паспорт, спрятал его поглубже м полез на рею ставить паруса.
У Христофора-капитана были дела во всех портах
Средиземного моря, и в каждом порту Василий справлялся, нет ли
здесь консула российской державы.
Наконец в Триесте консул сыскался, выслушал Василия и
посоветовал ему направиться в Стамбул, турецкую Византию, к
российскому императорскому послу в звании министра Якову
Ивановичу Булгакову. Уж он-то, дескать, поможет!
И опять портовые города, чужая речь, смуглые женщины,
синие волны и тяжелая матросская работа. В плавании хотелось
поскорее добраться до ближайшего порта, и невидимый берег
казался желанным и манящим, пока кругам расстилалась
переменчивая водная пустыня или две голубые бесконечности вновь
и вновь повторялись друг в друге. А когда тяжелые якоря
ложились на дно и судно замирало на месте, когда матросы,
потолкавшись на берегу, спали в своих подвесных койках в
кубрике и с палубы виднелся портовый городок в огнях, -- тогда
властно начинал звучать в сердце Василия голос моря! Да, он
стал настоящим моряком, вечно беспокойным человеком, который
стремится с палубы на берег, а с берега -- на палубу, в порту
ждет не дождется отплытия, а в море напряженно всматривается в
даль, голубую или черную, не виднеется ли огонек или не
показался ли знакомый мыс на горизонте!
Конец службы на греческой шхуне был уже близок, когда
корабль отдал якоря в порту Смирны. Сдавши вахту, Василий
отправился в город, казавшийся издали особенно красивым.
Нижегородец неторопливо шагал по нарядной улице к нижнему
горожу. Вдруг он увидел знакомое лицо... Молодая женщина в
полувосточном, полуевропейском наряде садилась на породистую
верховую лошадь. Василий Баранщиков сразу узнал ту самую
грузинскую красавицу, что запомнилась ему на базаре в Хайфе.
Красивый молодой араб помог ей сесть в седло, и оба
ускакали в сторону загородных дач. Видно, судьба бывшей
турецкой пленницы сложилась счастливо, и Василий так
порадовался за молодую женщину, будто она была ему близким
знакомым человеком. Эта встреча показалась Василию как бы
добрым предзнаменованием и для его собственной судьбы. Может
быть, поэтому о днях своего пребывания в Смирне Баранщиков
сохранил какое-то теплое, благодарное и радостное воспоминание.
Путь из Смирны лежал теперь в Царьград, и как раз здесь, в
магометанской Византии, окончился договорный год службы у
грека. Друг Христофор отпустил своего матроса с миром, сердечно
с ним распростился, но... Василий сошел со шхуны в
константинопольском порту, у Нового моста через Золотой Рог, с
таким же пустым карманом, с каким поднялся в Хайфе на ее борт:
дела коммерческие у грека шли не блестяще, и он не смог дать
матросу Баранщикову ни гроша.
С сомнением осмотрел Василий свои холщовые доспехи,
шаровары и матросскую куртку. Но -- делать нечего! Начистивши
сапоги и водрузив на голову добытое у какого-то матроса подобие
картуза, зашагал Василий Баранщиков к зданию российского
посольства в Стамбуле. Однако еще в порту он услышал, что в
городе свирепствует повальная моровая язва и все иностранные
дипломаты и важные господа покинули зараженный Стамбул и
переселились в свои загородные дачи и дворцы.
Со смешанным чувством надежды, страха и радости шагал
Василий по пыльным и знойным улицам Византии, даже не замечая
неповторимой красы этого древнего града греческих императоров и
пышных турецких султанов.
Солнце жгло ему спину, когда, миновав карантин и Галатскую
башню, он добрался до тенистой, нарядной улицы в Пере --
квартале посольских особняков. Встречный французский матрос
объяснил ему, что здесь, на "гран рю де Пера", кварталом дальше
находится дом российского посла и министра...
Вот и сад российского посольства. Торжественное молчаливое
здание... Магнолии в цвету... Мраморный водоем... Фонтан...
и... русские слова на медной доске!
Сквозь решетку садовой калитки на Василия поглядывал
какой-то пожилой слуга, только что, видно, подметавший дорожки,
аккуратно присыпанные песком. Не помня себя от волнения,
впервые за четыре года, заговорил Василий вслух по-русски.
Дворник покачал головой.
-- Его превосходительство на мызе пребывать изволят, на
берегу. Бююк-Дере местечко называется, верст тридцать отсюда. В
городе-то, вишь, поветрие моровое, чай, сам слыхал?
Вздохнув, Баранщиков пустился в далекий путь. Миновав Перу
-- посольский квартал города, по крутой, но удивительно
красивой дороге, через Бешикташ и Ортакей, шагал он к
посольской мызе. Дорога вела мимо летних султанских дворцов,
мечетей, увеселительных киосков и бесчисленных фонтанов,
метавших в голубую высь серебряные копья своих струй.
Через три часа, измученный жарой и голодный, добрался он
до берегов Босфора, увидел издали грозный замок Румели-Гиссар,
а напротив, по ту сторону узкого здесь пролива, другой
замок-крепость -- Анадоли-Гиссар. Сейчас его не трогала
чарующая красота босфорских берегов, их отвесными скалами,
стройными кипарисами, лаврами и вековыми платанами,
таинственными развалинами старых башен, великолепными садами и
дворцами турецкой знати. Такой роскошной панорамы Баранщиков не
видывал нигде за всю свою жизнь. Но в эти минуты он был
равнодушен к ней и размышлял только об одном: как бы добраться
до посла.
Наконец открывается перед ним нарядная мыза. Василий
одергивает на себе потную рубаху, приглаживает мокрые волосы и,
подергав козырек картуза, стучит бронзовым молоточком в
начищенную бронзовую дощечку на двери.
Через минуту дверь тихо приоткрывается, из нее
показывается седая голова, обшлаг ливреи с позументами...
Батюшки-светы, никак генерал в дверях стоит! Василий так
оробел, что не смог выговорить ни слова. Он сорвал с головы
картуз, в замешательстве прижал его к груди и... молчал!
"Генерал" в швейцарской ливрее с достоинством подождал,
затем произнес заученную фразу по-турецки, повторил ее
по-французски и, наконец, потеряв терпение, сделал жест,
который по-российски мог быть выражен нехитрыми словами: пошел
прочь!
Василий в отчаянии ухватился за дверь и, запинаясь,
произнес, что имеет дело к послу российскому.
-- А кто послал тебя к его превосходительству? Что ты за
птица такая и откуда? -- высокомерно спросил швейцар.
-- Ваше благородие! -- умоляющим голосом, чуть не плача от
волнения и уже поняв, что перед ним стоит лицо не генеральского
звания, заговорил Василий. -- Дозвольте доложить! Российский я
подданный, из города Нижнего Новгорода, второй гильдии купец...
-- Кто там? -- раздался в глубине вестибюля высокий
пронзительный голос. -- С кем ты там препираешься, Иван? Впусти
его в переднюю.
Швейцар Иван пошире приоткрыл дверь, и Василий Баранщиков
вошел в прихожую посольской мызы. Перед рослым нижегородцем
оказался тщедушный человечек в кафтане и камзоле, с аккуратно
повязанным белым галстуком. Лицо человечка, тщательно выбритое,
было напудрено столь же густо, как и парик. Он посмотрел на
Василия через лорнет и тотчас же небрежно уронил его на шнурок.
Василий поклонился в пояс и начал торопливо излагать свое
ходатайство. Он хотел испросить себе российский паспорт и
получить совет, как поскорее добраться домой, но выразить все
это кратко и складно нижегородец от волнения не сумел.
Убоявшись, что важный старик может усомниться в правдивости его
рассказа, Василий стал вдаваться в подробности. Он не
перечислил и трети своих похождений, как старичок нахмурился,
поморщился и начал от нетерпения постукивать пальцами по
мраморному столику. Так и не дослушав рассказа, он досадливо
перебил Баранщикова:
-- Так чего ж тебе, в конце концов, надобно? Зачем явился
к его превосходительству беспокоить? Только заразу принесешь
нам.
Василий, втайне ожидавший, что перед ним -- сам посол,
смутился еще больше.
-- Дозвольте спросить вашу милость, кем вы-то сами быть
изволите?
-- Тебе, дураку, сие без надобности! Ну, дворецкий я,
управитель дома его превосходительства посла российского, и
некогда мне тут со всяким прощелыгой лясы точить. Нужды нет его
превосходительству за вас вступаться, много вас таких ходит, и
все вы сказываете, что нуждой отурчали. Убирайся-ка
подобру-поздорову!
-- Ваша милость, не велите казнить! -- взмолился
Баранщиков. -- От порога российского не гоните, зане я
государыне своей подданный такой же, как и вы сами. Извольте
доложить обо мне послу.
-- Ты еще учить меня вздумал, смерд! -- зашипел старик, и
в его крысиных глазках засверкала злоба. -- В последний раз
сказываю: коли не уберешься отселе немедля или еще раз мне на
глаза попадешься --велю в кандалы забить и полиции турецкой
предам. Вон, тварь!
И пошел Василий Баранщиков прочь от посольской мызы, как
сам он повествует, "обремененный нуждою, в унынии и слезах".
Закаялся он допроситься милости от государственных, царских
чиновников, понял, что пес и в золотом ошейнике -- все пес!
До порта добрался он уже в полной темноте и, когда увидел
отраженные морем звезды и дрожащие на воде отсветы портовых
огней, почувствовал такую усталость, что бессильно свалился под
какие-то тюки да так, чуть не на голой земле, и проспал до
рассвета.
Утром, протеревши глаза и ощутив сильнейший голод, решил
поторопиться обратно на греческую шхуну: авось его место в
кубрике осталось еще никем не занятым.
Там временем из-за крыш выглянуло солнце, муэдзины,
призывавшие правоверных на молитву, спустились со своих
минаретов. Василий дивился сказочной красе города и залива.
Первые солнечные лучи осветили Золотой Рог. Но, вглядываясь в
даль, туда, где за мысом Серай Босфорский пролив встречается с
пенистой ширью Мраморного моря, Василий увидел среди этой синей
сверкающей зыби... корму своей шхуны: она уходила в сторону
Принцевых островов!
Грек Христофор, напуганный слухами о моровой язве и
карантинном режиме, поднял на рассвете якоря и вышел в море.
Голодный Василий Баранщиков сорвал с головы картуз, швырнул под
ноги и с остервенением втоптал его в дорожную пыль.
...Два месяца он проработал грузчиком в порту Стамбула,
ночуя с оборванцами в ночлежке, в домишках портовой бедноты, а
то и прямо у причалов. Лишь изредка случалось ему прожить по
нескольку дней в домах состоятельных греков: он нанимался к ним
на поденные работы, а потом снова возвращался в порт.
Зарабатывал он за сутки "на круг" по два герша, или пиастра, то
есть примерно гривен восемь серебром на русские деньги, но в
России такой дневной заработок мог прокормить большую семью, а
здесь! Двух пиастров еле-еле хватало Василию на харчи: и хлеб,
и мясо, и даже рыба были дороги в Стамбуле. Всего дороже
обходилась обувь. Здешние мягкие кожаные туфли-чувяки были
непрочны, их никогда не хватало даже на месяц, а стоили они
двух-, трехдневного заработка. Присмотревшись к работе турецких
сапожников, Василий сам между делом стал учиться шить кожаную
обувь на турецкий манер и приобрел даже кое-какие сапожные
инструменты.
Однажды услышал Василий Баранщиков от греков, будто есть в
Константинополе и российский Гостиный двор. Василий так
обрадовался, что еле дождался конца трудового дня в порту.
Перетаскавши на спине тонны полторы мешков с мукой, Василий
чуть не бегом, весь запорошенный мукой, отправился к землякам.
