вдоль вагонов.
-- Ты бы сел! -- крикнул доктор, но он не ответил. Это были
первые, ужаснувшие нас. А потом все чаще они стали попадаться
на полотне и около него, и все поле, залитое неподвижным
красным отсветом пожаров, закопошилось, точно живое, загорелось
громкими криками, воплями, проклятиями и стонами. Эти темные
бугорки копошились и ползали, как сонные раки, выпущенные из
корзины, раскоряченные, странные, едва ли похожие на людей в
своих оборванных, смутных движениях и тяжелой неподвижности.
Одни были безгласны и послушны, другие стонали, выли, ругались
и ненавидели нас, спасавших их, так страстно, как будто мы
создали и эту кровавую равнодушную ночь, и одиночество их среди
ночи и трупов, и эти страшные раны. Уже не хватало места в
вагонах, и вся одежда наша стала мокра от крови, как будто
долго стояли мы под кровавым дождем, а раненых все несли, и все
так же дико копошилось ожившее поле.
Некоторые подползали сами, иные подходили, шатаясь и падая.
Один солдат почти подбежал к нам. У него было размозжено лицо,
и остался один только глаз, горевший дико и страшно, и был он
почти голый, как из бани. Толкнув меня, он нащупал глазом
доктора и быстро левою рукою схватил его за грудь.
-- Я тебе в морду дам! -- крикнул он и, тряся доктора,
длительно и едко прибавил циничное ругательство.-- Я тебе в
морду дам! Сволочи!
Доктор вырвался и, наступая на солдата, захлебываясь,
закричал:
-- Я тебя под суд отдам, негодяй! В карцер! Ты мне мешаешь
работать! Негодяй! Животное! Их растащили, но долго еще солдат
выкрикивал: -- Сволочи! Я в морду дам!
Я уже терял силы и отошел к стороне покурить и отдохнуть.
От насохшей крови руки оделись точно в черные перчатки, и с
трудом сгибались пальцы, теряя папиросы и спички. И когда я
закурил, табачный дым показался мне таким новым и странным,
совсем особенного вкуса, которого я не ощущал ни раньше, ни
позже. Тут подошел ко мне студент-санитар, тот, что ехал сюда,
но мне показалось, что я виделся с ним несколько лет назад, и я
никак не мог вспомнить, где. Шагал он твердо, точно маршировал,
и глядел сквозь меня куда-то дальше и выше.
-- А они спят,-- сказал он как будто бы совершенно
спокойно.
Я вспылил, точно упрек касался меня. -- Вы забываете, что
они десять дней дрались, как львы.
-- А они спят,-- повторил он, глядя сквозь меня и выше.
Потом наклонился ко мне и, грозя пальцем, все так же сухо и
спокойно продолжал: -- Я вам скажу. Я вам скажу. -- Что?
Он все ниже наклонялся ко мне, многозначительно грозил
пальцем и повторял точно законченную мысль: -- Я вам скажу. Я
вам скажу. Передайте им. И, все так же строго глядя на меня и
еще раз погрозив пальцем, он вынул револьвер и выстрелил себе в
висок. И это нисколько не удивило и не испугало меня. Переложив
папиросу в левую руку, я попробовал пальцем рану и пошел к
вагонам.
-- Студент-то застрелился. Кажется, еще жив,-- сказал я
доктору.
Тот схватил себя за голову и простонал: -- А, черт его!..
Ведь нет же у нас места. Вон тот сейчас тоже застрелится. И даю
вам честное слово,-- он закричал сердито и угрожающе.-- Я тоже!
Да! И прошу вас -- из вольте идти пешком. Мест нету. Можете
жаловаться, если угодно.
И, все продолжая кричать, он отвернулся, а я подошел к
тому, который сейчас застрелится. Это был санитар, тоже,
кажется, студент. Он стоял, упершись лбом в стенку вагона, и
плечо его вздрагивало от .рыданий.
-- Перестаньте,-- сказал я, коснувшись вздрагивающего
плеча.
Но он не повернулся, не ответил и плакал. И затылок у него
был молодой, как у того, и тоже страшный, и стоял он, нелепо
раскорячившись, как пьяный, у которого рвота; и шея у него была
в крови -- должно быть, хватался руками. -- Ну? -- сказал я
нетерпеливо.
Он откачнулся от вагона и, опустив голову, стариковски
сгорбившись, пошел куда-то в темноту, прочь от всех нас. Не
знаю почему, и я пошел за ним, и мы долго шли, все куда-то в
сторону, прочь от вагонов. Кажется, он плакал; и мне стало
скучно и захотелось плакать самому. -- Стойте! -- крикнул я,
остановившись. Но он шел, тяжело передвигая ноги, сгорбившись,
похожий на старика, со своими узкими плечами и шаркающей
походкой. И скоро пропал он в красноватой мгле, казавшейся
светом и ничего не освещавшей. А я остался один.
Налево, уже далеко от меня, проплыл ряд неярких огоньков --
это ушел поезд. Я был один среди мертвых и умирающих. Сколько
их еще осталось? Возле меня все было неподвижно и мертво, а
дальше поле копошилось, как живое,-- или мне это казалось
оттого, что я один. Но стон не утихал. Он стлался по земле --
тонкий, безнадежный, похожий на детский плач или на визг тысячи
заброшенных и замерзающих щенят. Как острая, бесконечная
ледяная игла входил он в мозг и медленно двигался взад и
вперед, взад и вперед...
ОТРЫВОК ШЕСТОЙ
...это были наши. Среди той странной спутанности движений,
которая в последний месяц преследовала обе армии, нашу и
неприятельскую, ломая все приказы и планы, мы были уверены, что
на нас надвигается неприятель, именно четвертый корпус. И уже
все готово было к атаке, когда кто-то в бинокль ясно различил
наши мундиры, а через десять минут догадка превратилась в
спокойную и счастливую уверенность: это были наши. И они,
видимо, узнали нас: они подвигались к нам совершенно спокойно;
в этом покойном движении чувствовалась та же, как и у нас,
счастливая улыбка неожиданной встречи.
И когда они начали стрелять, мы некоторое время не могли
понять, что это значит, и еще улыбались -- под целым градом
шрапнелей и пуль, осыпавших нас и сразу выхвативших сотни
человек. Кто-то крикнул об ошибке, и -- я твердо помню это --
мы все увидели, что это неприятель, и что форма эта его, а не
наша, и немедленно ответили огнем. Минут, вероятно, через
пятнадцать по начале этого странного боя мне оторвало обе ноги,
и опомнился я уже в лазарете, после ампутации.
Я спросил, чем кончился бой, но мне дали уклончивый
успокоительный ответ, из которого я понял, что мы разбиты; а
потом меня, безногого, охватила радость, что меня теперь
отправят домой, что я все-таки жив -- жив надолго, навсегда. И
только через неделю я узнал некоторые подробности, вновь
толкнувшие меня к сомнениям и новому, еще не испытанному
страху.
Да, кажется, это были наши,-- и нашей гранатой, пущенной из
нашей пушки нашим солдатом, оторвало мне ноги. И никто не мог
объяснить, как это случилось. Что-то произошло, что-то
затемнило взоры, и два полка одной армии, стоя в версте один
против другого, целый час взаимно истребляли друг друга, в
полной уверенности, что имеют дело с неприятелем. И вспоминали
об этом случае неохотно, полусловами, и -- это удивительнее
всего -- чувствовалось, что многие из говоривших до сих пор не
сознают ошибки. Вернее, они признают ее, но думают, что она
была позднее, а вначале они действительно имели дело с врагом,
куда-то скрывшимся при всеобщем переполохе и подставившим нас
под свои же снаряды. Некоторые открыто говорили об этом, давая
точные объяснения, которые казались им правдоподобными и
ясными. Я сам до сих пор не могу вполне уверенно сказать, как
началось это странное недоразумение, так как одинаково ясно
видел сперва нашу, красную форму, а потом их, оранжевую. И
как-то очень скоро все забыли об этом случае, так забыли, что
говорили о нем как о настоящем сражении, и в этом смысле были
написаны и посланы многие, вполне искренние корреспонденции; я
их читал уже дома. К нам, раненным в этом бою, отношение было
вначале несколько странное,-- нас как будто меньше жалели, чем
других раненых, но скоро и это сгладилось. И только новые
случаи, подобные описанному, да то, что в неприятельской армии
два отряда действительно перебили друг друга почти поголовно,
дойдя ночью до рукопашной схватки, дает мне право думать, что
тут была ошибка.
Наш доктор, тот, что произвел ампутацию, сухой, костлявый
старик, провонявший йодоформом, табачным дымом и карболкой,
вечно чему-то улыбавшийся сквозь изжелта-седые, редкие усы,
сказал мне, прищурив глаза:
-- Счастье ваше, что вы едете домой. Тут что-то неладно. --
Что такое?
-- Да так. Неладно. В наше время было попроще. Он был
участником последней европейской войны, бывшей почти четверть
века назад, и часто с удовольствием вспоминал ее. А этой не
понимал и, как я заметил, боялся.
-- Да, неладно,-- вздохнул он и нахмурился, скрывшись в
облаке табачного дыма.-- Я сам бы уехал отсюда, если бы можно
было.
И, наклонившись ко мне, прошептал сквозь желтые,
закопченные усы:
-- Скоро наступит такой момент, когда уже никто отсюда не
уедет. Да. Ни я, никто.
И в близких старых глазах его я увидел то же
остановившееся, тупо пораженное. И что-то ужасное, нестерпимое,
похожее на падение тысячи зданий, мелькнуло в моей голове, и,
холодея от ужаса, я прошептал: -- Красный смех.
И он был первый, кто понял меня. Он поспешно закивал
годового и подтвердил: -- Да. Красный смех.
Совсем близко подсев ко мне и озираясь по сторонам, он
зашептал учащенно, по-стариковски двигая острой седенькой
бородкой:
-- Вы скоро уедете, и вам я скажу. Вы видели когда-нибудь
драку в сумасшедшем доме? Нет? А я видел. И они дрались, как
здоровые. Понимаете, как здоровые! Он несколько раз
многозначительно повторил эту фразу. -- Так что же? -- так же
шепотом и испуганно спросил я.
-- Ничего. Как здоровые! -- Красный смех,-- сказал я. -- Их
разлили водой.
Я вспомнил дождь, который так напугал нас, и рассердился.
-- Вы с ума сошли, доктор!
-- Не больше, чем вы. Во всяком случае, не больше. Он
охватил руками острые старческие колени и захихикал, и, косясь
на меня через плечо, еще храня на сухих губах отзвуки этого
неожиданного и тяжелого смеха, он несколько раз лукаво
подморгнул мне, как будто мы с ним только двое знали что-то
очень смешное, чего не знает никто. Потом с торжественностью
профессора магии, показывающего фокусы, он высоко поднял руку,
плавно опустил ее и осторожно, двумя пальцами коснулся того
места одеяла, под которым находились бы мои ноги, если бы их не
отрезали. -- А это вы понимаете? -- таинственно спросил он.
Потом так же торжественно и многозначительно обвел рукою ряды
кроватей, на которых лежали раненые, и повторил:
-- А это вы можете объяснить? -- Раненые,-- сказал я.--
Раненые. -- Раненые,-- как эхо, повторил он.-- Раненые. Без
ног, без рук, с прорванными животами, размолотой грудью,
вырванными глазами. Вы это понимаете? Очень рад. Значит, вы
поймете и это?..
С гибкостью, неожиданною для его возраста, он перекинулся
вниз и стал на руки, балансируя в воздухе ногами. Белый балахон
завернулся вниз, лицо налилось кровью, и, упорно смотря на меня
странным перевернутым взглядом, он с трудом бросал отрывистые
слова: -- А это... вы также... понимаете?
-- Перестаньте,-- испуганно зашептал я.-- А то я закричу.
Он перевернулся, принял естественное положение, сел снова у
моей кровати и, отдуваясь, наставительно заметил: -- И никто
этого не понимает. -- Вчера опять стреляли.
-- И вчера стреляли. И третьего дня стреляли,--
утвердительно мотнул он головой.
-- Я хочу домой! -- с тоскою сказал я.-- Доктор, милый, я
хочу домой. Я не могу здесь оставаться. Я перестаю верить, что
есть дом, где так хорошо. Он думал о чем-то и не отвечал, и я
заплакал: -- Господи, у меня нет ног. Я так любил ездить на
