невозможно! Дас ист ганц унмеглих! Пусть-ка он называется ну
хотя бы Мишель Фройндлих, у него такое... незлое лицо. Ну-ка,
повтори, голубчик, свое правильное имя: Мишель Фройндлих!
-- Так что ваше благородие, трудновато, но выговорю:
Мишель Фре... Мишель Фру...
-- Пфуй, тойфель! Вот история! Ну ладно, пусть он
называется Николаефф, Мишель Николаефф. Я знал такого солдата в
моем милом Шлезвиге. Этот солдат Николаефф был русского
происхождения, но датский подданный, и он умер, то есть его
умерли, убили на войне. Не правда ли, отлично иметь такую
память на людей и помнить даже своих убитых солдат, а? Теперь
мы легко утрем нос этому драгоману с Мартиники, если он, паче
чаяния, вздумал бы выручать земляка Баранщикова, не так ли?
Капрал Кристенсен! Отведите новобранцев в казарму. Пойдемте,
лейтенант. Я очень доволен сегодняшним пополнением, наш камрад
Матиас не даром ест наш хлеб, пьет наш ром и носит обезьяньи
камзолы и кафтаны... Я рад, что мы получили несколько добрых
послушных солдат, все эти события по соседству мне чертовски не
нравятся. Смотрите, как новички славно маршируют в казарму!
Раз-два, раз-два! Боюсь, им всем скоро придется понюхать
пороху, мы живем на опасном вулкане... Раз-два, раз-два!
...С этого дня Василий Баранщиков и его шестеро товарищей
были "поверстаны в датскую военную службу". Здешнюю
колониальную армию здорово муштровали. Два месяца прошли в
непрерывных экзекуциях. Новобранцев обучали ружейному артикулу,
построениям и перестроениям, залповой стрельбе. Майор
комендант, его адъютант и почти все остальные офицеры гарнизона
были немцами из Шлезвиг-Голштинии; воинские порядки --
скопированы с прусских. Дисциплину поддерживали здесь
мучительными наказаниями, в солдатах воспитывали слепую
покорность, жестокость, бесчеловечность. Обращались с ними
грубо, кормили плохо.
Василий Баранщиков больше всего тосковал по домашнему
печеному хлебушку, потому что здесь взамен хлеба полагалось по
фунту так называемого "шкофта" -- очень странной смеси из
бананового мякиша, смолотого кофе и небольшого количества
плохой муки.
По утрам солдаты выпивали по чашке кофе с ложкой сахарного
песку, вечером съедали кокосовый орех. Кроме того солдатам
выдавали на день по двенадцать датских штиверов жалованья,
около двадцати четырех копеек на русские деньги. Можно было бы
прикупить хорошую пищу, но в тавернах при гавани продавался
ром, стоивший недешево, хотя выгоняли его на острове из
остатков патоки, или мелассы. Пи варке сахара она считалась
отбросом и шла на корм скоту или на выделку рома. Солдатское
жалованье утекало в таверны, обогащая хозяев острова. Крепился
один Баранщиков. Он твердо решил не давать больше спиртному
власти над собой. Штиверы он потихоньку прятал: рано или
поздно, но представится же возможность убежать! Иначе нечего и
цепляться за постылую жизнь на чужбине!
Когда наконец капрал доложил лейтенанту, а лейтенант --
коменданту, что обучение новобранцев закончено, велено было
привести всех семерых к присяге.
Воскресным утром в середине августа 1781 года семерых
новых солдат повели к зданию островерхой лютеранской кирки.
Церковь была открыта, у входа толпились жители города --
островные купцы, плантаторы с дочками и розовощекими сынками,
чиновники, офицеры и мелкие служащие. Кучка негров робко жалась
к ограде храма, готовая вмиг укрыться от сердитых взоров в
заросли мангустаны и душистых лавров. Среди негритянок
Баранщиков заметил несколько красивых стройных девушек, изящно
одетых, но державшихся тоже поодаль от белой толпы, хотя по
цвету кожи многие из них мало отличались от европейских женщин.
Василий знал, что все эти молоденькие негритянки и метиски
находятся в услужении у богатых владельцев плантационных
хозяйств, знал, что если пристальнее вглядеться в глаза любой
из них, то в глубине этих карих и черных глаз увидишь
безысходную тоску. А что одеты иные как барышни -- то прихоть
хозяйская!
Церковь показалась Баранщикову очень странной и бедной: ни
золота, ни икон, ни кадильного дыма. Люди молились не стоя, а
сидя на скамьях с высокими спинками; а на спинках, как ноты у
музыкантов в походном военном оркестре, лежали молитвенники,
раскрытые на одном и том же псалме. Позади всех, на возвышении,
огороженном бархатными канатами с кистями, восседал майор --
комендант гарнизона вместе с самыми богатыми плантаторами.
Новобранцев подвели к алтарю, заставили опуститься на
колени перед баллюстрадой, обитой красным плюшем, и комендант
гарнизона с важностью подал знак начать церемонию. Пастор и
церковный служитель -- кюстер принесли из-за алтаря свернутый
датский королевский флаг. Когда полотнище развернули, Василий
узнал знакомый белый крест на красном поле.
-- На кресте господнем поклясться повелят! -- со страхом и
горечью подумал Баранщиков. -- Богу клятва -- это тебе не
вексель купеческий. Поди развяжись потом с этой клятвой!
Новобранцев заставили взяться за узкую сторону флага, при
этом на хорах заиграл маленький орган. Все, кто находился в
церкви, запели псалом, а пастор, обернувшись к алтарю и воздев
руки к небу, торжественно произносил слова молитвы. Потом
капрал Оле Кристенсен стал тихонько называть по именам
новобранцев, давал целовать подножие креста на знамени и
расписываться в толстой книге. Пастор благославлял
присягнувших.
Из пятерых немцев только двое сумели самостоятельно
расписаться, трое остальных, а с ними и долговязый швед,
кое-как нацарапали крестики, подписался за них капрал. Дошла
очередь присягать и до Василия Баранщикова.
-- Мишель Николаефф! -- негромко позвал капрал.
Будто огромная гора скатилась с плеч у Василия. Весьма
быстро, охотно и ловко, с чувством живейшего облегчения
Баранщиков проделал всю церемонию, а подписываясь в книге,
столь размашисто расчеркнулся гусиным пером, что даже
чернильные брызги окропили соседние росписи. За лихость и
сноровку комендант велел наградить расторопного солдата-руса
пятью штиверами и стаканом церковного вина. Василий же радостно
думал про себя:
-- Господи, стало быть, не я в ответе перед тобой буду,
коли клятву сию нарушу и от службы королусу датскому сбегу! Ибо
за присягу на верность его величеству Христиану Седьмому не
Василий Баранщиков, а Мишель Николаев на страшном суде ответит!
На другой же день началась регулярная солдатская служба
Баранщикова в датском гарнизоне острова Святого Фомы.
Новобранцы несли службу в порту, охраняли кордегардию и
цейхгаузы, надзирали за работой цветных рабов на сахарных и
кофейных плантациях.
Но чем пристальнее присматривался датский комендант
острова к новому пополнению своего гарнизона, тем меньше
доверия внушал ему рослый нижегородец, когда он, с ружьем в
руке, стоял в карауле на охране датских коммерческих интересов!
Развалясь в качалке на балконе своего дома, комендант
гарнизона, майор датских королевских войск, читал и перечитывал
письмо от отца из далекого Шлезвига. Дома, в метрополии, все
еще неспокойно, чернь еще волнуется, не изгладилась из памяти
людской ужасная казнь министра Струензее и печальная гибель
юной датской королевы, сестры английского монарха.
Ох уж этот Струензее, государственный реформатор и
демократ! Сколь необычна его бурная, короткая судьба! Дворцовый
медик, потом доверенное лицо Христиана VII и его бывшей
семнадцатилетней супруги Каролины-Матильды. Потом -- министр, а
вскоре и глава правительства. Ну, и тайный возлюбленный
Каролины-Матильды. Его любовная связь с особой царствующего
дома была использована как предлог для суда, и в конце концов
Струензее взошел на эшафот. Но человек этот успел улучшить
государственные финансы, администрацию, промышленность,
облегчить участь крепостных. Кучка оттесненных им аристократов
во главе с мачехой короля сумела опозорить и погубить
реформатора. Чернь сперва улюлюкала, когда палач на площади,
прежде чем обезглавить обреченного рубил ему руки, дерзнувшие
подписать небывалые в Дании законы -- об отмене пыток, цензуры,
барщины... Ныне же, спустя годы, народ еще громче ропщет против
аристократов, отменивших реформы и казнивших творца их. Жалеют
в народе и грешную королеву, которая, в надежде спасти любимого
человека, призналась в близости к нему, была заточена в
крепость и быстро угасла от горя вместе с грудной дочуркой. Эта
печальная история породила немало народных песен и опасным
образом волнует умы черни...
Майор задумался так глубоко, что отцовское письмо
соскользнуло на пол. Здешние дела -- еще тревожнее. Неподалеку
от острова, вверенного заботам майора, идут военные действия
между войсками британского короля Георга III и восставшими
против его власти колониями. Бунтовщики объявили себя, изволите
ли видеть, Соединенными Штатами. Тоже, подумаешь, штаты! Толпа
голодранцев против коронованного монарха! Каперы этих
американских голодранцев, а также, что греха таить, и
королевские, то и дело шныряют теперь поблизости, норовя под
шумок отщипнуть в общей свалке кусочек от датских богатств.
Долго ли до беды при таких событиях?
Плантаторы на острове перестали спать спокойно, выставляют
на ночь охрану, держат ружья и пистолеты в изголовьях и
требуют, чтобы администрация побольше вербовала белых
солдат-наемников для островного гарнизона: скверные вести
пришли с побережья Перу и Кито, [Кито -- прежнее название
республики Эквадор.] а они, увы, поближе, чем Дания! Там в Перу
вспыхнула кровопролитная война коренных индейских племен против
нынешних хозяев Южной Америки -- испанских завоевателей.
В одном из глухих перуанских селений нашелся смельчак по
имени Кондорканки, вздумавший возродить былую государственную
мощь народа инков. Кондорканки приходился сродни последнему
императору инков Тупак Амару Первому, которого испанцы успешно
обманули, схватили и назидательным образом казнили лет двести
назад на площади города Куско. И вот праправнук казненного
народного героя принял его имя и поднял восстание. Шестьдесят
тысяч индейцев объединились под его знаменем, прогнали
испанских помещиков и администраторов и одержали важные военные
победы. Однако и Тупак Амару Второй имел неосторожность
поверить некоторым хитроумным обещаниям испанцев. Слава богу,
они схватили и этого бунтовщика! Испанские колониальные власти,
разумеется, подвергли вождя инков такой же мучительной казни,
как и его предшественника, и даже на той же площади древнего
Куско. На глазах всей семьи осужденного палачи вырвали у него
язык; растерзали на части тело и тут же предали останки огню.
Затем были обезглавлены все члены семьи Кондорканки -- его юные
сыновья, дочери, жена, чтобы казненный вождь не оставил на
земле инков потомства. Как рассудительно!
Однако же дерзких индейцев не устрашило зрелище этой
расправы. Силы повстанцев даже возросли. Они осадили несколько
городов. Подумать только, какое варварство! Воевать против
христианского народа из-за какого-то казненного царька с его
детенышами!
До сих пор датчане не очень-то ладили со своими
соседями-испанцами, но... общая опасность сближает! Боже мой,
как все же предусмотрительно было со стороны первых белых
колонизаторов Вест-Индии -- добрых голландцев, гордых испанцев,
изящных французов, точных англичан и грубоватых португальцев,
