гишпанская меня к добру из солдатчины выручили. Ан, вот оно как
обращается!
Писец и монах разложили на столике свои книги. Один из
черных палачей грубо дернул Василия за рукав. Баранщиков, не
поняв, чего от него хотели, рванулся и толкнул черного. Щуплый
дон Мануэль втянул голову в плечи и пронзительно заорал. Ему
показалось, что пленник намерен бежать.
-- Держите его, держите! -- истошно визжал офицер.
Три палача и даже писец набросились на московита. Вмиг они
оборвали рукав рубахи, обнажив мускулистую руку, покрытую
загаром. Палач дернул руку к себе, Василий споткнулся и упал на
колени. Вскочить ему уже не дали: в этой позе его и привязали к
столбу, а левую притянули ремнем к поперечному брусу.
-- Сначала клеймом пресвятой девы! -- проговорил монах.
-- Вы видите, это строптивый русский, он должен носить
много клейм, таково желание его превосходительства.
Писец поискал на полке нужную печать. Выбрав ее, он
опустил кончики игл, торчащих из дощечки, в банку с
измельченным и намоченным порохом. Один из палачей
дополнительно втер тот же состав в кожу Василию и приложил
клеймо к плечу. Старший с силой ударил по клейму молотком. Иглы
вонзились в тело все разом, несколько десятков, причиняя острую
боль. Из-под клейма обильно потекла кровь, но палачи все
держали иглы в ране, чтобы красящий состав лучше прошел под
кожу.
Василию Баранщикову пришлось вытерпеть эту операцию девять
раз. Девять клейм поставили ему на плече, предплечье и на кисти
руки. Много лет спустя, повествуя о своих "нещастных
приключениях" на чужбине, Василий так перечислял эти девять
клейм:
"Заклеймили в присутственном месте на левой руке: 1)
Святою Марией, в правой руке держащею розу, а в левой тюльпан.
2) Кораблем с опущенным якорем в воду. 3) Сияющим солнцем. 4)
Северною звездою. 5) Полумесяцем. 6) Четырьмя маленькими
северными звездами. 7) А на кисти той руки -- осьмиугольником.
8) Клеймом, означающим 1783 год (между тем как клеймение
происходило осенью 1781 года. -- Р. Ш.). 9) Буквами М. Н.
(Мишель Николаев). От сего бывает весьма чувствительная боль,
кровь течет, и трое суток рука несносно болит и смыть ничем
невозможно". ["Нещастные приключения", изд III, 1793, стр.
19-20.]
Рука так опухла, что и разорванный рукав натянули на нее с
трудом. Писец переписал все клейма в свою книгу, монах -- в
свою. Дон Мануэль приказал писцу отвести заклейменного раба на
двор к его превосходительству сеньору коррехидору.
Сам дон Мануэль отправился туда же верхом доложить о
неукоснительном исполнении всех вчерашних генеральских
распоряжений. Он уже сидел на "пьяцце" -- открытой террасе, в
обществе красивой супруги коррехидора, когда канцелярский
писарь привел на задний двор гасиенды бледного, покрытого
испариной Василия Баранщикова.
Ему было очень худо. К измученному московиту приблизился
повар, сутулый негр в фартуке. Быстро осмотрев руку, он покачал
головой и отступил, прищелкивая языком. Негру хотелось оказать
больному помощь, и он умел это сделать, он знал, как успокоить
боль и предотвратить тяжкое воспаление. Но он не решился
помочь, ибо новый раб был белым и мог оскорбиться
прикосновением к нему черной руки целителя...
Василий, прочитав сочувствие во взгляде незнакомого
черного человека в фартуке, со стоном шагнул к нему, оперся
здоровой рукой на подставленное плечо и полуобнял негра.
Сгибаясь под этой тяжестью, негр повел больного в каморку.
Уложив его на связку из банановых и пальмовых листьев,
служившую постелью, черный лекарь смочил раны целебным
бальзамом, который европейцы называли "копайским". По
старинному индейскому рецепту научились отлично изготовлять его
из сока копаловых деревьев, растущих на всех вест-индских
островах. Пожав руку целителя, Василий впал в тяжелый сон, с
лихорадочным ознобом...
Так началась его жизнь "кухонного мужика" у знатного
испанского гасиендо и сановника, губернатора "колонии
гишпанской Порто-Рики".
Прошло немало времени, пока к Василию Баранщикову
вернулась его несокрушимая жизнерадостность. В его смятенной,
оскорбленной душе медленно, как выбившаяся из растоптанного
семени травинка, вновь окрепла вера в свои силы, надежда на
спасение.
Надев легкую рубашку из хлопковой материи, полотняные
штаны и широкополую соломенную шляпу, он на рассвете бежал к
морю умываться: хозяева не позволяли слугам пользоваться
пресной водой для умывания. Ее добывали из глубоких скважин или
собирали во время дождей. Многие пресные источники высохли на
острове, после того как во всех долинах и низинах были
истреблены когда-то богатейшие леса.
Искупавшись в море, Василий брал топор с длинной рукоятью,
к которой долго не мог привыкнуть, и принимался рубить
подсушенные, твердые, как кость, тела пальм. Их привозили сюда
на мулах рабочие-негры из предгорий, за много миль от дома.
Покончив с дровами, Василий брался за чистку огромных медных
чанов, котлов и кастрюль. Он доводил их до нестерпимого блеска,
точно готовил посуду для корабельного камбуза.
Затем, взяв на плечо коромысло собственного изготовления,
Василий вешал на концы его по трехведерной кожаной посудине и
отправлялся к каменному бассейну за пресной водой для кухни и
домашних надобностей. На удивление всему двору он наполнял все
домашние водоемы за два часа; другой водонос тратил на эту
работу целый день.
Заканчивался трудовой день на том же заднем дворе. В
холодке Василий рубил и разделывал мясо, выжимал на прессе соки
из разных фруктов для прохладительных напитков. Перед тем как
улечься спать, он выносил золу и закладывал в еще теплый очаг
дрова на завтрашний день, чтобы за ночь они лучше просохли.
Меньше всего помышлял Василий о господской пользе. Он и
дома сызмальства не любил сидеть сложа руки, а здесь не давал
себе отдыха, чтобы в непрестанном труде отвлечься от мрачных
раздумий. "Работать -- день коротать!" -- про себя повторял
Баранщиков.
Так сочилась по капелькам-дням жизнь белого раба. К
молчаливому "большому русу" домашние слуги быстро привыкли.
Жестами, улыбками, похлопыванием по плечу они выражали ему свое
сочувствие и расположение. Столь открытое проявление
товарищеского доброжелательства помогло Василию заживить
душевную рану, перетерпеть жестокое унижение. Перестала саднить
и больная рука, и даже к ее уродливому виду начал привыкать
Василий Баранщиков. Рассматривая затейливые, серо-голубые
рисунки на своей коже, он печально и насмешливо улыбался про
себя:
-- Ишь, разукрасили, господа гишпанцы! Бог попущает -- и
свинья гуся съедает! Поглядела бы Марьюшка на супруга в
неволюшке!
Вернулась к нему и природная любознательность. Через
полгода жизни в генеральском доме нижегородец еще раз победил
немоту -- сносно заговорил по-испански. Язык ему очень
нравился, больше немецкого или английского.
Нередко его посылали на плантации, если там случались
неотложные работы, требующие особого умения. На кофейной
плантации он видел, как собирают урожай с маленьких кофейных
деревьев. Под деревцами расстилали старые чиненые паруса,
деревца трясли, и тяжелые маслянистые зерна падали на холст. Их
сушили прямо на солнце. Теплые ветры пассаты, дувшие здесь в
январе -- марте, помогали провеивать зерна: из подбрасывали
лопатами вверх, ветер легко уносил кожуру. Так в России веяли
рожь.
Очень забавляли Баранщикова обезьянки, в изобилии
водившиеся на острове. Домашние были обучены всевозможным
забавным фокусам, а дикие "помогали" сбору кокосовых орехов:
негры дразнили зверьков, а те, в отместку, швыряли с высоты
пальмы увесистые плоды.
На сахарных плантациях Василию однажды случилость
исправить повреждение механического пресса, или "жома". С тех
пор московиту часто поручали чинить различные механизмы,
неуклюжие, громоздкие и тяжелые, -- мельничные жернова, насосы,
деревянные прессы. При этом Василий присматривался к работе
негров, более тяжелой, чем его собственная. Негры резали
тростник (а часто прямо вырывали его голыми руками), вязали в
пучки и несли эти пучки по прессы. Здесь выжимали сахаристый
сок в глиняные сосуды, варили, собирали его в медных котлах,
выпаривали на солнце и получали сахарный песок, а из оставшейся
патоки, или мелассы, делали знаменитый вест-индский ром.
В порту Сан-Хауна Василий видел корабли из многих стран:
они приходили сюда за сахаром и ромом. Баранщиков знал, что
владельцы сахарных плантаций считаются самыми богатыми людьми в
мире. Эти богатства созданы руками рабов. Здесь, на
Пуэрто-Рико, Василий услышал впервые страшное словечко
"асиенто". Так называлось право англичан поставлять рабов во
все испанские колонии. Это право недавно потеряло свою
юридическую силу, но традиция осталась -- работорговля
преимущественно считалась английским ремеслом. Правда, в
последнее время с англичанами начали успешно конкурировать
американские купцы. Они скупают у плантаторов ром и сахар,
продают их в Европе или Африке, из Африки везут негров, и,
таким образом, "сладкая продукция" не только приносит
неслыханный барыш, но и творит чудо: негры превращаются в ром,
а ром -- снова превращается в негров, обогащая и купца и
плантатора!
В порт Сан-Хуана Василия не пускали без надзора. Его
предупредили, что при попытке к бегству он будет отправлен либо
на свинцовый рудник, либо на соляные промыслы, где работали "на
износ" наказанные рабы и прочие смертники.
Баранщиков знал понаслышке, что работали там и "мийтосы"
-- южноамериканские индейцы племен майя, кечуа, аймара и
других, -- несшие для испанцев тяжкую трудовую повинность --
"миту". Она заключалась в том, что индейские племена должны
были выделять большие группы сильных молодых людей для
испанских рудников и плантаций, на постройку зданий, на
прокладку дорог. "Мийтосы", как правило, погибали от лишений,
вдали от родины, и почти никто из них не возвращался. Поэтому
при отправке молодых людей на "миту" родные и близкие прощались
с уезжающим, как на похоронах. Именно против "миты" и поднял
восстание индейский вождь Тупак Амару Второй, но даже упомянуть
вслух это имя -- значило подвергнуть себя участи "мийтосов". В
доме коррехидора слуги бледнели при одном только слове
"рудник".
Василий Баранщиков дал зарок -- не пить, чтобы никогда в
жизни не дать вину власти над собой. И хотя дворецкий Себастьян
частенько предлагал московиту пропустить чарочку -- тот упорно
отказывался. Нередко случалось ему ловить на улице
многообещающие взгляды хорошеньких жительниц предместья, но эти
здешние красавицы казались Василию такими же чужими и
"ненастоящими", как местная экзотическая природа.
Так протекли целых полтора года. Снова наступал сезон
дождей, когда тяжелые тучи заволакивали вершину
Сьерры-де-Лукилло и по нескольку раз в день принимался идти
крупный южный дождь. С утомительным однообразием он стучал по
крышам строений и тугим пальмовым листьям в саду и надолго
прогонял скучающих испанских дам с открытых террас, садовых
лужаек и площадок для игр.
Но в самом начале дождливой поры выдалось однажды на
редкость ясное погожее утро. Оно застало Василия в предгорьях.
С топором на плече шагал он к дальней лесосеке у подножия гор:
