вошло в душу что-то предрассветно-тихое, нежное; но возрадуешься, поне-
сешь, чтобы и впредь тоже радоваться, и - нет, думы всякие сбивают, за-
бываешь радоваться,
Выше поднималось солнце. Туманы поднялись и рассеялись. Легко парила
земля, Испарина не застила свет, она как будто отнимала его от земли и
тоже уносила вверх.
Листья на березах в околках пообсохли, но еще берегли умытую молодую
нежность - жарко блестели. Огромную тишину утра тонко просвитывали неви-
димые птицы.
Все теплей становится. Тепло стекает с косогоров в волглые еще доли-
ны; земля одуряюще пахнет обилием зеленых своих сил.
Старик прибавил шагу. Но не так, чтобы уже в хотьбе устать. Сил оста-
валось мало, приходится жалеть,
Он ходил, ездил по этой дороге много - всю жизнь, Знал каждый поворот
ее, знал, где приотпустить коня, а где придержать, чтобы и он тоже в
охотку с утра не растратился, а потом работал бы вполсилы. Теперь коня
не было. Он помнил всех своих коней, какие у него перебывали за жизнь,
мог бы рассказать, если бы кому-нибудь захотелось слушать, про характер
и привычки каждого, Тихонько болела душа, когда он вспоминал своих ко-
ней. Особенно жалко последнего: он не продал его, не обменял, не украли
его цыгане - он издох под хозяином.
Было это в тридцать третьем году. Старик (тогда еще не старик, а
справный мужик Анисим Квасов, Анисимка, звали его) был уже в колхозе,
работал объездным на полях. Случился тогда большой голод. Ели лебеду,
варили крапиву, травились зимовалым зерном, которое подметали вениками
на токах. Ждали нового урожая; надо было еще прожить лето. Вся надежда
на коров: молоком отпаивали опухших детей.
И вот как-то, в покос тоже, пастух деревенский, слабый мужичонка,
совсем ослаб, гоняясь за коровами, упал без сознания. Сколько он там
пролежал, бог его знает, говорил потом - долго. Коровы тем временем заш-
ли на клевер... Поздно вечером пригнал он их в деревню, раздувшихся,
закричал первым встречным: "Спасайте, они клевера обожрались!" Что тут
началось!.. Бабы завыли, мужики всполошились, схватили бичи и стали го-
нять коров по улицам. Беда пришла, стон стоял в деревне. Коровы падали,
люди тоже задыхались, тоже падали. У Анисима был конь (когда Анисима оп-
ределили объездным, ему дали из колхоза бывшего его собственного мерина
Мишку); Анисим, видя такое дело, вскочил на Мишку и стал тоже гонять ко-
ров. Всю ночь вываживали коров. К утру Мишка захрипел под Анисимом и пал
на передние ноги. Сколько ни бился Анисим, мерин не вернулся к жизни.
Анисим плакал, убивался над конем... Его обвинили во вредительстве, и он
сидел месяца полтора в районной каталажке. Потом ничего, обошлось.
Вот наконец и делянка старика: пологая логовинка недалеко от дороги,
внизу согра с ключом.
Солнце поднялось в ладонь уже; припоздал.
Наскоро перекусив малосольным огурцом с хлебом, старик отбил литовку,
повжикал камешком по жалу.
Нет милее работы - косьбы. И еще: старик любил косить один. Чего
только не передумаешь за день!
Сочно, просвистывая, сечет коса; вздрагивает, никнет трава. Впереди
шагах в трех подняла голову змея... И потекла в траве, поблескивая гиб-
ким омерзительным телом своим. Опять воспоминание: раз, парнишкой еще,
ехал он на коне хорошей рысью. Внезапно, почуяв или увидев змею, конь
прыгнул вбок. Анисимки как век не было на коне - упал. И прямо задницей
на нее, на змею. Неделю потом поносило ("гвоздем летело").
Память все же выталкивает и выталкивает из глубины прожитой жизни
светлые, милые сердцу далекие дни. Так в мутной, стоялой воде тихого
озера бьют со дна чистые родники. Вот, змеи... Был тогда на деревне дед
Куделька. Он говорил ребятишкам, что за каждую убитую змею - сорок гре-
хов долой. А если змею бросить в огонь, то можно увидеть на брюхе ее
ножки - много-много. И ребятня азартно снимала с себя грехи. И жгли
змей, и правда, когда она прыгала в костре, на брюхе у нее что-то такое
мелькало - белое, мелкое и много. Ребятишки орали: "Видишь! Вон они!"
Все видели ножки.
До обеда, как трава совсем обсохла, старик косил. Солнце поджигало;
на голову точно горячий блин положили.
- Слава богу! - сказал старик, глядя на выкошенную плешину: отхватил
изрядно. На душе было радостно.
Он пошел в шалашик, который сделал себе загодя, когда приходил прове-
дать травы. Теперь можно хорошо, не торопясь поесть.
В шалаше теплый резкий дух вялой травы. Звенит где-то крохотная прон-
зительная мушка; горячую тишину наполняет неутомимый, ровный, сухой
стрекот кузнечиков. Да с неба еще льются и скользят серебряные жаворон-
ки-сверлышки,
Хорошо! Господи, как хорошо!.. Редко бывает человеку хорошо, чтобы он
знал: вот-хорошо. Это когда нам плохо, мы думаем: "А где-то кому-то хо-
рошо". А когда нам хорошо, мы не думаем: "А где-то кому-то плохо". Хоро-
шо нам, и все.
Старик расстелил на траве стираную тряпочку, разложил огурцы, хлеб,
батунок мытый... Пошел к ключу: там в воде стояла бутылка молока, нак-
репко закупоренная тряпочной пробкой. Склонился к ручью, оперся руками в
сырой податливый бережок, долго, без жадности пил. Видел, как по ржавому
дну гоняются друг за другом крохотные светлые песчинки.
"Как живые",- подумал старик. С трудом поднялся, взял бутылку и пошел
к шалашу. А там, у шалашика, сидят на пеньке старик в шляпе и с палоч-
кой. Покуривает,
- Доброго здоровья,- приветствовал старик в шляпе.- Увидел - человек,
присел отдохнуть. Возражений нет?
- Чево ж? - сказал Анисим.- Давай сюда, тут все же маленько не так
жарит.
- Жарко, да.- Старик в шляпе вошел тоже в шалашик, сел на траву.Жар-
ковато.
"В добрых штанах-то... зеленые будут", - подумал Анисим.
- Хошь, садись со мной? - пригласил он.
- Спасибо, я поел недавно.- Старик в шляпе внимательно смотрел на
Анисима, так что тому даже не по себе стало.- Косишь?
- Надо. Нездешний, видно?
- Здешний.
Анисим глянул на гостя и ничего не сказал.
- Не похож?
- Пошто? Теперь всякие бывают.- Анисим захрумкал огурцом... И уловил
взгляд гостя: тот смотрел на нехитрую крестьянскую снедь на тряпочке.
"Хочет, наверно".
- Подсаживайся,- еще раз сказал он,
- Ешь, тебе еще полдня работать. Робить.
- Да хватит тут!
Городской старик снял шляпу, обнаружив блестящую лысину, придвинулся,
взял огурец, отломил хлеба.
- У тебя газеты нету? - спросил Анисим.
- Зачем? - удивился гость.
- Иззеленишь штаны-то. Штаны-то добрые.
- А-а... Да шут с ними. Ах, огурцы!..
- Што?
- Объеденье!
- Здешний, говоришь... Откуда?
- Тут, близко...
Не верилось Анисиму, что гость из этих мест - не похоже действи-
тельно.
- Сейчас-то я не здесь живу. Родом отсюда.
- А-а, Погостить?
- Побывать надо на родине... Помирать скоро. Ты из какой деревни-то?
- Лебяжье. Вот по этой дороге...
- Один со старухой живешь?
- Ага.
- Дети-то есть?
- Есть. Трое. Да двоих на войне убило.
- Где эти трое-то? В городе?
- Один в городе, Колька. А девахи замужем... Одна в Чебурлаке, за
бригадиром колхозным, другая - та подальше.- Не сказал, что другая заму-
жем не за русским.- Была Нинка-то по весне... Ребятишки большие уж.
- А Колька-то в каком городе?
- Да он - и в городе, и не в городе: работа у ево какая-то непутевая,
вечно ездит: железо ищут,
- А какой город-то?
- В Ленинграде. Пишет нам, деньги присылает... Так-то хорошо живет.
Хочет тоже приехать, да все не выберется. Может, приедет.
Городской старик отпил немного молока, вытер платком губы.
- Спасибо. Хорошо поел.
- Не за што.
- Косить пойдешь?
- Нет, обожду маленько. Пусть свалится маленько.
- Колька-то с какого года? - спросил еще гость.
- С двадцатого.- Тут только Анисим подумал: "А чего это он выспраши-
вает-то все?" Посмотрел на гостя.
Тот невесело как-то, но и не так чтобы уж совсем печально усмехнулся.
- Вот так, земляк,- сказал.
"Чудной какой-то,- подумал Анисим.- Старый - чудить-то".
- Здоровьем-то как? - все пытал городской.
- Бог милует пока... Голова болит. У нас полдеревни головами маются,
молодые даже.
- Из родных-то есть кто-нибудь? Братья, сестры...
- Нет, давно уж...
- Умерли?
- Сестры умерли, брат ишо с той войны не пришел.
- Погиб?
- Знамо, Пошто с войны не приходят?
Городской закурил. Синяя слоистая струйка дыма потянулась к выходу.
Здесь, в шалаше, в зеленоватой тени, она была отчетливо видна, а на
светлой воле сразу куда-то девалась, хоть ветерка - ни малого дуновения
- не было. Звенели кузнечики; посвистывали, шныряя в кустах, птахи; ро-
няли на теплую грудь земли свои нескончаемые трели хохлатые умельцы.
По высокой травинке у входа в шалаш взбиралась вверх божья коровка.
Лезла упорно, бесстрашно... Старики загляделись на нее. Коровка долезла
до самого верха, покачалась на макушке, расправила крылышки и полетела
как-то боком над травами,
- Вот и прожили мы свою жизнь,- негромко сказал городской старик.
Анисим вздрогнул: до странного показалась знакомой эта фраза. Не фраза
сама, а то, как она была сказана: так говорил отец, когда задумывался,-
с еле уловимой усмешкой, с легким удивлением. Дальше он еще сказал бы:
"Мать твою так-то", Ласково.
- Не грустно, земляк?
- Грусти не грусти - што толку?
- Што-то должно помогать человеку в такое время?
- У тебя болит, што ль, чего?
- Душа. Немного. Жалко... не нажился, не устал. Не готов, так ска-
зать.
- Хэх!.. Да разве ж когда наживесся? Кому охота в ее, матушку, ло-
житься.
- Есть же самоубийцы...
- Это хворые. Бывает: надорвется человек, с виду вроде ничего ишо, а
снутри не жилец. Пристал.
- И не додумал чего-то... А сам понимаю, глупо: что отпущено было,
давно все додумал. - Городской помолчал. - Жалко покоя вот этого... Суе-
тился много. Но место надо уступать. А?
- Надо. Хэх!.. Надо.
- А так бы и пристроился где-нибудь, чтоб и забыли про тебя, и так бы
лет двести! А? - Старик засмеялся весело. Что-то опять до беспокойства
знакомое проскользнуло в нем - в смехе.- Чтоб так и осталось все. А?
- Надоест, поди.
- Да вот все никак не надоест!
- А ты зараньше не думай про ее - не будешь страшиться. А придет - ну
придет... Сколько там похвораешь! В неделю люди сворачиваются,
- Да.
- Ты вот вперед загадываешь, а я беспречь назад оглядываюсь - тоже
плохо. Расстройство одно.
- Вспоминаешь?
- Но.
- Это хорошо.
- Хорошо, а все душу тревожишь. Зачем?
- Нет, это хорошо. Что же вспоминается? Детство?
- Больше - детство.
- Расскажи чего-нибудь! Хулиганили?
- Брат у меня был, Гринька,- тот прокуда был.- Анисим улыбнулся,
вспомнив.- Откуда чево бралось!.. И на войне-то, наверно, вперед других
выскочил...
- Что же он вытворял? - живо заинтересовался городской старик.Расска-
жи-ка.., Пожалуйста, пока отдыхаешь.
- Хэх!.. - Анисим покачал головой, долго молчал. - Шельма был... Один
раз поймал нас у себя в огороде сосед наш, Егор Чалышев, ну, выпорол. За
дело, конечно: не пакости. Арбузишки-то зеленые ишо, мы их больше порти-
ли, чем ели. Ночью-то не видно: об коленку ево - куснешь, зеленый - в
сторону. Да. Выпорол с сердцем. Потом ишо отец добавил. Гриньку злость
взяла. И чево придумал: взял пузырь свинячий - свинью тогда как раз ре-
зали, - растер ево в золе... Знаешь, как пузыри-то делают?
- Знаю.
- Вот. Высушил, надул, нарисовал на ем морду страшенную... - Анисим
засмеялся. - Где он такую харю видал?.. Ну, дождались мы ночи, подкра-
лись тихонько к Егору на крыльцо, привязали за веревочку к верхнему ко-
сяку пузырь тот... Утром Егор открыл дверь-то - и на улицу выходит,- а
ему прям в лицо харя-то эта глянула.,, Мужик чуть в штаны не наворотил.
Захлопнул дверь, да в избу. Да давай в трубу орать: "Караул! У меня черт
