ней. Раненый, с бессильно свисающей рукой и перекошенным от боли
и злобы лицом, хозяин острова требовал доставить ему отрубленные
головы пиратов. Лишь только шлюпка с матросами отвалила от
трапа, судовладелец стал терять силы. Он не мог держаться на
ногах, но приказал вести себя в каюту Доротеи.
"Кормилицу" он застал в руках Каррачиолы; она билась и
кричала, порываясь броситься в море. С растрепанными волосами, в
белой ночной одежде, она неистовствовала.
Увидев Грелли, женщина вырвалась из рук Каррачиолы:
- Где ребенок? Где Чарли? Его унесли у меня! Верни мне сына,
Джакомо... Верни его, или я прокляну день, когда не отважилась
покинуть твой корабль!.. Мне говорили: беги отсюда, спасайся от
забывшего бога Джакомо!.. Зачем я не сделала этого, зачем
вовремя не ушла от тебя с моим ребенком!
- А ты, изменница, только сейчас надумала сказать мне, что
тебя учили бежать с корабля? Я повешу тебя на одной рее с
пиратами, как только поймаю их! Погодите, Великан и Акула, ваши
матери пожалеют, что родили вас на свет! А с той тварью, что
подговаривала тебя убежать, и с ее дружком я сейчас расправлюсь
так, что...
Тут взгляд его упал на пакет, оставленный похитителями в
пустой колыбели. Он разорвал обертку, прочел короткое письмо
пиратов и сразу обмяк и утих. Каррачиола попятился, увидев лицо
судовладельца. Оно исказилось судорогой страха и стало восковым.
- Стой, Каррачиола! Черт с ними, с теми двумя, оставь их.
Отнесите меня в каюту капитана, не в мою, слышите? Ты и Оге все
время будьте около меня. Ступай за Оге... Нет, погоди! Погляди,
нет ли там еще чего-нибудь.
Убедившись, что, кроме письма, пираты ничего больше не
оставили в разворошенной колыбели, Грелли велел поднести свечу
поближе и еще раз перечитал карандашные строки, написанные
по-испански:
"Джакомо Грелли!
Ты больше не Леопард. Своим вероломством ты заслужил смерть.
Если вздумаешь причинить зло Райленду и Эмили, я пришлю тебе
голову твоего сына, зажаренного живьем. Верни этим людям то, что
ты отнял у них, а за моими камнями я приду сам и сыщу тебя даже
на дне преисподней.
Бернардито."
Грелли протянул записку к пламени свечи и с суеверным страхом
растоптал на полу серые пушинки пепла.
Когда Оге Иензен и Каррачиола перенесли хозяина в каюту, с
берега вернулись матросы. Они прибыли на бриг с пустыми руками,
приведя на буксире лишь пустую шлюпку, брошенную пиратами на
песке отмели. Брентлей ожидал, что неудача десанта вызовет новый
гнев хозяина, но, войдя вместе с Уэнтом в свою каюту, где врач
осматривал раненого, капитан застал его уже без сознания.
О повторении десанта нечего было и думать из-за налетевшего
шторма. Всю ночь больной бредил и метался. Днем, после операции,
он то утихал, то сквернословил и божился. К вечеру ему стало
хуже.
Так прошли первые сутки после ранения Леопарда.
В море бушевали смерчи и вихри. У дверей капитанской каюты,
где лежал раненый, бессменно оставался Каррачиола. Гигант Оге
неподвижно сидел в темном углу каюты; он сосредоточенно и тупо
смотрел на руки врача, прикладывавшего больному примочки и
менявшего перевязки.
Каюту, которую прежде занимали вдвоем Джозеф Лорн и Джеффри
Мак-Райль, Брентлей предоставил мистеру Альфреду Мюррею.
Вечером 1 января Ричард Томпсон снова явился навестить нового
пассажира и застал его в глубоком сне. Адвокат тихонько уселся в
плетеное кресло и стал рассматривать лицо спящего...
Еще в полночь, едва узнав о похищении ребенка, бультонский
стряпчий понял, что островитяне повели военные действия против
Грелли по отчаянно смелому плану. Адвокат теперь не сомневался,
что Мюррей был одним из исполнителей этого плана и должен был
усыпить бдительность Грелли мнимой капитуляцией.
...Спящий не шевелился. Широкая грудь вздымалась спокойно и
ровно. Лицо, освещенное висячей лампой, было мужественным, но
выражало крайнюю усталость. Она сквозила в чертах вокруг горько
сжатого рта, в тенях и морщинках у глаз. Это не было утомление
физическими невзгодами и трудом, это была глубокая усталость
души, страдавшей под непосильным бременем ненависти, тяжких
обязательств, мучительных раздумий и неразрешимых противоречий.
Тоска по душевному покою - вот что было написано на лице спящего.
Дверь скрипнула. Эмили тихо переступила порог. Ураган и ливень
уже ослабевали, но море еще волновалось, судно вздрагивало и
раскачивалось. Ступая с осторожностью по узкому коврику, Эмили
при наклоне судна пошатнулась и ухватилась за руку Ричарда.
Волосы девушки коснулись лица адвоката, и вид серебристой прядки
над виском поразил его еще больше, чем Паттерсона.
- Боже мой, что они сделали с вами! Проклятие злодею! Но
теперь, мисс Эмили, когда вы соединились с любимым человеком,
вас ждет мирное счастье. Грелли обещает развод. Как только ваш
друг восстановит свои права, вы...
Девушка засмеялась невесело. Она осторожно защитила от света
глаза спящего и заговорила тихо, чтобы не потревожить его:
- Мирное счастье, говорите вы, мистер Томпсон! Вы напрасно
утешаете меня. Я ведь хорошо понимаю, что это невозможно. Грелли
прав: английское общество никогда не простило бы мне моего
мнимого брака. Даже если Фреду удастся выйти победителем из
борьбы с Грелли, моя и его судьба останется очень печальной.
Общество отвернется от человека, который отважится назвать своей
женой пособницу разоблаченного бандита. Ведь люди не знают... Я
устала за все эти годы. Конечно, я хочу хоть немного простого
счастья, но Фреду никогда не придется упрекнуть меня в том, что
ради моего счастья он отказался от родины... Нет, о браке с
Фредом я должна забыть, - договорила она шепотом и смахнула
слезинку.
Спящий по-прежнему не шевелился.
- Сэр Фредрик Райленд! - сказал адвокат погромче, обращаясь к
лежащему.
Эмили вздрогнула и резко обернулась к дверям.
- Господи, я подумала, что вошел тот! О Фред, - произнесла она
в слезах, - мне страшен даже звук твоего настоящего имени, как
страшны и ненавистны стены твоего фамильного дома!
Глухо зарыдав, она упала на колени перед постелью спящего и
спрятала голову у него на груди.
Не меняя положения и не открывая глаз, как слепой, сэр Фредрик
прижал голову девушки к губам и с нежностью поцеловал седую
прядку над ее виском. Он слышал весь разговор Ричарда со своей
невестой, но, слушая, оставался лежать с закрытыми глазами,
чтобы не нарушить состояния глубокой внутренней
сосредоточенности. В эти минуты он обдумывал новое важное
решение своей судьбы. Решение это было нелегким, но
подсказывалось оно всем опытом жизни, нравственными убеждениями
и самой совестью.
В дверь постучали. Все трое встрепенулись, Ричард вскочил с
места. Взволнованный Паттерсон приоткрыл дверь в каюту:
- Леди Эмили, мистера... Мюррея и вас, Ричард, пастор просит
немедленно подняться в капитанскую каюту.
Он готовится соборовать раненого. Больной очень плох. У него
заражение крови...
В капитанской каюте, где лежал больной, пламя нескольких
свечей озаряло морские карты, барометры, часы и оружие на
стенах. Китаец-повар Брентлея набивал кусочками льда холщовую
сумку, снятую с головы больного. Леди Стенфорд, неубранная и
непричесанная, гладила мокрые волосы Грелли. Лицо ее выражало
испуг и горе.
Один рукав батистовой сорочки больного был отрезан; обнаженная
левая рука с великолепной мускулатурой, перехваченная тугой
повязкой, багровая, свисала, как подрубленный сук. Опухоль уже
дошла до кисти. У кровати стоял таз, наполовину наполненный
кровью, которую доктор Грейсвелл только что выпустил из вены
больной руки.
В помещении еще пахло горелым мясом и дымом углей. Днем Грелли
сам потребовал, чтобы врач прижег ему рану раскаленным железом.
Операцию эту больной вынес молча, но после прижигания ослабел.
Пульс его сделался аритмичным, испарина выступила на теле.
В головах у больного стоял священник с молитвенником в руках.
Мортон, притихший и словно пришибленный, притулился у стенки. Ни
Иензена, ни Каррачиолы уже не было около раненого. Он отпустил
их, услышав врачебный приговор себе.
Вошедшие молча столпились у дверей. Больной повернул к ним
осунувшееся лицо с запавшими глазами и заострившимся горбатым
носом. Паттерсон вопросительно взглянул на врача. Тот с
сомнением покачал головой.
- Не переглядывайтесь с доктором, Паттерсон, - заговорил
раненый. - Я и сам знаю, что шансов мало. Моя смерть развязывает
весь узел. Вам, Ричард, вместе с Мортоном придется
засвидетельствовать мое завещание, я уже подписал его. Могилу
для меня выройте на вершине Скалистого пика. Судьба хочет, чтобы
я поменялся местами с вашим будущим мужем, Эмили. Теперь, пастор
Редлинг, исповедуйте меня. Присутствие этих людей не помешает
вам, а мне оно не даст солгать перед концом. Помните, господа:
тайна исповеди священна! Не тревожьте после моей смерти тех
людей, кого мне придется назвать. Поклянитесь на этом распятии
похоронить в собственных сердцах все, что вы сейчас услышите!
Присутствующие исполнили требование умирающего. Затем Мортон
погасил яркие свечи. Огонек лампады затеплился перед черным
крестом с белеющим на нем костяным телом распятого. Несколько
минут больной молчал, собираясь с силами. Потом в полумраке
зазвучал его глухой, ровный голос... Перед безмолвными
слушателями будто раздвинулись тесные стены каюты. Картины
удивительной жизни развернулись перед ними, словно на сцене
шекспировского театра.
...Солнце жжет белые стены. В боковом флигеле францисканского
[францисканцы - члены католического монашеского
ордена, основанного в XIII веке Франциском Ассизским; монахи
ордена давали обет нищеты и жили среди населения, что давало
ордену возможность глубже проникать в народные массы и бороться
с демократическими течениями]
приюта, где несколько каштанов отбрасывают тень на
подслеповатые, забранные решетками оконца, дребезжит колокол.
Под лестницей, ведущей во второй этаж, находится полутемная
каморка привратника. С обрюзгшим лицом, похожим на сырую,
дряблую картофелину, он лежит на своем ложе среди тряпья и
рухляди. Челюсть подвязана фланелевой тряпкой: у него
разболелись зубы, и он сутками не покидает постели. Единственная
его обязанность состоит в том, чтобы поутру поднять звоном
колокола мальчиков приюта святой Маддалены, а вечером возвестить
им отход ко сну. Все остальные дела с успехом вершат за него
приютские дети.
Ревматические ноги служителя обуты в теплые войлочные туфли
огромных размеров и обмотаны до самых бедер обрывками стеганых
одеял. Эти ноги похожи на уличные тумбы.
Щербатый колокол висит над лестницей. От колокола до каморки
привратника тянется вдоль стены длинная веревка. В петлю на ее
конце продета тумбоподобная нога служителя. Когда солнечный луч
на стене подымается вровень с лицом привратника, пора давать
сигнал. Нога лениво поднимается и натягивает шнур. Беспорядочно
взболтнув медным языком, колокол приходит в движение. Качается
нога-тумба - качается и звякает колокол. Звон длится пять минут,
десять... Наконец наверху бухает дверь, и колокол смолкает. В
спальную, где на соломенных тюфяках дремлют маленькие сироты,
входит заспанный монах, подпоясанный бечевкой...
...Падре каноник [падре - отец; каноник - священник католической
церкви, часто направляемый в качестве воспитателя и надзирателя
в монастырские пансионы, приюты, школы и богатые семьи]
в капелле бросает неодобрительный взгляд на
длинного, худого мальчика, обстриженного после недавно
перенесенной оспы. Этот двужильный пробыл месяц в заразной
палате госпиталя святого Франциска, откуда люди редко
возвращаются в земную юдоль! Этот выжил, несмотря на
госпитальное лечение, и даже лицо его осталось чистым.
Грязная сутана коротка мальчику, едва доходит до колен.
Несмотря на свои тринадцать лет, он выше и сильнее более зрелых
воспитанников, но выглядит самым бледным и истощенным среди
