царский кабинет. И порог-то переступить -- не сразу отважишься.
А переступивши, Василий назад было попятился, чуть-чуть кому-то
носки сапог не отдавил, даже мурашки по спине побежали, потому
что в кабинете сидел -- сам! Мундир на нем военный, лицо
задумчивое, усы черные, топорщатся. Круглые очи в одну точку
уставлены, словно в задумчивости. А на столе рядом -- чертежный
циркуль и корабельный рисунок.
И здесь-то в сем заповедном месте, но только в другой
зале, где по стенам висело много чертежей корабельных, а на
особой подставке красовалась модель галеры, услышал Василий
ненароком чужой разговор, касающийся морской службы.
Пожилой господин с важным лицом, в большом парике и
старомодном кафтане, какие носили еще при императрице Елизавете
лет двадцать назад, беседовал с другим человеком, одетом
попроще, в коричневом фраке. Оба жаловались друг другу, сколько
хлопот приходится тратить на вербовку экипажей для торговых
судов российского флота. Видимо, господа были судовладельцами.
Василий торопливо оглядел себя в стенном зеркале. Одет он
был по-русски, в добротном суконно, еще не окончательно
потерявшем свое "гильдейное достоинство" полукафтане, в
темно-синих шароварах, заправленных в мягкие сапожки, сшитые из
собачьей кожи, мехом внутрь. Поэтому за свой вид Василию
особенно не приходилось тревожиться, и он решил поискать
случая, чтобы заговорить с незнакомцами. Они задержались у
самого входа из зала, где медный гвоздь, вбитый в стену,
обозначал рост царя Петра.
В зале не было никого из прислуги кунсткамеры, и Василий
заметил, как один из коммерсантов, тот, что был в парике и
кафтане, стал под гвоздем. От гвоздя до макушки парика осталось
добрых десять вершков! Попробовал померяться в росте с
государем и господин во фраке -- не дотянулся он до гвоздя
вершков семь. Тогда и Василий, подмигнув коммерсантам, подошел
под отметину. Но и он не победил в росте царя Петра: вершка на
три не хватило до гвоздя, вбитого на трехаршинной высоте! Все
же рост и ширине плеч у Василия показались судовладельцам
завидными, они шутливо заговорили с нижегородцем и вместе с ним
направились к выходу.
Господин в кафтане оказался его превосходительством
Михаилом Саввичем Бороздиным, второй -- его благородием
коллежским советником Василием Петровичем Головцыным. Они
возглавляли торговую компанию, строившую на охтинской судоверфи
новое судно, и как раз собирались ехать в контору верфи.
Василий уже начал рассказывать им свою судьбу, и повествование
так заинтересовало обоих господ, что они задержались в
передней. Слуге судовладельцев пришлось поодаль подождать с
шубами. Василий Баранщиков поведал все, не сетуя, ни на кого не
жалуясь и держа себя со спокойным достоинством. Судовладельцы
слушали сочувственно.
По окончании рассказа Василий Петрович Головцын, видимо
любитель книжного чтения, покачал головой и процитировал
Хераскова:
Однако может ли на свете
Прожить без денег человек?
Не может, подскажу в ответе,
И тем-то наш и скучен век!
Вместе с собеседниками рассмеялся и Василий Баранщиков.
Уметь смеяться над собственной бедой -- свойство неслабых
людей! Судовладельцам понравился этот ладный, рослый и веселый
человек. Они спросили его, что же он намерен делать "без денег
в этом скучном веке".
Выслушав ответ, судовладельцы переглянулись. Головцын
вопросительно поглядел на Бороздина, тот кивнул утвердительно.
-- Если намерение ваше здраво обдумано -- поедемте с нами
на судоверфь, там служба для вас нашлась бы! -- сказал
Головцын.
Слуга подал господам их шубы. Заодно лакей накинул на
плечи Василию его добротный, но уже потертый полушубок. Получив
от бывшего нижегородского купца серебряный гривенник, лакей
удостоил Василия титулом "ваше благородие".
У крыльца ждала карета на полозьях. По дороге на Охту
господа расспросили подробности происшествия, осведомились о
семье и головами покачали: простота -- она, мол, хуже
воровства! Наконец в оконце кареты стал виден длинный дощатый
забор охтинской судоверфи. Вот и широко раскрытые ворота!
Запахло скипидарным духом соснового дерева и острой вонью
разогретой смолы.
В конторе судоверфи господа велели кликнуть боцмана
Захарыча и пояснили Баранщикову, что поморец боцман вместе с
только что нанятым шкипером-иноземцем набирают экипаж для
нового судна. Хозяева пожелали Василию "куражу" и простились с
ним. Василий вместе с Захарычем отправились прямо на корабль.
Боцман взял у Василия его паспорт, выданный нижегородским
магистратом, осведомился о причине, которая гонит в море
гильдейного купца, посочувствовал беде и... зачислил
Баранщикова Василия Яковлева сына "на все виды матросского
довольствия" с жалованьем десять рублей помесячно.
Неоснащенный корабль вскоре перевели с речки Охты на
остров Котлин, в Кронштадт. Эта новая российская гавань
поразила Василия, хотя городские строения в Кронштадте
оказались много скромнее столичных. Зато увидел здесь
Баранщиков техническое чудо -- устройство для ремонта морских
судов, равного которому не было тогда во всем мире: новый город
Санкт-Петербург и его "морские врата" -- Кронштадт с первых
дней своего существования и оснащались-то по-новому!
Попав с кораблем в кронштадтский порт, Василий обратил
внимание на стенки каменных молов, уходящих в море. Эти
каменные стенки прикрывали вход в канал, шедший в глубину
острова, к сухому доку.
Раньше, еще в начале екатерининского царствования, воду из
дока выкачивали на голландский манер ветряными мельницами.
Бывало, рассказывали Василию старые моряки, виднелись эти
мельницы над доком еще издали, словно черные монахи, машущие
пустыми рукавами. А недавно, в 1776 году, поставили рядом с
доком великую огневую машину с насосом. Высота машины сей --
поболее тридцати аршин! Такой высоты и дома редки, разве только
церкви строятся и повыше. Для машины сложена хоромина --
кирпичная сорока двух аршин в вышину. Котел огневой подает в ту
машину горячий пар, и в ее цилиндре сила пара поднимает вверх
мощный поршень. Потом цилиндр окатывают студеною водою, пар
садится, и поршень идет вниз. Качающееся коромысло соединяет
поршень с насосом. Этот насос и выкачивает воду из дока --
ведер двести-триста в минуту.
Теперь кораблям российским или иноземным недолго
приходится ждать в Кронштадте починки. Судно по каналу входит в
док, за кораблем закрываются искусно сработанные шлюзовые
ворота, построенные мастером Нартовым, а хоромина с огневой
машиной окутывается облаками пара и черного угольного дыма.
Быстро осушается огромный угольный док, у корабля обнажается
днище, и судовые плотники или особые мастера при самом доке
заделывают любое повреждение, любую течь. А потом вода
самотеком пойдет в бассейн, всплывет судно, шлюз перед ним
растворится и -- прощай, колыбель корабельная! Полетит парусник
навстречу белопенной балтийской волне!
Из-за мелководья в устье Невы иноземные суда с некоторых
пор не ходят дальше Кронштадта, питерские грузы берутся на борт
здесь. Сюда, в Кронштадт, товары идут из Питера на мелкосидящих
баржах, так что грузчиков в Кронштадте -- видимо-невидимо,
целые артели, но и то, случается, не хватает их для
выгрузки-погрузки: в одну только Англию ежегодно уходят тысячи
и тысячи пудов уральского железа, а еще медь, и свинец, и
пенька, и лес... Шведы, норвеги, датчане грузят в Кронштадте на
свои корабли те же товары, да самоцветы уральские, да штофные и
полотняные российские ткани. Французы здесь -- тоже гости
обычные, вывозят к себе и жир, и воск, и смолу, и строевой лес.
Для всех в России-матушке товар по душе находится, лишь бы
по-хорошему, по-доброму дела велись! И стоит в Кронштадте этих
судов иноземных -- сразу и не сочтешь!
Тут, в Кронштадте, оснащался, а потом грузился и тот
корабль компании российской, на который поступил Василий
Баранщиков. Восемьдесят человек команды работали на борту более
двух месяцев чуть не круглыми сутками, хозяева торопили с
выходом в плавание. Матросы кроили и шили паруса, пригоняли и
крепили их по местам. Тут-то и пришлось туговато новичку!
Василий привыкал, балансируя где-нибудь на верхних реях,
преодолевать страх и неуверенность, уговаривая себя, что он --
человек русский, стало быть -- все может! Названия парусов и
рей Василий узнал от Захарыча и запомнил в первый же день. С
того дня он уже никогда не спутал марселя с брамселем. А вот
разобраться в снастях, в бегущем и стоячем такелаже оказалось
похитрее! Не скоро постиг Василий это премудрость, не скоро
разобрал, какая разница между шкотами и фалами, вантами и
фордунам, штагами и топенантами, леерами и брасами.
Самое же трудное началось, когда оснащенный корабль стал
принимать на борт свой многотонный груз -- русский сосновый
мачтовый лес, бревнышко к бревнышку, что твои струны звонкие!
-- для французских кораблестроителей в Гавре и Бордо. На
погрузке тяжелых "баланов" Василий показал себя сноровистым
малым, поняв, что в этой работе главное -- слаженность и
товарищество, а также веселый огонек задора.
Приглядевшись к матросу-новичку, хозяева прибавили ему еще
пять серебряных рублей месячного жалованья. Стал получать
Василий пятнадцать целковых -- как говорится, хоть серебром,
хоть златом -- да на полных харчах.
Вот она, служба-то морская! Выходит, добрый матрос
заработчивее иного чиновничка, и заработок притом некорыстный!
На всю жизнь запомнился Василию печальный миг прощания с
русской землей. Было это в середине октября 1780 года. В
последний раз глядел он на кронштадтский порт с огневой
машиной, новыми домами в строительных лесах и узким церковным
шпилем. Вдали мерцали едва видные из-за тумана утренние огоньки
Петербурга. Под переливы боцманской дудки матросы выбирали оба
якоря. Грудью навалился Василий на вымбовку судового шпиля.
Упираясь ногами в палубный настил, налегая на вымбовку, матросы
топали и пели "присказку":
Пошел шпиль -- давай на шпиль,
Бросай все -- пошел на шпиль,
Становися вкруговую,
На вымбовку дубовую!
Грудь упри -- марш вперед,
Топай в ногу -- давай ход!
Вот наконец перестали визжать и грохотать в клюзах якорные
цепи, и мокрые черные якоря повисли над бортом. Колючий ветер
дул навстречу невскому течению, ерошил в заливе мелкую злую
волну, будто сердитого зверя против шерсти чесал. Паруса с
гулкими хлопками всползли на реи и наполнились ветром.
Все поплыло и закачалось...
Прощай, матушка-родина, прощайте, милые ребятишки и
любимая жена! Известия от супруга, уходящего в море, дождетесь
вы только из столицы датского царства, города Копенгагена,
откуда уже никакие заимодавцы не смогут насильно вернуть своего
должника. Пусть потерпят немного, всего с годочек, авось не
тронут семью! Воротясь, рассчитается с ними сполна матрос
верхней команды Васька Баранщиков!
Белый раб
Почти целый месяц солнце ни разу не пробивало зимних
штормовых туч. И, глядя на угрюмое серое небо, на сердито
взлохмаченное море, матрос-новичок Василий Баранщиков никак не
мог распознать, где осталась его родная земля и куда, в какую
сторону он плывет -- так часто меняло судно курс и ложилось в
дрейф.
Впрочем, времени для размышлений и наблюдений у матроса
немного. Четвертую неделю судно стонет, содрогается от киля до
