российских сапог с яловыми голенищами, где чуть не с
мальчишеских лет покоился булатный тесачок, а носить морской
складной ножик за пазухой он так и не приучился. Поздно
спохватился теперь!
В ту же минуту тень вражеских парусов заслонила солнце.
Раздался глухой треск. Деревянные борты сшиблись, бригантину
сильно качнуло... и замелькали через фальшборт чужие
ожесточенные лица. Многие разбойники зажимали кривые клинки в
зубах, а в руках держали пистолеты. Прогремело несколько
выстрелов.
Все кончилось в считанные минуты. Турки, не встретив
сопротивления, быстро овладели кораблем и заполнили всю палубу.
Даже запах сразу сделался другим, непривычным: тут и острая
вонь разгоряченных тел, и чеснок, и кофе, и резкая струйка гари
от пеньковых фитилей, и пороховой дым... В глазах Василия так и
мельтешили чужие коричневые лица, острые бородки, руки с
ятаганами, шаровары, сапожки с загнутыми вверх носками. Вот с
металлическим грохотом полетели на палубу, у самого борта,
странные боевые топорики на длинных шестах. Там, где у простого
топора -- обушок, у этих, у турецких, -- острый крюк. Догадался
Василий, что это специальное оружие морских разбойников:
топором -- вражеский борт рубить, крюком -- галеру к его борту
подтягивать при абордаже. Нынче они не понадобились -- их
просто отшвырнули на палубу.
Василий видел, как два турка повели куда-то генуэзского
капитана, видел, как с галеры на бригантину, звякнув, полетели
железные цепи, кандалы и оковы, как на палубе одному за другим
турки вязали руки матросам-итальянцам. Пиратов было вдвое
больше, чем пленников, и уже схватили сзади за локти самого
Василия Баранщикова, как вдруг один из врагов, дико взвыв,
зажал ладонью раненый бок. Это венецианец Антонио Ферреро
изловчился-таки пырнуть ножом самого рослого турчанина. В тот
же миг ударил турецкий пистолет, и молодого венецианца
поволокли к трюму. На палубном настиле остался багровый след --
кровь сочилась из простреленного плеча Антонио, но он
извивался, пытаясь вырваться, и выкрикивал проклятия, суля
туркам гибель от венецианских боевых судов. В тот год
венецианская республика успешно воевала на море с оттоманской
Портой, хотя и ослабела былая мощь богатой республики.
Рвануться на помощь товарищу Баранщиков не успел: сильный
удар по голове сбил нижегородца с ног. Двое турок уселись на
нем верхом, и кузнец быстро заклепал на ногах тяжелые железные
кандалы. Потом и Василия сволокли в трюм.
Больше суток пролежали в темном трюме турецкие пленники,
без пищи, без воды. Перед наступлением следующей ночи, когда
пленники так обессилели, что еле-еле могли держаться на ногах,
всех вывели на палубу. Осмотр произвел сам пиратский капитан,
немолодой полнотелый турок с одутловатым лицом и крашеной
бородкой -- Али-Магомет-ага. Его белую чалму украшал
необыкновенно крупный изумруд редкостного ярко-зеленого
оттенка. За широким поясом золотого шитья торчали пистолеты и
кинжал с такой дорогой рукоятью, что, вероятно, она одна стоила
всего остального оружия пиратской шайки. Капитан определял
участь пленника: кому быть гребцом на галере, кому идти на
продажу в турецкие или иные владения, кому -- в хозяйство
самого Али-Магомета.
Не торопясь, соблюдая важность вельможи-османа,
Али-Магомет-ага прошелся вдоль шеренги обессиленных людей,
связанных или скованных, не успевших еще привыкнуть к
солнечному свету после темноты корабельного трюма. Капитан
сразу обратил внимание на голубоглазого пленника, который был
на полголовы выше остальных и пошире в плечах. Растрепанная
русая бородка, которую Василий отрастил после датской
солдатчины, резко выделяла его лицо среди безусых и безбородых
итальянцев.
-- Урус? -- спросил Али-Магомет, обращаясь к пленному.
Получив утвердительный ответ, довольный капитан ухмыльнулся,
промурлыкал "якши!" и двинулся дальше вдоль шеренги.
Василий с трудом узнавал бригантину. Вместо привычного
порядка, который соблюдался на корабле в течение всего рейса,
Баранщиков видел теперь грязное и запущенное судно,
беспорядочно разбросанные, порванные при абордаже снасти,
запекшуюся кровь на палубном настиле. Генуэзского капитана
среди пленников не было -- видимо, турки уже решили его судьбу:
только богатый выкуп мог вызволить его из турецкой неволи. А
остальные пленники?
К Али-Магомету подошел его помощник, худой жилистый
человек по имени Рюштю-бей. В руках у него пленники сразу
заметили ременную плеть на короткой рукояти из козьей ноги.
Поигрывая этой плетью, он угрюмо уставился на пленников.
-- Спроси гяуров, -- повернулся Али-Магомет к Рюштю-бею
как переводчику, -- спроси их, имеются ли среди них
здравомыслящие и разумные люди, готовые без принуждения,
добровольно принять ислам?
По шеренге прошло движение. Все глаза уставились в землю.
Здравомыслящих явно не находилось!
-- Объясни им, -- недовольно продолжал Али-Магомет, --
если свет истинного учения пророка озарит их сердца, то, может
быть, милосердный Аллах простит им прежние заблуждения и
позволит раскаявшимся вкусить блаженство небесного рая вместе с
правоверными. Пусть они знают, что ко всем вновь обращенным мы
бываем мягкосердечны и милосердны, а упорствующим придется...
долго жалеть о своем упрямстве!
Рюштю-бей перевел, но никто из пленников не поднял
взгляда, не вымолвил ни слова. Али-Магомет еще более насупился
-- и указал рукой на раненого венецианца. Тот еле держался на
ногах.
-- Вот этот дерзкий юноша вчера насмерть ранил нашего
любимого воина Селима. Спроси его, Рюштю-бей, желает ли он
искупить вину вступлением в ряды правоверных воителей ислама?
Он мужественно сражался вчера, трусость чужда его сердцу. Под
знаменем пророка он может стать достойным воином. Что он
говорит в ответ на мои слова?
Двое стражников подхватили связанного пленника под руки, и
Рюштю-бей приблизился к нему. Но он даже не успел закончить
перевода, как произошло нечто неожиданное...
Связанный венецианец изогнулся, рванулся из рук стражников
и головой ударил переводчика в живот.
-- С врагами отечества моего я не торгуюсь, я их убиваю!
-- крикнул он.
Падая у борта вместе с Рюштю-беем, юноша пытался столкнуть
переводчика к чугунным кнехтам, около которых не было перил:
смельчак намеревался броситься в море вместе с одним из своих
врагов!
Но замысел был непосилен для ослабевшего юноши. Турки
оттащили Рюштю-бея в сторону, а венецианца притиснули к
палубному настилу. Переводчик вскочил на ноги, хлестнул ношу
плетью, а взбешенный Али-Магомет только рукой махнул. Пираты
беспощадно избили пленника, а затем швырнули истерзанное тело
за борт. Несколько секунд еще можно было различить под водою
коричневато-белое пятно. Василию почудилось, что там еще
пузырится розовая пена... Али-Магомет рассвирепел не на шутку.
-- Всех -- гребцами на галеру! -- кричал Али-Магомет. --
Покажи им, Рюштю-бей, как твои надсмотрщики умеют обращаться с
бичами! Ведите их! Нет, стойте! Большого уруса и вот этих
троих, что посильнее, оставьте на бригантине... Эй, принести
сюда кол да заострить его получше! Остальных -- ведите на
галеру! Вели приковать их к веслам, Рюштю-бей. Двенадцать наших
старых гребцов, чьи места займут эти нечестивцы, пусть перейдут
сюда, на бригантину, матросами.
Матросов-итальянцев повели на галеру. Полуголые
гребцы-галерщики перешли на борт бригантины и принялись
разбирать снасти, не обращая никакого внимания на четырех
невольников, оставленных Али-Магометом на палубе бригантины.
Скованные, они стояли у стенки рубки, глядя вслед товарищам.
Тех уже усаживали в галерном трюме, к огромным веслам.
Али-Магомет, поигрывая рукоятью своего великолепного
кинжала, заканчивал распоряжения.
-- В Хайфу ты поведешь галеру, Рюштю-бей, а я --
бригантину. Ты пойдешь в кильватере, чтобы прикрыть бригантину
с кормы. Когда с помощью Аллаха мы достигнем залива Акки, я
разделю добычу и новых невольников между воинами. А вот эти
четверо будут сейчас же преданы казни на радость моим
доблестным воителям, если они тут же, на месте, не примут
истинную веру. Позвать сюда с галеры имама Рашида!
Вскоре к Али-Магомету подошел бочком, семенящей старческой
походкой турецкий мулла. Его остроконечная бородка отливала
бронзой, лицо, покрытое морщинами, было хитрым и насмешливым.
-- Привет тебе, Рашид-имам, да продлит Аллах твои дни на
земле! А ты, мудрый Рюштю-бей, поясни мои слова проклятым
гяурам. Если они через пять минут не приступят к обряду
посвящения -- участь их будет пострашнее того, что они видели
сейчас. А, вот и кол! Отличный, острый, смазанный жиром кол! Вы
его видите, гяурские псы? Вам загонят его в тело, если я услышу
дерзновенное "нет". Начни с большого уруса, Рюштю-бей! Спроси
его, желает ли он жить у меня в доме добрым мусульманином или
медленно издохнуть на этом великолепном колу?
-- Будь ты проклят, ирод! -- в ужасе пробормотал
Баранщиков, глядя на орудие чудовищной казни. -- Господи
всеблагий, прости раба твоего, зане слаб духом, чтобы в
великомученики записываться. А коли жив буду -- замолю
невольный грех!
Али-Магомет от нетерпения даже ногой притопнул.
-- Ну, что, принимает он ислам или нет?
В смертельной тоске нижегородец обвел взглядом своих
товарищей. Все три генуэзца глазами молили Василия покорить
злой неизбежности. Один из итальянцев прошептал, чуть шевеля
бледными губами:
-- Покорись, Мишель. Не губи себя и нас. Скажи ему: да!
Выпрямившись во весь свой богатырский рост, Василий
Баранщиков хмуро взглянул на рыжебородого имама и проговорил
внятно:
-- Мало нас, чтобы силе вашей противиться. На ваши головы
-- и грех. Делайте, что задумали, мы насупротив пойти не
можем...
-- Аллах-ху-экбэр! -- традиционный этот возглас
магометанского муэдзина доносился на бригантину с галеры.
Марсовая бочка служила там и минаретом...
Вечерний намаз в стороне от турецкой команды совершали и
вновь обращенные мусульмане. Все четверо были наголо обриты и
уже получили тюбетейки. Они стояли на коленках по-турецки,
подстелив под ноги небольшие коврики-дастарханы.
Сознание греховности всего, что он дал проделать над
собою, наполняло Василия Баранщикова жгучим чувством стыда,
боли, обиды. Впрочем, для турок он был уже не Мишелем
Николаевым. Теперь и он, и его товарищи итальянцы получили
новые, магометанские имена. В память турецкого воина, раненого
храбрым Антонио и к ночи умершего от потери крови, Василий был
наименован Селимом.
Рядом с "Селимом" стоял его новый духовный пастырь, мулла
Рашид-имам. Он подсказывал неофиту слова мусульманской молитвы.
Василий бормотал за ним:
-- Ля иллях иль алла... Магомет пророк Аллы... Ля илляга,
илляла...
Механически повторяя вслух малопонятные слова, Василий
Баранщиков с огромным трудом удерживался, чтобы не осенить себя
крестным знамением, привычным с младенчества, и про себя думал:
-- Родный батюшка, родная матушка, царствие вам небесное,
да будет вам пухом земля наша отеческая, российская. Братцы мои
родные, жена моя честная, православная, верная! Гадал ли, думал
ли когда ваш покорный сын и честный муж турчином соделаться?
Держал ли в малом разуме своем грешную мысль от православной
