что при расстановке их не посчитались ни с областью знания, ни с пред-
метом изложения, ни с именем автора.
Дружба с человеком значительным и даже прославленным давно уже
не почитается достоинством в стране, где людей нередко ценят за их по-
роки, а знакомства/с ними ищут потому, что они смешны.
* * *
Бывают люди неприятные в обхождении, но не вынуждающие ближних
вести себя так же, как они; поэтому мы подчас легко переносим их
общество. Бывают и другие, не только нелюбезные сами по себе, но
одним своим присутствием уже мешающие проявлять любезность всем
остальным; такие люди совершенно невыносимы. Вот почему мы тak избе-
гаем педантов.
* * *
Опыт наставляет частного человека, но, развращает государей и са-
новников.
* * *
Наша публика похожа на нынешнюю трагедию: она глупа, жестока и
лишена вкуса.
* * *
Царедворство-это ремесло, которое пытаются возвести в ранг науки:
всякому хочется занять место повыше.
* * *
Светские знакомства, приятельские отношения и т. д.-все это в боль-
шинстве случаев имеет такое же касательство к дружбе, как волокитство
к любви.
* * *
Умение вскользь обронить фразу-один из важнейших секретов свет-
ского красноречия.
При дворе всяк придворный: и принц крови, и дежурный капеллана
и очередной врач, и аптекарь.
* * *
Судьи по уголовным и гражданским делам, начальник полиции и
многие другие должностные лица, чья обязанность-блюсти установлен-
ный порядок, почти всегда видят людей в самом мрачном свете. Они.
полагают, что изучили общество, хотя знают только его подонки. Но разве
можно судить о городе по сточным канавам, о доме - по нужнику? Такие
чиновники обычно приводят мне на ум сторожей при коллеже, которым
отводят жилье вблизи отхожих мест и о которых вспоминают, лишь когда
надо кого-нибудь высечь.
* * *
Шутка призвана карать любые пороки человека и общества; она обе-
регает нас от постыдных поступков, помогает нам ставить каждого на
его место и не поступаться собственным, утверждает наше превосходство
над людьми, чье поведение мы осмеиваем, не давая при этом им повода
сердиться на нас, если только они не совсем уж чужды юмора и учти-
вости. Люди, пусть даже незнатные, но ловко владеющие этим оружием,
всегда стяжают себе в свете, в хорошем обществе такое же уважение.
какое военные питают к искусным фехтовальщикам. Один неглупый чело-
век - я сам это слышал-говаривал: оЗапретите шутку, и я завтра же
перестану бывать в светеп. Обмен шутками-это поединок, правда
бескровный; однако, подобно настоящей дуэли, он вынуждает нас быть
сдержанней и учтивей.
* * *
Трудно даже представить себе, сколько вреда может принести стрем-
ление заслужить столь банальную похвалу, как: оГосподин такой-то -
очень приятный человекп. Не знаю уж почему, но получается так, что
покладистость, беззаботность, слабодушие и ветреность, сдобренные
известной долей остроумия, всегда по сердцу людям; что человек бесха-
рактерный и живущий сегодняшним днем кажется им привлекательнее,
чем тот, кто последователен, тверд, верен своим правилам, кто не забы-
вает отсутствующего или больного друга, готов покинуть веселую компа-
нию, чтобы оказать ему услугу, и т. д. Но не стоит перечислять недо-
статки, пороки и дурные черты, на которые мы взираем с одобрением, -
это слишком долго и скучно. Скажу только, что именно поэтому светские
люди, размышляющие об искусстве нравиться, куда чаще, чем то предпо-
лагают другие да и они сами, так подвержены названным выше слабо-
стям-они жаждут, чтобы о них отозвались: оГосподин такой-то-очень
приятный человекп.
* * *
Есть вещи, о которых юноша из знатной семьи даже не догадывается.
Как, например, в двадцать лет заподозрить, что человек с красной лен-
той тоже может быть полицейским шпионом?
И во Франции, и в других странах самые нелепые обычаи, самые
смешные условности пребывают под защитой двух слов: оТак принятоп.
Именно этими словами отвечает готтентот на вопрос европейцев, зачем
он ест саранчу и пожирает кишащих на нем паразитов. Он тоже говорит:
оТак принятоп.
Глупейшее и несправедливейшее имущественное притязание, -которое
наверняка было бы осмеяно в собрании порядочных людей, может стать
поводом для судебного иска и, следовательно, сделаться законным-ведь
любую тяжбу можно и проиграть, и выиграть. Точно так же самое неле-
пое и смехотворное мнение торжествует в обществе или корпорации над
мнением куда более разумным. Добиться этого нетрудно: стоит только
представить это последнее как точку зрения противной партии - а почти
всякая корпорация расколота на два враждебных лагеря, - и оно тотчас
будет освистано и отвергнуто.
Что останется от фата, если отнять у него самомнение? Оборвите ба-
бочке крылья-получите безобразную гусеницу.
Придворные-это нищие, которые сколотили состояние, выпрашивая
милостыню.
Чего стоит слава-определить нетрудно: для этого достаточно самых
простых понятий. Тот, кто стяжал себе ее с помощью таланта или добро-
детели, становится предметом равнодушного доброжелательства со стороны
немногих порядочных людей и страстного недоброжелательства со сто-
роны людей бесчестных. Подсчитайте, сколько на свете тех и других,
и сравните их силы.
Философ мало в ком вызывает любовь. Ведь он, живя среди людей
и видя лживость их поступков, их непомерные притязания, говорит каж-
дому: оЯ считаю тебя лишь тем, что ты есть на самом деле, и поступки
твои оцениваю так, как они того заслуживаютп. Человек, столь решитель-
ный в суждениях, почти всегда всем враг, .и для него стяжать любовь
о уважение к себе - дело очень нелегкое.
Когда душа ваша глубоко удручена бедствиями и ужасами, которые
творятся в столице и прочих больших городах, скажите себе: оА ведь
стечение обстоятельств, в силу которого двадцать пять миллионов чело-
век оказались подвластны одному единственному и семьсот тысяч душ
скучились на пространстве в два квадратных лье, могло привести к по-
следствиям куда более страшным!п.
Слишком большие достоинства подчас делают человека непригодным
для общества: на рынок не ходят с золотыми слитками-там нужна раз-
менная монета, в особенности мелочь.
Кружки, гостиные, салоны -- словом, все то, что именуют светом, -
это дрянная пьеса, скверная и скучная опера, которая держится лишь бла-
годаря машинам и декорациям.
Если вы хотите составить себе верное представление обо всем, что
творится в свете, вам надлежит употреблять слова в значении, прямо про-
тивоположном тому, какое им придается там. Например, очеловеконена-
вистникп на самом деле значит одруг человечествап, одурной французп -
это очестный гражданин, который обличает безобразные злоупотребле-
нияп, офилософп - оздравый человек, полагающий, что дважды два -
четыреп, и т. д.
В наши дни портрет пишут за семь минут, рисовать обучают за три
дня, английский язык втолковывают за сорок уроков, восемь языков
одновременно преподают с помощью нескольких гравюр, где изображены
различные предметы и названия их на этих восьми языках. Словом,
если бы можно было собрать воедино все наслаждения, чувства и мысли,
на которые пока что уходит целая жизнь, и вместить их в одни сутки,
сделали бы, вероятно, и это. Вам сунули бы в рот пилюлю и объявили:
оГлотайте и проваливайте!п.
Не следует считать Бурра безусловно честным человеком: он ка-
жется честным лишь по контрасту с Нарциссом. Сенека и Бурр-это
порядочные люди того века, который не знал, что такое порядочность.
Кто хочет нравиться в свете, тот должен заранее примириться с тем,
что его станут там учить давно известным ему вещам люди, которые по-
нятия о них не имеют.
С теми, кого мы знаем лишь наполовину, мы все равно как незнакомы;
то, что нам известно на три четверти, вовсе нам неизвестно. Этих двух
положений вполне довольно для того, чтобы по достоинству оценить
почти все светские разговоры.
В стране, где каждый силится чем-то казаться, многие должны счи-
тать и действительно считают, что лучше уж быть банкротом, нежели
ничем.
Страх перед запущенной простудой-такая же золотая жила-для
врача, как страх перед чистилищем - для священника.
Разговор подобен плаванию: вы даже не замечаете, что корабль отча-
лил, и, лишь выйдя в открытое море, убеждаетесь, что покинули сушу.
Один умный человек в присутствии людей, наживших миллионы, стал
доказывать, что счастливым можно быть и при ренте в две тысячи экю.
Собеседники резко и даже запальчиво утверждали противное. Расстав-
шись с ними, он стал думать о причине такой резкости со стороны людей,
обычно расположенных к нему, и наконец догадался: своим утверждением
он дал им понять, что не зависит от них. Каждый, чьи потребности
скромны, представляет собой как бы угрозу для богачей - он может
ускользнуть от них, и тираны потеряют раба. Это наблюдение нетрудно
применить к любой из страстей. Например, человек, подавивший в себе
вожделение, проявляет к женщинам равнодушие, всегда им ненавистное,
и они немедленно утрачивают всякий интерес к нему. Вероятно, по той же
причине никто не станет помогать философу выдвинуться: он чужд всему,
чем живет общество, и люди, видя, что почти ничем не могут способство-
вать его счастью, оставляют его в покое.
Философу, который дружен с вельможей (если, конечно, в мире най-
дется вельможа, терпящий подле себя философа), опасно выказывать свое
бескорыстие: его тут же поймают на слове. Вынужденный скрывать
истинные свои чувства, он становится, так сказать, лицемером из са-
молюбия.
Глава IV
О ЛЮБВИ К УЕДИНЕНИЮ И ЧУВСТВЕ
СОБСТВЕННОГО ДОСТОИНСТВА
Философ смотрит на положение человека в светском обществе как ко-
чевники-татары на города: для него это тюрьма, тесное пространство, где
мысль сжата, сосредоточена на одном предмете, где душа и разум лишены
широты и способности к развитию. Если человек занимает в свете высо-
кое положение, камера у него попросторнее и побогаче обставлена; если
низкое, у него уже не камера, а карцер. Свободен лишь человек без вся-
кого положения, но и то при условии, что он живет в довольстве или,
на худой конец, не нуждается в себе подобных.
Даже самый скромный человек, если он беден, но не любит, чтобы
с ним обходились свысока, вынужден держать себя в свете с известной
твердостью и самоуверенностью. В этом случае надменность должна стать
щитом скромности.
Слабость характера, отсутствие самобытных мыслей, словом любой
недостаток, который препятствует нам довольствоваться своим собствен-
ным обществом, - вот что спасает многих из нас от мизантропии.
В уединении мы счастливей, чем в обществе. И не потому ли, что
наедине с собой мы думаем о предметах неодушевленных, а -среди людей -
о людях?
Грош цена была бы мыслям человека, пусть даже посредственного,
но разумного и живущего уединенно, если бы они не были значительнее
того, что говорится, и делается в свете.
Кто упрямо не желает изменять разуму, совести или хотя бы щепе-
тильности в угоду нелепым и бесчестным условностям, которые тяготеют
над обществом, кто не сгибается даже там, где согнуться выгодно, тот
в конце концов остается один, без друга и опоры, если не считать некое
бестелесное существо, именуемое добродетелью и отнюдь не препятствую-
щее нам умирать с голоду.
Не следует избегать общения с теми, кто неспособен оценить нас по
достоинству: такое стремление свидетельствовало бы о чрезмерном и бо-
лезненном самолюбии. Однако свою частную жизнь следует проводить
только с теми, кто знает нам истинную цену. Самолюбие такого рода
не осудит даже философ.
О людях, живущих уединенно, порою говорят: оОни не любят об-
ществап. Во многих случаях это все равно, что сказать о ком-нибудь: оОн
н? любит гулятьп - на том лишь основании, что человек не склонен бро-
дить ночью по разбойничьим вертепам.
Не думаю, чтобы у человека безупречно прямодушного и взыскатель-
ного достало сил ужиться с кем бы то ни было. оУжитьсяп, в моем пони-
