На Гостином дворе увидел он не менее сотни лавок, где на
скамьях и на стульях, а не на коврах и циновках, как турки,
восседали российские купцы. Среди них было немало
"некрасовцев", [Русские казаки, целыми семьями эмигрировавшие в
Турцию во главе с атаманом Некрасой после Булавинского бунта
при Петре I.] давно покинувших Россию и молившихся
по-старинному, но были и коренные русаки, лишь на время
приехавшие в Стамбул с родины и поддерживавшие связи с
российским посольством. Торговали здесь железом, русским мылом,
кожевенным товаром, деревянными резными изделиями, а также
коровьим маслом, хлебным зерном и медом.
К Василию Баранщикову в рваной одежде, с огрубевшим на
ветру голосом, загорелому, наподобие мавра или арапа, купцы на
подворье отнеслись недоверчиво. А как услыхали, что оборванец,
выдающий себя за нижегородского гильдейного купца, просит
деньгами помочь, и вовсе подозрительным он показался. Рассказы
Василия о его злоключениях купцы слушали с ехидством и
насмешками: дескать, про такое в писаной "Гистории о Василии
Криотском, российском матросе" прочитать можно, а в жизни
такого еще ни с кем, ни с одним живым купцом, не случалось!
Горазд, мол, речистый турусы на колесах разводить. Иные,
подобрее да попрямее сердцем, качали головами и вздыхали
сочувственно, стесняясь, однако, показать, что веру дают словам
бродяги, чтобы не прослыть простаками, и денег не предлагали.
Не сумел Баранщиков внушить землякам доверие, может быть,
именно потому, что говорил им правду, а она, как известно,
частенько бывает необычнее вымысла!
В конце концов нижегородец сообразил, что не с того конца
начал. Чтобы побороть недоверие земляков и убедить их в
истинности своего рассказа, надо было показать им паспорт и
клейма. Но как показать здесь, в турецкой столице, правую руку?
Если откроется его отступничество от магометанства, не сносить
ему головы.
Тем не менее он попросил наиболее благосклонных к нему
российских негоциантов собраться под вечер в одной из лавок.
Купцы пришли, уселись, словно на аукционе, и Василий пустил по
рукам свой венецианский, а затем и гишпанский паспорта. Гости с
недоверием их осмотрели и, как Василий того и ожидал, выразили
сомнение, что владелец этих паспортов Мишель Николаев и он,
именующий себя Василием Баранщиковым, суть одно лицо.
-- Да как же, господа, не одно лицо! Извольте взглянуть на
мою левую руку.
Василий обнажил руку до плеча. Повскакли с мест
негоцианты, позабыли про купеческую степенность, и наперебой,
ахая да охая, стали ощупывать разрисованные мускулы
Баранщикова. Клеймо с буквами М. Н. (Мишель Николаев)
свидетельствовало, что его обладатель действительно носил такое
имя. Но самые недоверчивые продолжали упорствовать:
-- А чем докажешь, что не сам ты сии клейма на себе
наколол, чтобы честной народ в обман вводить, рубли с него за
показ выспрашивать? -- громогласно воскликнул бородатый
хлеботорговец.
Василий Баранщиков с усмешкой глянул на него.
-- Не велишь ли, батюшка, и на тебе таких печатей
наставить? У меня их много припасено: обмана людей ради вожу их
с собою с острова гишпанского. Пожелаешь -- мигом изукрашу.
Сможешь тогда и ты с честного народа за показ рубли спрашивать!
Шутка понравилась, кругом захохотали. Недоверчивый купец
плюнул и отошел: чего с прощелыгой в спор вступать? Негоже оно,
зазорно.
Между тем кто-то приметил и на правой руке Василия
"печати".
-- Да ты, брат, уж не пугачевец ли клейменый? -- раздался
негромкий с хрипотцой голос. Все обернулись. Вопрос задал
мелочный торговец, по прозвищу Крючок, державший на краю
Гостиного двора маленькую лавчонку, очень часто закрытую. На
Гостином дворе уже давно подозревали в нем тайного турецкого
шпиона. Сюда Крючок явился незваным. Он бочком подобрался к
Василию и резким движением задрал правый рукав, обнажив
турецкое клеймо Али-Магомета -- знак восходящего солнца.
-- Эге-ге! -- протянул Крючок, -- так ты, видать,
стреляная птица! Клеймо-то магометанское... Говори теперь
правду: кто тебя отуречил? Откудова сбежал?
-- Господа купцы! -- дрогнувшим голосом проговорил
Василий. -- Был грех, не скрою: неволею отурчал, а потом во
святом граде Иерусалиме грех замолил и прощение обрел. Али
святого креста господня не усматриваете повыше клейма
турчинского? Бог вам судья, только мне теперь здесь нельзя
оставаться! Уйду куда очи смотрят. Об одном прошу, братцы: не
выдавайте!
-- Зачем же выдавать, -- заговорили разные голоса. -- Иди
откуда пришел. Ни ты нас, ни мы тебя... Ступай себе с богом!
-- Куда ему идти, -- с издевкой сказал Крючок. -- Поймают
-- секим-башка ему сделают, Мишелю этому, свет Николаеву...
Куда податься-то замыслил?
-- За рубеж турецкий... Счастья попытать хочу, -- тихо
отвечал Баранщиков. -- Думал, земляки малость деньгами помогут.
-- Пустое! Не выберешься живым и на колу сгинешь. Ладно
уж, пособлю тебе в беде... Прощеньица просим, почтеннейшие! Ну,
иди за мной, что ли, купец нижегородский, хе-хе-хе!
Крючок повел Василия через Гостиный двор к своей лавчонке,
заглянул в нее, что-то сунул в кожаный мешок (оно затарахтело в
мешке железками) и вышел на крутую узкую улицу.
-- Идем. Не отставай. Не то -- пропадешь -- выдадут
теперича купцы беспременно!
Миновав величественную мечеть Джихангир, они двинулись по
направлению к Галата-Серай, где находился полицейский участок.
У Василия заныло сердце от дурного предчувствия. Невдалеке от
здания полиции Крючок ввел Баранщикова в небольшую кофейню,
усадил его на ковре у низенького столика и велел хозяину
послать мальчика за Усманом-ата.
-- Усман-ата -- это первый мой друг и благодетель,
немаловажный человек в Стамбуле, его сам великий визирь знает,
-- пояснил Крючок Баранщикову. -- Коли заслужишь его одобрение
-- значит, дело твое будет верное.
Василий догадывался, что становится жертвой какого-то
вероломства и вот-вот угодит в новую беду. Он ясно видел, что
здесь, в подозрительной турецкой кофейне, Крючок чувствует себя
своим человеком. С тоской Василий оглядывался по сторонам, а
собеседник будто по книге читал на простодушном лице
нижегородца все его мысли:
-- Утечь -- и не помышляй! Поймают немедля. Через границу
турецкую тебе не перейти: рубеж морской зорко стерегут, да и не
добраться тебе туда на челне. Визирь велел крепко границу
охранять, дабы врагам султана неповадно было запретные товары
безданно-беспошлинно в Порту провозить. Также и на границах
сухопутных кордоны стоят, а без дороги попытаешься пройти --
жители выдадут. Так что одно твое спасение -- Усман! Коли
насупротив его пойдешь -- сгинешь, коли упрямиться станешь --
не миновать тебе...
Крючок поперхнулся и умолк, потому что в кофейню вошли
двое -- турецкий мулла и высокий жилистый человек в дорогой
одежде и чалме. За поясом у него был заткнут пистолет, как у
янычара. Василию было нетрудно угадать, что пришли за ним,
потому что оба вошедших сразу подозвали Крючка, поздоровались с
ним на восточный манер и при этом высокий бросил на Баранщикова
испытующий взгляд. Втроем -- мулла, высокий и Крючок -- они
посовещались между собой шепотом, будто бы о чем-то торгуясь.
Очевидно, высокий с пистолетом и был "немаловажным в Стамбуле
человеком" -- Усманом-ата. Крючок отдал ему мешок, прихваченный
из лавчонки, а Усман отвернул полу халата, достал увесистый
кошелек, неторопливо отсчитал двадцать серебряных монет и
вручил их Крючку. Тот поглубже распихал их по карманам, чтобы
не звякали, низко поклонился Усману и удалился, не удостоив
Василия даже прощальным взглядом. Усман показал Василию на
выходную дверь и чистейшим русским языком, выговаривая слова
по-верхневолжски, на "о", приказал идти за собой.
-- Поведу тебя пока не в полицию, а к себе домой, не
бойся! Там у меня и потолкуем в холодке. А бежать -- не
советую. Имам Ибрагим-баба вмиг поднимет на ноги всю
стамбульскую полицию. Ступай вперед и помни: пистолет мой
заряжен, рука -- верна, а пуля -- тяжела!
На улицах было уже совсем темно. Только теплые южные
звезды чуть мерцали и казались украшениями на остроконечных
стамбульских шпилях. Очертания зубчатых стен, тонкие минареты и
башни Царьграда выступали из этой звездной, словно пронизанной
золотыми нитями, синевы подобно парчовому узору на шелковом
аксамите.
У выхода из кофейни хозяин пошептался с Усманом, сбегал в
чулан и принес зажженный фонарь со щитком. Фонарь он сунул в
руку Василию, и тот зашагал, освещая плохо мощеную улицу.
Позади него, оставаясь в тени, шли Усман и мулла Ибрагим-баба.
Так миновали они несколько узких улиц и тесных площадей,
обогнули монастырь дервишей, прошли по темной улице Топхане и
свернули с нее в извилистый переулок с бедными строениями. Этот
ночной путь с молчаливыми и загадочными компаньонами запомнился
Василию долгим, утомительным и зловещим, хотя, как впоследствии
оказалось, они не отшагали и версты. По дороге Баранщиков
несколько раз пытался заговорить с Усманом, но тот
отмалчивался. Наконец Василий решился спросить напрямик:
-- Скажи мне хоть, кто ты. По речи твоей догадываюсь, что
ты из России.
-- Угадал, брат. Из города Арзамаса. Когда-то сапожное
дело там имел. Ну да что прошло -- то ушло, и знать тебе про то
-- не к чему!
-- И давно ты отуречился, земляк? Волею или неволей?
Усман сухо рассмеялся и сзади подтолкнул Василия
пистолетом в спину.
-- Ишь чего захотел! Много знать -- скоро стариться. Нешто
здесь про это спрашивают? Шагай быстрее, дома потолкуем!
Остановились они против большого дома с глинобитным
забором-дувалом и тенистым садом. Фонарь осветил маленькую
резную деревянную дверь, в которую Усман тихо стукнул. Пока
внутри ограды кто-то гремел засовами, десяток псов сбежались на
свет фонаря и подняли в переулке оглушительный лай.
Комнат в доме было много, обстановка -- достаточная. По
восточным тахтам и оттоманкам валялись шали, подушки и книжка
восточных стихов или каких-то изречений. За стеной, в женской
половине дома, приглушенно звучала лютня, слышались смешки и
женская речь. Усман строго прикрикнул на незримых гурий, минуту
в доме царила тишина, а потом звуки возобновились. Усман
подмигнул Василию: мол, женщины, ничего не поделаешь!
Хозяин дома привел Василия в небольшую кальянную. Стены и
потолок этой комнаты были завешены недорогими темными коврами,
пол сплошь устилали старые потертые ткани и плотные циновки.
Посреди комнаты курился настоящий персидский кальян с чашей из
кокосового ореха. У стены, на особой подставке, красовалась
целая коллекция трубок. В комнате сильно пахло табаком и кофе.
Усман, Ибрагим-баба и Василий расположились на циновках,
потянули ароматный дым из деревянных чубуков, и голова у
Василия сразу закружилась. Около себя Усман положил тот
мешочек, который в кофейне передал ему Крючок.
Накурившись и отдохнув с дороги, Усман хлопнул в ладоши. В
тот же миг два рослых молодых человека, судя по чертам --
сыновья Усмановы, шагнули через порог и стали навытяжку у
дверей, держа в руках обнаженные сабли. Василий хоть и
крепился, а побледнел: дело шло к развязке!
Усман, насладившись произведенным эффектом, медленно
развернул мешочек. Из него со звоном выпали ручные кандалы.
Хозяин дома небрежно бросил их на ковер рядом с Василием,
