бродим по
колена в крови, и голова кружится от этого красного вина, как
называют его в шутку мои славные ребята. Пить кровь врага --
вовсе не такой глупый обычай, как думаем мы: они знали, что
делали..."
"Воронье кричит. Ты слышишь: воронье кричит. Откуда их
столько? От них чернеет небо. Они сидят рядом с нами,
потерявшие страх, они провожают нас всюду,-- и всегда мы под
ними, как под черным кружевным зонтиком, как под движущимся
деревом с черными листьями. Один подошел к самому лицу моему и
хотел клюнуть -- он думал, должно быть, что я мертвый. Воронье
кричит, и это немного беспокоит меня. Откуда их столько?
...Вчера мы перерезали сонных. Мы крались тихонько, едва
ступая ногами, как на дрохв, мы ползли так хитро и осторожно,
что не шевельнули ни одного трупа, не согнали ни одного ворона.
Как тени, крались мы, и ночь укрывала нас. Я сам снял часового:
повалил его и задушил руками, чтобы не было крика. Понимаешь:
малейший крик -- и все пропало бы. Но он не крикнул. Он,
кажется, не успел даже догадаться, что его убивают".
"Они все спали у тлеющих костров, спали спокойно, как дома
на своих постелях. Мы резали их больше часу, и только некоторые
успели проснуться, прежде чем принять удар. Визжали и, конечно,
просили пощады. Грызлись. Один откусил у меня палец на левой
руке, которой я неосторожно придержал его за голову. Он отгрыз
мне палец, а я начисто отвернул ему голову; как ты думаешь, мы
квиты? Как они все не проснулись! Слышно было, как хрустят
кости и рубится мясо. Потом мы раздели их догола и поделили их
ризы между собой. Мой друг, не сердись за шутку. С твоей
щепетильностью ты скажешь, что это припахивает мародерством, но
ведь мы сами почти голы, совсем поизносились. Я уже давно ношу
какую-то бабью кофту и больше похож на ..., чем на офицера
победоносной армии".
"Кстати: ты, кажется, женат, и тебе не совсем удобно читать
такие вещи. Но... ты понимаешь? Женщины. Черт возьми, я молод и
жажду любви! Постой, это у тебя была невеста? Это ты показывал
мне карточку какой-то девочки и говорил, что это невеста, и там
было написано что-то печальное, такое печальное, такое
грустное. И плакал ты. Это давно было, я смутно помню, на войне
не до нежностей. И плакал ты. О чем ты плакал? Что было
написано там такое печальное, такое грустное, как цветочек? И
плакал ты, все плакал, плакал... Как не стыдно офицеру
плакать!"
"Воронье кричит. Ты слышишь, друг: воронье кричит. Чего
надо ему?.."
Дальше карандашные строчки стерлись, и подписи нельзя было
разобрать.
И странно: ни малейшей жалости не вызвал во мне погибший. Я
очень ясно представлял себе его лицо, в котором все было мягко
и нежно, как у женщины: окраска щек, ясность и утренняя
свежесть глаз, бородка такая пушистая и нежная, что ею могла
бы, кажется, украситься и женщина. Он любил книги, цветы и
музыку, боялся всего грубого и писал стихи,-- брат, как критик,
уверял, что очень хорошие стихи. И со всем, что я знал и
помнил, я не мог связать ни этого кричащего воронья, ни
кровавой резни, ни смерти. ...Воронье кричит...
И вдруг на один безумный, несказанно счастливый миг мне
ясно стало, что все это ложь и никакой войны нет. Нет ни
убитых, ни трупов, ни этого ужаса пошатнувшейся беспомощной
мысли. Я сплю на спине, и мне грезится страшный сон, как в
детстве: и эти молчаливые жуткие комнаты, опустошенные смертью
и страхом, и сам я с каким-то диким письмом в руках. Брат жив,
и все они сидят за чаем, и слышно, как звенит посуда.
...Воронье кричит...
Нет, это правда. Несчастная земля, ведь это правда. Воронье
кричит. Это не выдумка праздного писаки, ищущего дешевых
эффектов, безумца, потерявшего разум. Воронье кричит. Где мой
брат? Он был кроткий и благородный и никому не желал зла. Где
он? Я вас спрашиваю, проклятые убийцы! Перед всем миром
спрашиваю я вас, проклятые убийцы, воронье, сидящее на падали,
несчастные слабоумные звери! Вы звери! За что убили вы моего
брата? Если бы у вас было лицо, я дал бы вам пощечину, но у вас
нет лица, у вас морда хищного зверя. Вы притворяетесь людьми,
но под перчатками я вижу когти, под шляпою -- приплюснутый
череп зверя; за вашей умной речью я слышу потаенное безумие,
бряцающее ржавыми цепями. И всею силою моей скорби, моей тоски,
