датские галеры гребцами пересадил. [Такой факт
засвидетельствован другим русским путешественником, Павлом
Свиньиным.]
-- Отыди, плут окаянный! Куда ни привезут нас, знай, убегу
домой. А тебя встречу -- будь то хоть в храме божьем, хоть в
доме отчем -- порешу, как смердящего пса! Памятуй сие, изверг!
-- Ну и дурак! Еще спасибо мне скажешь, когда в Америке
алмазы да яхонты пригоршнями с земли в подол собирать будешь! В
цепях же вас только до бранд-вахты продержат, дальше сами себе
хлебушек горбом выслуживать будете. Ну, фаревелл тебе, простота
российская!
Вскоре после ухода Матиаса, в самую полночь, в трюм к
семерым узникам вошли сразу несколько матросов. Они принесли
необычное угощение -- ведро горячего пунша и большую миску
сладкой кашицы. Правда, пунш не отличался ароматами, не
благоухал лимоном, но был оглушительно крепок и очень горяч. В
трюме же температура была близкой к наружной, пленники дрожали
от холода, да и железо оков остужало тело сквозь кожаные
кольца. Поэтому горячий напиток так и просился в горло, так сам
и полился, доставляя наслаждение. Каждому узнику позволили
выпить столько, сколько он мог и желал. Баранщиков одним духом
осушил кружку. Тепло отрадно разлилось по измученному телу, но
благоразумие подсказало притвориться опьяневшим и больше не
пить, чтобы слышать все дальнейшее. Когда матросы удалились,
Василий изо всех сил напряг слух. На палубе поднялся знакомый
топот вокруг судового шпиля -- якорного кабестана, только
датские матросы поднимали якорь без шпилевой присказки, молча.
-- Абфарт! -- со страхом в голосе пробормотал один из
пленных немцев, приподнимаясь на локте. Якорные цепи скрежетали
и лязгали, судно стало покачиваться заметнее. Пленный немец
попытался вскочить. Хмель, видно, вылетел у бедняги из головы.
Поскользнувшись на грязном полу, немец, гремя оковами, упал и
зарыдал в голос.
На него не глядя и Василий Баранщиков крестился,
придерживая другой рукою цепь. Он тоже смахивал слезы с лица и
бороды. Никто не обращал внимания на пленных, команда наверху
была занята маневрами. Наконец качка и мерный шум волны за
бортом сморили и Василия. Он задремал, но чутким, заячьим сном,
не давая дремоте полной власти над собой.
Последней надеждой пленников был таможенный досмотр. О нем
много толковали матросы, купившие в Копенгагене кое-какие
припасы. Баранщиков еще от Захарыча, а потом от плута Матиаса
слышал, что досмотр бывает перед бранд-вахтой королевства
датского. Сквозь дрему он прислушивался ко всему, что
происходило на палубе.
Он различил, как подошла к носовому трапу шлюпка,
догадываясь, что это -- таможенная стража. Баранщиков стряхнул
сон и поднялся на ноги. Сейчас он заявит датским стражникам...
Недовольные хриплые голоса пробасили со шлюпки какую-то
команду. На борту "корабля духов" стало тише, потом отчетливо
звякнули серебряные монеты, и будто коротенькая звонкая струйка
пролилась куда-то вниз, вероятно прямо на шлюпочный нос.
Недовольные басы смягчились, прозвучало прощальное приветствие,
плеснули весла, и шлюпка отдалилась. Так рухнула последняя
надежда на спасение из плена -- хозяева откупились серебром от
таможенного досмотра. Ни один таможенный страж даже не
поднимался на борт, Баранщиков хорошо это запомнил.
Не прошло и получаса после "досмотра", как трюмный люк над
головами пленников распахнулся с грохотом, в темнице стало
светлее, и по трапу лихо скатилась в трюм четверка датских
моряков в мокрых куртках. Лица их покраснели от ветра и холода,
с курток и зюйдвесток капала морская вода.
-- Эй, лежебоки, поднимайтесь! Пора за работу, бородатые
мальчики, а сначала -- обедать, парни!
Над скованной ногою Василия Баранщикова склонился
корабельный кузнец. Он позвякал молоточком и зубилом, ловко
ударил раза три, снял цепь, проговорил что-то веселое и ткнул
московита кулаком в бок, выражая ему свое расположение. Через
десяток минут Василий Баранщиков, пятерка немцев и хмурый
долговязый швед были уже на палубе. Им коротко объяснили, что
бранд-вахта пройдена благополучно и что теперь они должны
работать матросами за дополнительную порцию еды. Кто не желает
-- может убираться назад, в холодный трюм, и там издыхать от
истощения: акулы, мол, не отказываются от такого угощения, как
труп околевшего с голодухи лентяя! Для сговорчивых же найдется
местечко в кубрике и соломенный тюфячок...
...Далеко за кормою исчезли очертания города Хельсингера с
грозной крепостью Кронборг, на которой развевалось алой датское
знамя с белым крестом. А на противоположной стороне узкого
пролива, над башней шведского города Хельсингборга трепетал
золотой крест на синем флаге шведского короля.
Судно вышло на простор мелководного, но бурного и опасного
Каттегата, и вскоре земля датская и земля шведская стали
невидимы для Василия Баранщикова. Чтобы отогнать тоскливые
мысли, не поддаться отчаянию, он прилежно нес матросские
обязанности, норовил быстрее исполнять команды, до тонкости
постигая хитрое управление парусами. На вторые сутки миновали
пролив Скагеррак с глубинным подводным течением, уносящим в
океан балтийскую волну. Северное море встретило моряков
неласково, но и его прошли без задержки и завернули в "канал
аглицкий", как именовал боцман Захарыч проливы Па-де-Кале и
Ла-Манш. Здесь встречали великое множество судов под всеми
флагами, но пленным было строго запрещено подавать им
какие-либо знаки. За ослушание грозила смертная казнь на месте.
Да и кто обратил бы внимание на самые отчаянные знаки семерых
узников? Мало ли бедного подневольного люда везли по "аглицкому
каналу"? Кого корабли уносили на каторжные рудники в Каледонию
и Австралию, кого в долговое рабство на колониальные плантации.
Везли молодых немецких крестьян на побережье Северной Америки
проливать кровь за короля Георга III против американского
генерала Георга Вашингтона. Везли и самый обычный груз
ливерпульских негоциантов -- цветных рабов для Виргинии, Кубы
или Луизианы.
Здешним морякам все это было так же привычно, как, скажем,
глядеть на транспорты лошадей для кавалерии или гурты скота для
боен. Провожая взглядом невольничий корабль с черными или
белыми рабами, английский, французский, американский матрос
равнодушно курил свою трубку и весьма хладнокровно судил о том,
какая часть груза живьем дойдет о Америки и сколько гиней
уделит капитан-работорговец из своей прибыли матросам. Всего
этого Василий Баранщиков до тонкости знать не мог, но одно
сознавал вполне ясно: здесь, в "аглицком канале", белому рабу
рассчитывать на чью-либо помощь нельзя!..
В серой дымке растаяли и аглицкие берега. Наступила ночь.
Далеко-далеко за кормой в последний раз мелькнул свет
Эддистонского маяка, видимого за десятки верст. Последний
огонек Европы! Прощай надолго, жестокий Старый Свет!
Под тропиком Рака
И день пришел, когда явился белый,
Он бал хитрей и злее всех смертей.
Выменивал он золото твое
На зеркальца, на бусы-безделушки.
Насиловал твоих сестер и жен,
И спаивал твоих сынов и братьев,
И в трюмы загонял твоих детей.
Тогда гремел тамтам по деревням
И люди узнавали, что отчалил
Чужой корабль к далеким берегам,
Туда, где хлопок -- бог, а доллар -- царь.
Патрис Лумумба
Перевод Павла Антокольского
Средний ход датского "корабля духов" в открытом океане
возмутил бы даже библейского Ноя, ибо равнялся одному-двум
узлам. Четыре тысячи миль океанского простора между
Копенгагеном и датскими колониальными владениями в Вест-Индии
судно едва одолело за полгода. За весь этот рейс оно не сделало
ни одного захода в островные бухты, не обменялось сигналами ни
с одним встречным кораблем, не пополняло запасов воды и
провианта. Морозы постепенно сменились жарой и страшными
грозами. От плохой, уже затхлой, воды, подмоченного, вонючего
риса и тухлой солонины матросов мутило.
Горше всех приходилось пленникам: на их долю всегда
доставались худшие куски!
Июньское жаркое утро 1781 года только начиналось, когда
оба судовых якоря с плеском ушли на дно уютной бухты. Остров
Святого Фомы! Чудесный остров в водах Вест-Индии -- датская
колония с 1671 года!
С берегов долетел до корабля незнакомый, пленительный и
манящий запах. Это был аромат цветущего лавра, сандалового
дерева, пряного перца, еще каких-то неведомых трав и
растений...
И странно: от этого запаха суши у Баранщикова еще больнее
защемило сердце, потому что это был запах чужбины, "края
света"...
Тоскливо огляделся нижегородец, но все, что он увидел с
палубы, было очень красиво.
Яркая зелень тропической растительности, высокие пальмы,
раскидистые бананы с огромными причудливыми листьями ("Можно и
постлать, и укрыться", -- подумал Василий), удивительные кусты
и цветы напоминали раскрашенные картинки рая из Библии, по
которой Василий некогда выучился читать. И все время
неотступный, манящий, завлекающий и будто чуть одурманивающий
аромат!
Белые домики города Святого Фомы и невысокая колокольня
лютеранской кирки приветливо глядели из-за пышных зарослей. На
воде красивой бухты дрожало отражение трех невысоких гор с
темно-зелеными склонами и скалистыми вершинами. Впоследствии
Баранщиков узнал, что первые европейцы-моряки, поселившиеся на
острове, прозвали эти три горы названиями корабельных мачт, и
эти странные имена гор -- Фок, Грот и Бизань -- сохранились
навсегда.
Здесь, на краю земли, Баранщиков никак не ожидал увидеть
такой мирный уголок, встретить такой чистенький, уютный
европейский городок, в котором было даже что-то праздничное.
Толпа на берегу состояла из темно-коричневых или совсем черных
людей, одетых или полунагих. Поодаль от негров и мулатов стояла
кучка белых людей; среди них выделялись мундиры офицеров и
широкие шляпы дам. Наряды этих дам ничем не отличались от тех,
что носили в Европе.
Пленные простились со своей плавучей тюрьмой. Их перевезли
шлюпкой на берег и привели каменистой тропинкой к приземистому
зданию ротной казармы. Здесь, на гладко утрамбованном плацу,
маршировали солдаты в париках с косицами, похожие на прусских,
только в легкой серой одежде, должно быть сшитой из стираных и
слегка отбеленных парусов.
При входе в казарму их встретил и придирчиво осмотрел
комендант острова Святого Фомы, толстый немец, майор датской
службы.
-- Рус? -- удивился комендант, услышав фамилию
Баранщикова. -- Отличный экземпляр! Если при таком завидном
росте и такой силе он еще и одарен необходимым отсутствием
мыслительных способностей, то у него есть все данные, чтобы
стать со временем отличным милитером, сиречь военнослужащим...
гм! Я хочу сказать, невысокого, конечно, ранга! -- спохватился
и поправил себя комендант. -- Но, знаете ли, -- обратился майор
к своему адъютанту, -- настоящее имя этого московита лучше...
предать забвению.
-- Позвольте спросить, господин майор, по какой причине?
-- почтительно осведомился адъютант.
-- Так будет спокойнее. Черт их знает, этих русских. У
них, видите ли, здесь, поблизости, на французской Мартинике,
есть, говорят, какой-то дипломат, драгоман или консул. Если он
разнюхает про земляка, могут получиться осложнения, пойти
запросы, понимаете? Да и выговорить невозможно! Попробуйте
скомандовать солдату: Барантишкофф Василей! Уф! Нет, это
