так обнадеется, так возрадуется какому-нибудь лекарству!.. Это знают. Но
точно так и палка любая: догорая, так вдруг вспыхнет, так озарится вся,
такую выкинет шапку огня, что диву даешься: откуда такая последняя сила?
Дрова хорошо разгорелись, теперь можно пойти чайку попить. Алеша
умылся из рукомойника, вытерся и с легкой душой пошел в дом. Пока он за-
нимался баней, ребятишки, один за одним, ушлепали в школу. Дверь - Алеша
слышал - то и дело хлопала, и скрипели воротца. Алеша любил детей, но
никто бы никогда так не подумал, что он любит детей: он не показывал.
Иногда он подолгу внимательно смотрел на какого-нибудь, и у него в груди
ныло от любви и восторга. Он все изумлялся природе: из чего получился
человек?! Ведь не из чего, из малой какой-то малости. Особенно он их лю-
бил, когда они были еще совсем маленькие, беспомощные. Вот уж, правда
что, стебелек малый: давай цепляйся теперь изо всех силенок, карабкайся.
Впереди много всякого будет - никаким умом вперед не скинешь. И они рас-
тут, карабкаются. Будь на то Алешина воля, он бы еще пятерых смастерил,
но жена устала. Когда пили чай, поговорили с женой.
- Холодно как уж стало. Снег, гляди, выпадет,- сказала жена.
- И выпадет. Оно бы и ничего, выпал-то, на сырую землю.
- Затопил?
- Затопил.
- Кузьмовна заходила... Денег занять.
- Ну? Дала?
- Дала. До среды, говорит, а там, мол, за картошку получит...
- Ну и ладно.- Алеше нравилось, что у них можно, например, занять де-
нег - все как-то повеселей в глаза людям смотришь. А то наладились:
"Бесконвойный, Бесконвойный". Глупые.- Сколько попросила-то?
- Пятнадцать рублей. В среду, говорит, за картошку получим...
- Ну и ладно. Пойду продолжать.
Жена ничего не сказала на это, не сказала, что иди, мол, или еще чего
в таком духе, но и другого чего тоже не сказала. А раньше, бывало, гово-
рила, до ругани дело доходило: надо то сделать, надо это сделать - не
день же целый баню топить! Алеша и тут не уступил ни на волос: в субботу
только баня. Все. Гори все синим огнем! Пропади все пропадом! "Что мне,
душу свою на куски порезать?!" - кричал тогда Алеша не своим голосом. И
это испугало Таисью, жену. Дело в том, что старший брат Алеши, Иван, вот
так-то застрелился. А довела тоже жена родная: тоже чего-то ругались,
ругались, до того доругались, что брат Иван стал биться головой об стен-
ку и приговаривать: "Да до каких же я пор буду мучиться-то?! До каких?!
До каких?!" Дура жена вместо того, чтобы успокоить его, взяла да еще
подъелдыкнула: "Давай, давай... Сильней! Ну-ка, лоб крепче или стенка?"
Иван сгреб ружье... Жена брякнулась в обморок, а Иван полыхнул себе в
грудь, Двое детей осталось. Тогда-то Таисью и предупредили: "Смотри... а
то не в роду ли это у их". И Таисья отступилась.
Напившись чаю, Алеща покурил в тепле, возле печки, и пошел опять в
баню. А баня вовсю топилась.
Из двери ровно и сильно, похоже, как река заворачивает, валил, плавно
загибаясь кверху, дым. Это первая пора, потом, когда в каменке накопится
больше жару, дыму станет меньше. Важно вовремя еще подкинуть: чтоб и не
на угли уже, но и не набить тесно - огню нужен простор. Надо, чтоб горе-
ло вольно, обильно, во всех углах сразу. Алеша подлез под поток дыма к
каменке, сел на пол и несколько времени сидел, глядя в горячий огонь.
Пол уже маленько нагрелся, парит; лицо и коленки достает жаром, надо
прикрываться. Да и сидеть тут сейчас нежелательно: можно словить неза-
метно угару. Алеша умело пошевелил головешки и вылез из бани. Дел еще
много: надо заготовить веник, надо керосину налить в фонарь, надо веток
сосновых наготовить... Напевая негромко нечто неопределенное - без слов,
голосом, Алеша слазал на полок бани, выбрал там с жердочки веник поплот-
нее, потом насек на дровосеке сосновых лап - поровней, без сучков, сло-
жил кучкой в предбаннике. Так, это есть. Что еще? фонарь!.. Алеша нырнул
опять под дым, вынес фонарь, поболтал - надо долить. Есть, но... чтоб уж
потом ни о чем не думать. Алеша все напевал... Какой желанный покой на
душе, господи! Ребятишки не болеют, ни с кем не ругался, даже денег в
займы взяли... Жизнь: когда же самое главное время ее? Может, когда вою-
ют? Алеша воевал, был ранен, поправился, довоевал и всю жизнь потом с
омерзением вспоминал войну. Ни одного потом кинофильма про войну не
смотрел - тошно. И удивительно на людей - сидят смотрят! Никто бы не по-
верил, но Алеша серьезно вдумывался в жизнь: что в ней за тайна, надо ее
жалеть, например, или можно помирать спокойно - ничего тут такого осо-
бенного не осталось? Он даже напрягал свой ум так: вроде он залетел -
высоко-высоко - и оттуда глядит на землю... Но понятней не становилось:
представлял своих коров на поскотине - маленькие, как букашки... А про
людей, про их жизнь озарения не было. Не озаряло. Как все же: надо жа-
леть свою жизнь или нет? А вдруг да потом, в последний момент, как зао-
решь, что вовсе не так жил, не то делал? Или так не бывает? Помирают же
другие - ничего: тихо, мирно. Ну, жалко, конечно, грустно: не так уж тут
плохо. И вспоминал Алеша, когда вот так вот подступала мысль, что здесь
не так уж плохо,- вспоминал он один момент в своей жизни. Вот какой.
Ехал он с войны... Дорога дальняя - через всю почти страну. Но ехали
звонко - так-то ездил бы. На одной какой-то маленькой станции, еще за
Уралом, к Алеше подошла на перроне молодая женщина и сказала:
- Слушай, солдат, возьми меня - вроде я твоя сестра... Вроде мы слу-
чайно здесь встретились. Мне срочно ехать надо, а никак не могу уехать.
Женщина тыловая, довольно гладкая, с родинкой на шее, с крашеными гу-
бами... Одета хорошо. Ротик маленький, пушок на верхней губе. Смотрит -
вроде пальцами трогает Алешу, гладит. Маленько вроде смущается, но все
же очень бессовестно смотрит, ласково. Алеша за всю войну не коснулся ни
одной бабы... Да и до войны-то тоже горе: на вечеринках только целовался
с девками. И все. А эта стоит смотрит странно... У Алеши так заломило
сердце, так он взволновался, что и оглох, и рот свело.
Но, однако, поехали.
Солдаты в вагоне тоже было взволновались, но эта, ласковая-то, так
прилипла к Алеше, что и подступаться как-то неловко. А ей ехать близко,
оказывается: через два перегона уж и приехала. А дело к вечеру. Она
грустно так говорит:
- Мне от станции маленько идти надо, а я боюсь. Прямо не знаю, что
делать...
- А кто дома-то? - разлепил рот Алеша.
- Да никого, одна я.
- Ну, так я провожу,- сказал Алеша.
- А как же ты? -- удивилась и обрадовалась женщина.
- Завтра другим эшелоном поеду... Мало их!
- Да, их тут каждый день едет...- согласилась она.
И они пошли к ней домой, Алеша захватил, что вез с собой: две пары
сапог офицерских, офицерскую же гимнастерку, ковер немецкий, и они пош-
ли. И этот-то путь до ее дома, и ночь ту грешную и вспоминал Алеша.
Страшная сила - радость не радость - жар,и немота, и ужас сковали Алешу,
пока шли они с этой ласковой... Так было томительно и тяжко, будто прог-
ретое за день июньское небо опустилось, и Алеша еле передвигал пудовые
ноги, и дышалось с трудом, и в голове все сплюснулось. Но и теперь все
до мелочи помнил Алеша. Аля, так ее звали, взяла его под руку... Алеша
помнил, какая у нее была рука - мяконькая, теплая под шершавеньким креп-
дешином. Какого цвета платье было на ней, он, правда, не помнил, но ко-
лючечки остренькие этого крепдешина, некую его теплую шершавость он
всегда помнил и теперь помнит. Он какой-то и колючий и скользкий, этот
крепдешин. И часики у нее на руке помнил Алеша - маленькие (трофейные),
узенький ремешок врезался в мякоть руки. Вот то-то и оглушило тогда, что
женщина сама - просто, доверчиво - взяла его под руку и пошла потом,
прикасаясь боком своим мяконьким к нему... И тепло это - под рукой ее -
помнил же. Да... Ну, была ночь. Утром Алеша не обнаружил ни Али, ни сво-
их шмоток. Потом уж, когда Алеша ехал в вагоне (документы она не взяла),
он сообразил, что она тем и промышляла, что встречала эшелоны и выбирала
солдатиков поглупей. Но вот штука-то - спроси она тогда утром: отдай,
мол, Алеша, ковер немецкий, отдай гимнастерку, отдели сапоги - все отдал
бы. Может, пару сапог оставил бы себе. Вот ту Алю крепдешиновую и вспо-
минал. Алеша, когда оставался сам с собой, и усмехался. Никому никогда
не рассказывал Алеша про тот случай, а он ее любил, Алю-то. Вот как.
Дровишки прогорели... Гора, золотая, горячая, так и дышала, так и валил
жар. Огненный зев нет-нет да схватывал синий огонек... Вот он - угар.
Ну, давай теперь накаляйся все тут - стены, полок, лавки... Потом не
притронешься.
Алеша накидал на пол сосновых лап - такой будет потом Ташкент в лесу,
такой аромат от этих веток, такой вольный дух, черт бы его побрал,-
славно! Алеша всегда хотел не суетиться в последний момент, но не справ-
лялся. Походил по ограде, прибрал топор... Сунулся опять в баню - нет,
угарно. Алеша пошел в дом.
- Давай бельишко,- сказал жене, стараясь скрыть свою радость - она
почему-то всех раздражала, эта его радость субботняя. Черт их тоже пой-
мет, людей: сами ворочают глупость за глупостью, не вылезают из глупос-
тей, а тут, видите ли, удивляются, фыркают, не понимают.
Жена Таисья молчком открыла ящик, усунулась под крышку... Это вторая
жена Алеши, Первая, Соня Полосухина, умерла. От нее детей не было. Алеша
меньше всего про них думал: и про Соню, и про Таисью. Он разболокся до
нижнего белья, посидел на табуретке, подобрав поближе к себе босые ноги,
испытывая в этом положении некую приятность, Еще бы закурить... Но ку-
рить дома он отвык давно уж - как пошли детишки.
- Зачем Кузьмовне деньги-то понадобились? - спросил Алеша.
- Не знаю. Да кончились - от и понадобились. Хлеба небось не на что
купить.
- Много они картошки-то сдали?
- Воза два отвезли... Кулей двадцать.
- Огребут деньжат!
- Огребут, Все колют... Думаешь, у них на книжке нету?
- Как так нету! У Соловьевых да нету!
- Кальсоны-то потеплей дать? Или бумажные пока?..
- Давай бумажные, пока еще не так нижет.
- На.
Алеша принял свежее белье, положил на колени, посидел еще несколько,
думая, как там сейчас, в бане.
- Так... Ну ладно.
- У Кольки ангина опять.
- Зачем же в школу отпустила?
- Ну...- Таисья сама не знала, зачем отпустила.- Чего будет пропус-
кать. И так-то учится через пень колоду.
- Да...- Странно, Алеша никогда всерьез не переживал болезнь своих
детей, даже когда они тяжело болели,- не думал о плохом. Просто как-то
не приходила эта мысль.
И ни один, слава богу, не помер. Но зато как хотел Алеша, чтоб дети
его выучились, уехали бы в большой город и возвысились там до почета и
уважения. А уж летом приезжали бы сюда, в деревню, Алеша суетился бы
возле них - возле их жен, мужей, детишек ихних... Ведь никто же не зна-
ет, какой Алеша добрый человек, заботливый, а вот те, городские-то, сра-
зу бы это заметили. Внучатки бы тут бегали по ограде... Нет, жить, ко-
нечно, имеет смысл. Другое дело, что мы не всегда умеем. И особенно это
касается деревенских долбаков - вот уж упрямый народишко! И возьми даже
своих ученых людей - агрономов, учителей: нет зазнавитее человека, чем
свой, деревенский же, но который выучился в городе и опять приехал сюда.
Ведь она же идет, она же никого не видит! Какого бы она малого росточка
ни была, а все норовит выше людей глядеть. Городские, те как-то умеют,
собаки, и культуру свою показать, и никого не унизить. Он с тобой, нао-
борот, первый поздоровается.
- Так... Ну ладно,- сказал Алеша.- Пойду.
И Алеша пошел в баню. Очень любил он пройти из дома в баню как раз
при такой погоде, когда холодно и сыро. Ходил всегда в одном белье, на-
рочно шел медленно, чтоб озябнуть. Еще находил какое-нибудь заделье по
