показавшаяся странно знакомой. Но сон то был, или нет - так и не понял.
Главное - незаметность. Нужно быть незаметным, чтобы выполнить то,
что он задумал. Решив так, Последыш долго заглядывал в окошко кухни,
выжидая, пока его старый знакомец повар Оковалок останется один. А выждав,
зашел. Толстый, сердитый на вид Оковалок заканчивал приготовления в
дорогу. Он поднял красное щекастое лицо от дорожного мешка и хмуро
буркнул:
- Чего тебе?
- Ничего... Когда выходите?
- Завтра утром, Смут бы их всех побрал с ихней войною вместе, -
Оковалок со злостью швырнул в дорожный мешок сверток пряностей. - Все
вверх дном. Как с ума посходили...
Последыш дождался, пока он сердито умолк.
- А ты возьми меня с собой... А, Оковалок?
- Куда?
- Туда...
- И этот свихнулся, - плюнул Оковалок. - Думаешь, тебе там медом
помазано?
- Поглядеть хочу... Интересно.
- А убьют?
- Не убьют. Я на дерево залезу.
- Слушай, иди - не морочь голову. "На дерево"...
Последыш вздохнул, помолчал. Потом перевел разговор на другое:
- Ложку свою скоро до черенка сгрызешь...
Как всякий повар, Оковалок носил в специальной петле на поясе ложку,
которой пробовал готовящиеся блюда. От частого применения дерево быстро
щербатилось по краям - приходилось чуть ли не каждый месяц ложки менять,
что ужасно Оковалка раздражало. Он все собирался заказать себе инструмент
из чугунного дерева, да руки не доходили. Вот и сейчас на поясе у него
болталась ложка самого плачевного вида.
А у Последыша была шикарная серебряная ложка, каких в Поречье не
делали. Она досталась его прадеду-фельдмаршалу как трофей после войны с
эльмаранами и множество лет провалялась в его сундуке без дела. А когда на
свет появился правнук, фельдмаршал сделал широкий жест: подарил ему сей
экзотический предмет. Так что, совсем не случайно произнес Последыш
невинную на вид фразу:
- Ложку свою скоро до черенка сгрызешь...
Оковалок, и без того раздраженный, при этом замечании метнул на него
свирепый взгляд и принялся со злостью распихивать что-то в своем мешке. А
Последыш, будто не замечая этих грозовых признаков, неторопливо продолжил:
- Вот ты бы меня взял, а я бы тебе ложку свою подарил...
Нечего и говорить, что повар знал о существовании серебряной ложки.
Последыш даже приносил поглядеть. И теперь Оковалок сперва замер, а потом
поднял на Последыша недоверчивый взгляд:
- Врешь!
- Чтоб меня Смут одолел, - зарекся Последыш.
- М-м... - Оковалок задумался. А когда поднялся, то заметно
повеселел: - А ну, пошли.
В маленьком темном чулане он откопал круглый поварской колпак и
выкинул его Последышу: "Померь!" Следом появились куртка, штаны на лямках
- полное поварское обмундирование, включая пояс с нашитой на него
петелькой для ложки. "Ну как?" - "Великовато..." - "Ничего, сойдет.
Назначаю тебя поваренком! А будешь высовываться - нос оторву", - Оковалок
сунул в петельку на поясе Последыша свою обгрызенную ложку и весело
подмигнул. Возможность заполучить серебряный инструмент примирила
добродушного повара с неудобствами военного времени.
Первый день похода прошел безоблачно и приятно. Последыш то ехал в
телеге, устроившись среди кухонной утвари, то спрыгивал, чтобы размять
ноги и поговорить о том о сем с Оковалком. Но стоянках он честно суетился,
чистил лук и картошку, поддерживал огонь, мыл посуду. Мгновеньями
накатывали тревога и стыд: как там мать? Что думает? Ведь пропал, не
сказавшись. Но отмахивался - ничего, пусть... Он же вернется. Вот только
насолит прадеду за свои синяки - и домой. Завтра же. Даже ждать не станет,
что получится. А матери можно наврать, как будто пацаны на рыбалку
сманили, на Зеленое озеро.
Неотступно соблюдал Последыш свое правило - быть незаметным. Никто не
обращал на него внимания, даже знакомые не узнавали в поварской одежде. Но
когда приходили кушать бравые офицеры (а среди них - и отец его), Последыш
уходил подальше, прятался за деревьями или в кустах. Как точно выразился
Оковалок, "не высовывался". Ничего-ничего, - посмеивался про себя
поваренок, отсиживаясь в укромном месте, - я вам такую кашу заварю...
Ночью, как только Оковалок заснул, он встал. Таясь, проскользнул по
спящему стану туда, где грелись у костерка приставленные к пушке часовые.
Незаметно прошмыгнул к телеге и твердой рукой подложил в ступицу колеса
тонкое, крепкое полукольцо серпокола с острым как бритва внутренним краем.
...А назавтра началось что-то смутное. Выступили обычным порядком, но
далеко уйти не успели: ровное движение сбилось, нарушилось и сошло на нет.
Сопровождалось это невнятным шумом и криками где-то впереди, в головке
отряда. Туда постепенно стянулось все войско, и Смел, подходя, по охам и
ахам понял, что дело плохо. А увидев, и сам присвистнул: у телеги
отломилось заднее левое колесо, пушка, опрокинувшись, валялась на дороге,
и творилось вокруг такое...
Молодой доминат, сидя на белом коне, безмолвно переводил потрясенный
взгляд со сломанного колеса на пушку, потом на фельдмаршала, и снова на
колесо. Нехорош был вид фельдмаршала: лицо серовато-бледное, белки
налились кровью, губы дергались. Фельдмаршал, как заведенный, повторял
через равные промежутки времени лишь одно слово: "Н-ну?" Вопрос этот он
направлял бравому усатому капитану, который руководил накануне погрузкой,
а в настоящий момент ползал на карачках вокруг завалившегося угла телеги,
высматривая что-то в пыли, и на каждое фельдмаршальское "н-ну?" по-собачьи
вскидывал преданные глаза: "Сей же час!" А рядом, в сторонке, стояли
сумрачные, решительные мордовороты из сотни дворцовой стражи, готовые
схватить любого, кого укажут.
Эта тягостная сцена разрешилась победным воплем усатого капитана. Не
вставая с колен, он разогнулся и показал одновременно фельдмаршалу и
доминату что-то тоненькое, изогнутое: "Вот! Вот!" Смел услышал, как за
спиной у него кто-то изумленно выдохнул: "Серпокол!" Он обернулся, спросил
вполголоса: "А что это?" - "Да камешек такой, дети балуются..." - "Ах,
дети..." - пробормотал Смел, чувствуя, как неизвестно с чего вдруг
съежилось сердце.
Капитан между тем все так же на коленях подошел (или подполз?) к
фельдмаршалу и протянул ему обломок серпокола: "Вот. Подложили".
Фельдмаршал взял обломок на ладонь и долго-долго глядел, уставившись.
К лицу его вернулся обычный цвет, губы подергались еще, подергались - и
закрепились. Наконец он поднял глаза и прозвучал его грубый глухой голос.
Слова изо рта его выпадали как из-под топора чурки: "Всех часовых. Сюда".
Сейчас же сумрачные мордовороты зашевелились, нырнули в толпу и
удивительно быстро вытолкнули к фельдмаршалу восьмерых солдат - все четыре
смены, стоявшие той ночью у пушки. Они, бедные, даже испугаться не успели,
удивились только - куда это их тащат? Хотя, догадались, конечно, что не за
пряником. А вот как прошелся перед ними фельдмаршал горбатой походкой, как
глянул на каждого потусторонним взглядом, едва пробивающимся к жизни через
муть зрачков - тут-то их жуть настоящая и взяла: не докричишься до такого
и пощады не допросишься.
В то время, как проходил фельдмаршал перед виновными, улегся гул над
растревоженным войском: все ждали, что скажет он. А он остановился,
протянул на ладони обломок серпокола и забухал изнутри себя обрубками:
- Видели, псы черные? Это вы. Проморгали. Двое из вас. Наказать... -
фельдмаршал опустил голову и задумался. - Наказать надо вас примерно. -
Войско не издало ни вздоха, слушая своего командующего, лишь какая-то
вздорная птаха непочтительно звякала над людьми стеклянным бутылочным
голоском: глинь! глинь! Она успела глинькнуть раз девять или десять, пока
фельдмаршал принял решение и поднял голову: - А казню. Всех нельзя... -
снова задумался он огорченно. - А тех двоих, которые проморгали, -
обязательно.
Тут войско снова загудело - от неясности: как этих проморгавших
определить? Фельдмаршал понял, что затруднение, и повел рукой, водворяя
тишину:
- Вас восемь. Кто эти двое - сами решайте. А времени вам... - он
оглянулся: - Эй, сигнальщик. Ко мне. Ну-ка сыграй "ко сну отходить"...
э-э... ну, хотя бы, восемь раз. Вот вам и время. А не решите - всех отдам.
Палачу. Все ко сну отойдете. Начинай, сигнальщик!
Услышанное обдирало уши, свербило в мозгу жестокой несуразностью, но
приказ есть приказ. Сигнальщик поднес к губам боевую трубу и нехотя,
медленно полились над дорогой сипловатые звуки знакомого сигнала "ко сну
отходить". Фельдмаршал, склонив голову, слушал и удовлетворенно считал
вслух: "Один. Два. Три." Сигнальщик как мог затягивал каждую из пяти нот
коротенькой мелодии, но счет шел неумолимо быстро, и вот уже фельдмаршал
вытолкнул: "Восемь".
Обреченные солдаты даже с места не сдвинулись все это время. Они,
видно, так и не поняли толком, чего от них ждут и почему это, собственно,
среди белого дня заиграли отбой...
Фельдмаршал, произнеся "восемь", такой улыбкой оскалился, будто
придумал вдруг без палача, самолично всех восьмерых зубами загрызть. Но он
сказал вместо этого:
- Ага. Нет доброхотов. Так и знал. - И через плечо: - Палача сюда.
Но тут доминат, наблюдавший за всем уже без потрясения, а вроде даже
как с интересом, стронул коня с места:
- Отставить палача.
Доминат подъехал ближе и увидел с высоты сразу многое. Он увидел
фельдмаршала, ненавидящего его тяжело и бессильно, как только старость
может ненавидеть молодость (доминат мысленно рассмеялся в мутные
старческие глаза); он увидел, что приговоренные готовы упасть перед ним в
пыль и каяться, и клясться, что они виноваты, да, но не настолько! - и
заслуживают наказания, а не казни (доминат подумал, что именно так и
поступит); и увидел еще войско, ждущее его решения с некоторой надеждой,
но больше - с любопытством. Доминат повторил:
- Отставить палача. Часовым - по десять плетей. Пушку - подготовить к
маршу. Без телеги... Исполнять!
Опять зашевелились сумрачные мордовороты - потащили солдат, стоявших
на часах, к ближайшим деревьям, на ходу срывая с них рубахи. Пушку по
команде усатого капитана муравьями облепили латники и, дружно ухая,
поставили ее на колеса. Тут же конюхи стали перепрягать коней. Смел пошел
в сторону, подальше от деревьев, к которым привязали часовых - там уже
свистели плети, слышались крики и стоны. Он не любил таких зрелищ, хотя
если сам впадал в ярость, бить умел крепко и больно. А часовые были
действительно виноваты, по справедливости. Однако, его поразило, что
никому и в голову не пришло искать настоящего виновника, подложившего в
колесо эту штуку. Или не до того сейчас?
Так, размышляя, он дошел до обоза, и увидел Последыша. Тот стоял на
телеге в поварском колпаке, надвинутом почти на глаза, вытянувшись на
цыпочках, и, бледный как смерть, смотрел туда, где били плетьми солдат.
Смел сразу все понял. Он вспомнил странную, показавшуюся знакомой тень,
увиденную в полудреме, и как сказали ему: "Мальчишки балуются..." - все
сходилось.
Первым движением Смел хотел было подойти к Последышу, который не
замечал его, но раздумал. Лучше потом, когда не будет вокруг лишних глаз.
Десять плетей - дело недолгое. И скоро засипела труба, и войско снова
двинулось в путь, продолжая обсуждать происшествие. Смел шел задумавшись,
погромыхивая своим ведром, так что не услышал раздавшихся сзади криков:
"Берегись!" Идущий рядом с ним Посошок подхватил его под руку, оттащил на
обочину. Ничего не понявший Смел оглянулся и увидел причину внезапной
