Он видел, как в ворота вошел нищий и на него
напали собаки, потом, час спустя, слышал игру на
рояле, и звуки доносились слабые, неясные. Должно
быть, Анна Сергеевна играла. Парадная дверь вдруг
отворилась и из нее вышла какая-то старушка, а за
нею бежал знакомый шпиц. Гуров хотел позвать
собаку, но у него вдруг забилось сердце, и он от
волнения не мог вспомнить, как зовут шпица.
Он ходил, и все больше и больше ненавидел серый
забор, и уже думал с раздражением, что Анна
Сергеевна забыла о нем и, быть может, уже
развлекается с другим, и это так естественно в
положении молодой женщины, которая вынуждена с
утра до вечера видеть этот проклятый забор. Он
вернулся к себе в номер и долго сидел на диване,
не зная, что делать, потом обедал, потом долго
спал.
"Как все это глупо и беспокойно, - думал он,
проснувшись и глядя на темные окна: был уже вечер.
- Вот и выспался зачем-то. Что же я теперь ночью
буду делать?"
Он сидел на постели, покрытой дешевым серым, точно
больничным, одеялом, и дразнил себя с досадой:
"Вот тебе и дама с собачкой... Вот тебе и
приключение... Вот и сиди тут".
Еще утром, на вокзале, ему бросилась в глаза афиша
с очень крупными буквами: шла в первый раз
"Гейша". Он вспомнил об этом и поехал в театр.
"Очень возможно, что она бывает на первых
представлениях", - думал он.
Театр был полон.. И тут, как вообще во всех
губернских театрах, был туман повыше люстры, шумно
беспокоилась галерка; в первом ряду перед началом
представления стояли местные франты, заложив руки
назад; и тут, в губернаторской ложе, на первом
месте сидела губернаторская дочь в боа, а сам
губернатор скромно прятался за портьерой, и видны
были только его руки; качался занавес, оркестр
долго настраивался. Все время, пока публика
входила и занимала места, Гуров жадно искал
глазами.
Вошла и Анна Сергеевна. она села в третьем ряду, и
когда Гуров взглянул на нее, то сердце у него сжалось,
и он понял ясно, что для него теперь на всем свете нет
ближе, дороже и важнее человека; она, затерявшаяся
в провинциальной толпе, эта маленькая женщина,
ничем не замечательная, с вульгарною лорнеткой в
руках, наполняла теперь всю его жизнь, была его
горем, радостью, единственным счастьем, какого он
теперь желал для себя; и под звуки плохого
оркестра, дрянных обывательских скрипок, он думал
о том, как она хороша. Думал и мечтал.
Вместе с Анной Сергеевной вошел и сел рядом
молодой человек с небольшими бакенами, очень
высокий, сутулый; он при каждом шаге покачивал
головой и, казалось, постоянно кланялся. Вероятно,
это был муж, которого она тогда в Ялте, в порыве
горького чувства, обозвала лакеем. И в самом деле,
в его длинной фигуре, в бакенах, в небольшой
лысине было что-то лакейски-скромное, улыбался он
сладко, и в петлице у него блестел какой-то ученый
значок, точно лакейский номер.
В первом антракте муж ушел курить, она осталась в
кресле. Гуров, сидевший тоже в партере, подошел к
ней и сказал дрожащим голосом, улыбаясь насильно:
- Здравствуйте.
Она взглянула на него и побледнела, потом еще раз
взглянула с ужасом, не веря глазам, и крепко сжала
в руках вместе веер и лорнетку, очевидно борясь с
собой, чтобы не упасть в обморок. Оба молчали. Она
сидела, он стоял, испуганный ее смущением, не
решаясь сесть рядом. Запели настраиваемые скрипки
и флейта, стало вдруг страшно, казалось, что из
всех лож смотрят. Но вот она встала и быстро пошла
к выходу; он - за ней, и оба шли бестолково, по
коридорам, по лестницам, то поднимаясь, то
спускаясь, и мелькали у них перед глазами какие-то
люди в судейских, учительских и удельных мундирах,
и все со значками; мелькали дамы, шубы на
вешалках, дул сквозной ветер, обдавая запахом
табачных окурков. И Гуров, у которого сильно
билось сердце, думал: "О, господи! И к чему эти
люди, этот оркестр..."
И в эту минуту он вдруг вспомнил: как тогда
вечером на станции, проводив Анну Сергеевну,
говорил себе, что все кончилось и они уже никогда
не увидятся. Но как еще далеко было до конца!
На узкой, мрачной лестнице, где было написано "ход
в амфитеатр", она остановилась.
- Как вы меня испугали! - сказала она, тяжело
дыша, все еще бледная, ошеломленная. - О, как вы
меня испугали! Я едва жива. Зачем вы приехали?
Зачем?
- Но поймите, Анна, поймите... - проговорил он
вполголоса, торопясь. - Умоляю вас, поймите...
Она глядела на него со страхом, с мольбой, с
любовью, глядела пристально, чтобы покрепче
задержать в памяти его черты.
- Я так страдаю! - продолжала она, не слушая его.
- Я все время думала только о вас, я жила мыслями
о вас. И мне хотелось забыть, забыть, но зачем,
зачем вы приехали?
Повыше, на площадке, два гимназиста курили и
смотрели вниз, но Гурову было все равно, он
привлек к себе Анну Сергеевну и стал целовать ее
лицо, щеки, руки.
- Что вы делаете, что вы делаете! - говорила она в
ужасе, отстраняя его от себя. - Мы с вами
обезумели. Уезжайте сегодня же, уезжайте сейчас...
Заклинаю вас всем святым, умоляю... Сюда идут!
По лестнице снизу вверх кто-то шел.
- Вы должны уехать... - продолжала Анна Сергеевна
шепотом. - Слышите, Дмитрий Дмитрич. Я приеду к
вам в Москву. Я никогда не была счастлива, я
теперь несчастна и никогда, никогда не буду
счастлива, никогда! Не заставляйте же меня
страдать еще больше! Клянусь, я приеду в Москву. А
теперь расстанемся! Мой милый, добрый, дорогой
мой, расстанемся!
Она пожала ему руку и стала быстро спускаться
вниз, все оглядываясь на него, и по глазам ее было
видно, что она в самом деле не была счастлива...
Гуров постоял немного, прислушался, потом, когда
все утихло, отыскал свою вешалку и ушел из театра.
IV
И Анна Сергеевна стала приезжать к нему в Москву.
Раз в два-три месяца она уезжала из С. и говорила
мужу, что едет посоветоваться с профессором насчет
своей женской болезни, - и муж верил и не верил.
Приехав в Москву, она останавливалась в
"Славянском базаре" и тотчас же посылала к Гурову
человека в красной шапке. Гуров ходил к ней, и
никто в Москве не знал об этом.
Однажды он шел к ней таким образом в зимнее утро
(посыльный был у него накануне вечером и не
застал). С ним шла его дочь, которую хотелось ему
проводить в гимназию, это было по дороге. Валил
крупный мокрый снег.
- Теперь на три градуса теплее, а между тем идет
снег, - говорил Гуров дочери. - Но ведь это тепло
только на поверхности земли, в верхних же слоях
атмосферы совсем другая температура.
- Папа, а почему зимой не бывает грома?
Он объяснил и это. Он говорил и думал о том, что
вот он идет на свидание, и ни одна живая душа не
знает об этом и, вероятно, никогда не будет знать.
У него были две жизни: одна явная, которую видели
и знали все, кому это нужно было, полная условной
правды и условного обмана, похожая совершенно на
жизнь его знакомых и друзей, и другая -
протекавшая тайно. И по какому-то странному
стечению обстоятельств, быть может случайному,
все, что было для него важно, интересно,
необходимо, в чем он был искренен и не обманывал
себя, что составляло зерно его жизни, происходило
тайно от других, все же, что было его ложью, его
оболочкой, в которую он прятался, чтобы скрыть
правду, как, например, его служба в банке, споры в
клубе, его "низшая раса", хождение с женой на
юбилеи, - все это было явно. И по себе он судил о
других, не верил тому, что видел, и всегда
предполагал, что у каждого человека под покровом
тайны, как под покровом ночи, проходит его
настоящая, самая интересная жизнь. Каждое личное
существование держится на тайне, и, быть может,
отчасти поэтому культурный человек так нервно
хлопочет о том, чтобы уважалась личная тайна.
Проводив дочь в гимназию, Гуров отправился в
"Славянский базар". Он снял шубу внизу, поднялся
наверх и тихо постучал в дверь. Анна Сергеевна,
одетая в его любимое серое платье, утомленная
дорогой и ожиданием, поджидала его со вчерашнего вечера;
она была бледна, глядела на него и не улыбалась, и
едва он вошел, как она уже припала к его груди.
Точно они не виделись года два, поцелуй их был
долгий, длительный.
- Ну, как живешь там? - спросил он. - Что нового?
- Погоди, сейчас скажу... Не могу.
Она не могла говорить, так как плакала.
Отвернулась от него и прижала платок к глазам.
"Ну, пуская поплачет, а я пока посижу", - подумал
он и сел в кресло.
Потом он позвонил и сказал, чтобы ему принесли
чаю; и потом, когда пил чай, она все стояла,
отвернувшись к окну... Она плакала от волнения, от
скорбного сознания, что их жизнь так печально
сложилась; они видятся только тайно, скрываются от
людей, как воры! Разве жизнь их не разбита?
- Ну, перестань! - сказал он.
Для него было очевидно, что эта их любовь кончится
еще не скоро, неизвестно когда. Анна Сергеевна
привязывалась к нему все сильнее, обожала его, и
было бы немыслимо сказать ей, что все это должно
же иметь когда-нибудь конец; да она бы и не
поверила этому.
Он подошел к ней и взял ее за плечи, чтобы
приласкать, пошутить, и в это время увидел себя в
зеркале.
Голова его уже начинала седеть. И ему показалось
странным, что он так постарел за последние годы,
так подурнел. Плечи, на которых лежали его руки,
были теплы и вздрагивали. Он почувствовал
сострадание к этой жизни, еще такой теплой и
красивой, но, вероятно, уже близкой к тому, чтобы
начать блекнуть и вянуть, как его жизнь. За что
она его любит так? Он всегда казался женщинам не
тем, кем был, и любили в нем не его самого, а
человека, которого создавало их воображение и
которого они в своей жизни жадно искали; и потом,
когда замечали свою ошибку, то все-таки любили. И
ни одна из них не была с ним счастлива. Время шло,
он знакомился, сходился, расставался, но ни разу
не любил; было вес, что угодно, но только не
любовь.
И только теперь, когда у него голова стала седой,
он полюбил как следует, по-настоящему - первый раз
в жизни.
Анна Сергеевна и он любили друг друга, как очень
близкие, родные люди, как муж и жена, как нежные
друзья; им казалось, что сама судьба предназначила
их друг для друга, и было непонятно, для чего он
женат, а она замужем; и точно это были две
перелетные птицы, самец и самка, которых поймали и
заставили жить в отдельных клетках. Они простили
друг другу то, чего стыдились в своем прошлом,
прощали все в настоящем и чувствовали, что эта их
любовь изменила их обоих.
Прежде в грустные минуты он успокаивал себя
всякими рассуждениями, какие только приходили ему
в голову, теперь же ему было не до рассуждений, он
чувствовал глубокое сострадание, хотелось быть
искренним, нежным...
- Перестань, моя хорошая, - говорил он, -
поплакала - и будет... Теперь давай поговорим,
что-нибудь придумаем.
Потом они долго советовались, говорили о том, как
избавить себя от необходимости прятаться,
обманывать, жить в разных городах, не видеться
подолгу. Как освободиться от этих невыносимых пут?
- Как? Как? - спрашивал он, хватая себя за голову.
- Как?
И казалось, что еще немного - и решение будет
найдено, и тогда начнется новая, прекрасная жизнь;
и обоим было ясно, что до конца еще далеко-далеко
и что самое сложное и трудное только еще
начинается.
ДЕЛЕЦ
Он маклер, биржевой заяц, дирижер в танцах, комиссионер,
шафер, кум, плакальщик на похоронах и
ходатай по делам. Иванову известен он как рьяный консерватор,
Петрову же - как отъявленный нигилист.
Радуется чужим свадьбам, носит детям конфеты и терпеливо
беседует со старухами. Одет всегда по моде
и причесан a la Капуль. Имеет большую памятную
книжку, которую держит втайне. Делаем из нее
выдержки:
"Потрачено на угощение княжеского камердинера
"Не забыть показать графине Дыриной новый пасьянс
из колоды, размещаются в форме круга; следующие
кладутся, как знаешь, на одну или другую из этих
карт, невзирая на масть до появления червонной дамы и
проч. Напомнить кстати о Пете Сивухине, желающем поступить
в Дримадерский полк. Тут же переговорить
