тонкостей товара.
В купеческих семьях того времени молодые люди редко
вступали в брак по собственному выбору: о будущей свадьбе
молодых думали родители. Женитьба, замужество ли -- дело
серьезное, навечное; надобно зрелым умом пораскинуть, чтобы и
семья крепкая была, и дети росли здоровыми, и добро чтобы в дом
шло, а не за порог! Так рассуждали в ту пору нижегородские
бородачи-купцы.
Не нужно думать, будто эта родительская опека непременно
несла только горе молодоженам. Конечно, нередко бывали
сердечные трагедии из-за родительского самодурства, когда
браком своих детей отцы соединяли, например, рыбную лавку и
соляную варницу, мало помышляя о том, полюбят ли дети друг
друга. Но все же не в этом заключалась главная беда
мещанско-купеческого быта: уж очень низменной была самая цель
жизни. Все немудреное счастье, о котором купцы-родители денно и
нощно пеклись для своих чад, таилось в сундуке! И этот-то
разбухающий сундук постепенно заслонял своими коваными стенками
весь божий свет и самому Титу Титычу, и дородной его супруге, и
дочке-лежебоке, и ухарю-сынку. Насчет же родительского
"нрава"... Далеко не все эти титычи, узнав, что девушка не мила
молодцу или парень не люб невесте, были так жестоки, чтобы
гнать под венец заплаканную чету!
Не испытал столь печальной доли и наш Василий. Лет через
пять после смерти отца и матери сосватали парню старшие братья
скромную, полюбившуюся ему девушку с нижегородского посада,
дочку бедных родителей, и в 1780 году, когда достиг Василий
двадцатитрехлетнего возраста, было у молодых супругов уже трое
ребятишек. И с торговлишкой пошло у него дело на лад: поднялся
по примеру отца до второй гильдии. Не шути: в коляске парой мог
прокатиться по овражистым нижегородским улицам! Давала такое
право вторая гильдия купеческая, только коляски не было, а кони
больше годились для возов. Подати гильдейные ей платил исправно
-- ежегодно один процент с объявленного капитала. Солидности
для объявил он себя в тысячу рублей, хотя со всем оборотным и
основным капиталом, с домом родительским о четырех оконцах на
улицу, с обоими конями, пошевнями и летней бричкой едва ли
"стоил" купец Баранщиков и половину тысячи...
Перед отъездом на ростовскую ярмарку жарко молилась за
тароватого муженька молодая супруга. Утешая ее, Василий
украдкой поглядывал на готовые в путь возы. Там, под рогожами,
лежала судьба купца Баранщикова, потому что купил он товару на
весь кредит, полученный у богатых соседей. Кредиту было сотни
на две серебром, да еще сотню рублей вложил в это дело Василий
своих. Да кони, да розвальни! Почитай, весь тут купец, с
потрохами. В Нижнем остается один домишко да четыре ротишка!
А расставались когда, повисла жена на шее мужниной,
слезами изошла, будто в рекруты провожала. Сердце-то женское,
видать, вещун: не ведал Василий, что уготовила им судьба и
впрямь разлуку долгую! Пока молодая купчиха в который раз и
целовала, и крестила мужа, двое крошечных Баранщиковых с писком
и визгом цеплялись за ее юбку и за ладный отцовский полушубок,
а третий, новорожденный, ревел во весь голос в люльке.
Вездесущая соседка Домаша Иконникова не поленилась заглянуть к
Баранщиковым: ее тонкий слух сразу уловил -- плачут!
В семье Василий был ласков, не груб, ребятишек баловал,
жену-бесприданницу не обижал. И в отъезде всегда семью помнил,
на ярмарках "в авантаж" не входил. Оно, по правде-то говоря,
особенно разгуляться и не на что было, а все же соблазн
случался: мужик сильный, собою видный, веселый, ласковый, на
разговор и уговор куда какой ловкий! Вот и приходилось,
заночевав где-нибудь на Валдае, либо в Кунавине, или в ином
прочем месте, где бабы и девки до поцелуев больно горазды, эту
самую мужнюю совесть крепко в памяти держать. Да так хитро
держать, чтобы и попутчики-зубоскалы, охальники, за излишнюю
скромность не осмеяли. Насмешка -- прилипчива, купцу от нее --
вред...
...Спит, раскинувшись на овчине, нижегородец Василий
Баранщиков, а сосед его по ночлегу, юрьевский прасол, кряхтит и
почесывается, глядит на ущербный месяц в окошке. Оконце
маленькое, луч месяца тонок и слаб... Но в этом луче, падающем
на грудь соседа, прасол невзначай приметил на шее Василия
шнурок от заветного кошеля. Сейчас кошель, наверное, пуст, но
через несколько дней он вместит всю выручку. Оно, конечно,
грешно об этом думать, на чужое зариться, да больно завидно
смотреть, как безмятежно крепко спит этот ладный удачливый
малый, которому жизнь будто ковриком под ноги стелется!.. Ну,
покамест спи, привыкай спать крепче!
И прасол, чтобы проверить догадку, толкает нижегородца в
грудь. В укладистом кошеле не звякнуло, не зашуршало. Пусто! А
проснется хозяин -- будто, мол, тряс, чтобы храп унять. Не
проснулся! Дышит спокойно.
Наутро чуть похолодало. Из-за хвойных лесов взошло
багровой солнце в туманной дымке. Распахнулись ворота, и с
крестьянского подворья выехали на лед Неро-озера один за другим
купеческие возы под рогожами. Держат путь к городу, что
виднеется за озером, на невысоком взгорье. И хоть немало
благолепных древних городов перевидал на своем веку
нижегородский купчик Васька Баранщиков, перехватило у него
дыхание, когда красное мартовское солнце озарило первыми лучами
башни и главы ростовского кремля.
...Будто старинная русская песня, рожденная над озерным
северным простором, не растаяла в небе, не отзвенела в лесных
далях, а так вот и застыла, окаменев на века. Стала песня
теремами и башнями, взметнулась ввысь полукружьями арок,
засверкала золотом крестов.
Весной, когда оттаивает озеро Неро, можно поверить, что из
темно-синих глубин его восстает и возрождается к жизни
очарованный Китеж-град: это возникает на воде отражение чудного
прибрежного города, схожего с Китежем и непреклонною судьбою
своей.
Ведь и Ростов Великий, подобно сказочному Китежу, не
покорился ханскому воеводе. В смертельном бою с татарской ордой
полегли защитники города, а полоненный врагами ростовский князь
Василько Константинович был замучен за отказ перейти к ним на
службу и воевать против русских. Убили пришлые враги
ростовского князя, сожгли город дотла, население истребили, а
покорить не смогли! Испепеленный град возродился из праха краше
прежнего!
Шестнадцать тысяч мастеров российских, крепостных мастеров
ростовского митрополита Ионы, отстроили соборы и палаты,
возвели новые стены и башни, сделали кремль ростовский похожим
на крепостную твердыню. Таким он и стоит на века, таким увидели
его торговые гости.
Со всех сторон стекался народ на ярмарку. В четыре лада
гудели с кремлевской звонницы тринадцать колоколов. Вот уж
впрямь малиновый перезвон! Должно быть, немало серебра
подмешано было при литье в колокольную бронзу! К праздникам
настраивают эти тринадцать колоколов особые мастера при помощи
громадных, аршинной длины камертонов; проверяют, верный и
чистый ли тон.
Гулкие волны ростовского колокольного звона катились в
бесконечную лесную даль, гасли в сосняках и ельниках по берегам
Сары и Ильмы, Которосли и Сити. Названия рек этих --
изначальные, от древних пращуров дошедшие, мудрецами еще не
истолкованные, а для слуха -- привычные и сердцу дорогие.
В молчаливом раздумье гости дошли наконец с возами до
подножия стен кремлевских, и... разбежались глаза у Василия
Баранщикова.
Торг уже кипел. Даже на льду озера Неро стояли легкие
палатки, в толпе сновали торговцы горячим пряным сбитнем,
купчишки с мелким щепетильным товаром, лотошники, продавцы
лент. В стороне, под самым откосом озерного берега, вздымался
целый лес задранных вверх оглобель от распряженных возов.
Оставил здесь Василий и свою пару саней, поручив ее одному из
попутчиков, и перво-наперво отстоял заутреню в церкви
Спаса-на-Торгу. Пятикопеечную свечу воску ярого поставил
Николаю Угоднику за благополучное прибытие, а вторую,
трехкопеечную, -- наперед, за хороший барыш, за удачу в
торговле. Потом вернулся к возам, пробился с ними сквозь
человеческий муравейник на главную торговую площадь, осененную
тенью величественного Успенского собора, занял местечко в
стороне и начал осматриваться вокруг.
От многолюдства, пестроты рябило в глазах. У длинных
каменных Гостиных рядов мелькали в толпе ватные халаты бухарцев
и персов, меховые шапки татар, круглые шапочки китайских
разносчиков. Выкрики зазывал, звуки шарманок на каруселях,
божба и брань, ржание лошадей на конском торгу, что велся около
озера и на льду, пение нищих слепцов на соборной паперти,
колокольный перезвон -- нелегко сохранить ясную голову и
твердую сметку в эдакой сумятице!
В этот раз нижегородцу повезло с первого дня. Ярославский
заводчик, обойдя весь базар, раз пять уходил от возов
Баранщикова и все-таки, перед самым обедом, снова воротился,
чтобы отвалить без малого четыре сотни серебром за весь тонкий
товар. Совершая сделку степенно и серьезно, Василий весь
напрягся внутренне, чтобы не выдать радости, не спугнуть
покупателя: ярославец-то малость переплачивал! Сбывались самый
радужные надежды Василия.
-- Уговором взял! -- торжествовал про себя удачливый
купец. -- И добротою товара нижегородского!
Непроданными оставались теперь только грубые кожи да
заготовки для простых сапог. Для этого товара и покупатель
требовался попроще -- оброчный мужик или ремесленный человек. И
подходец к этому покупателю иной, чем к оптовому купцу.
Крестьянина или мастерового надо уметь привлечь острой шуткой,
удивить его, разбудить в нем тайное беспокойство, убедить, что,
не купив товара, он упустит редкий случай! Василий и на такой
разговор был мастером первой руки. К концу дня он устал и был
весь мокрый, будто из бани. Удача его развеселила, он
чувствовал себя в ударе и сыпал прибаутками. Голос его даже
чуть-чуть охрип, из-под шапки выбилась прядь потемневших от
пота волос. Но уже более четырех сотен ассигнациями [Ассигнации
были выпущены в России в 1769 году. К концу XVIII века один
рубль серебром обменивался приблизительно на полтора рубля
ассигнациями.] и двух сотен серебром ощутимо и сладко давили на
шейный шнурок нагрудного кошеля, что висел в соседстве с
нательным серебряным крестом.
Отторговавшись, привел Василий коней с пустыми возами под
надзор одноглазого кузнеца. К началу ярмарки тот установил на
базаре горн под тесовым навесом рядом со своим временным
жильем. Кузнец нехотя согласился покараулить коней до вечера, и
Василий отправился побродить по ярмарке. Теперь дело сделано
заботушку -- с плеч долой!
Не спеша, он удалился от ростовского кремля, завернул за
угол, перешел деревянным мостом через речонку и... чуть не
утонул в грязи: развезло предвесенним солнышком груды конского
навоза, сваленные из архиерейских конюшен. Еле-еле вызволил
купец свои сапоги из зловонной жижи.
Здесь, близ городского вала, некогда служившего городу для
охраны от нашествий, Василий нашел лавочку менялы. Спокойствия
ради он за малую плату обменял свои деньги -- бумажные, серебро
и медяки -- на золотые десятирублевки царской чеканки.
Нагрудная сума стала меньше и удобнее. Выручки -- на полтысячи,
из них без малого две сотни -- чистая прибыль! Потрудился купец
на славу!
Стало смеркаться. Стихал гомон у верхних и нижних торговых
рядов, в лавках, лепившихся к самым стенам кремля. Чего тут
