луна и хмурилась: вероятно, ей было завидно и досадно
на свое скучное, никому не нужное девство. Неподвижный
воздух был густо насыщен запахом сирени и
черемухи. Где-то, по ту сторону рельсов, кричал
коростель...
- Как хорошо, Саша, как хорошо!- говорил
жена.- Право, можно подумать, что все это снится.
Ты посмотри, как уютно и ласково глядит этот лесок!
Как милы эти солидные, молчаливые телеграфные
столбы! Они, Саша, оживляют ландшафт и говорят,
что там, где-то, есть люди... цивилизация... А разве
тебе не нравится, когда до твоего слуха ветер слабо
доносит шум идущего поезда?
- Да... Какие, однако, у тебя руки горячие! Это
оттого, что ты волнуешься, Варя... Что у нас
сегодня к ужину готовили?
- Окрошку и цыпленка... Цыпленка нам на двоих
довольно. Тебе из города привезли сардины и
балык.
Луна, точно табаку понюхала, спряталсь за облако.
Людское счастье напомнило ей об ее одиночестве,
одинокой постели за лесами и долами...
- Поезд идет!- сказала Варя.- Как хорошо!
Вдали показались три огненные глаза. На платформу
вышел начальник полустанка. На рельсах там
и сям замелькали сигнальные огни.
- Проводим поезд и пойдем домой,- сказал Саша
и зевнул.- Хорошо нам с тобой живется, Варя,
так хорошо, что даже невероятно!
Темное страшилище бесшумно подползло к платформе
и остановилось. В полуосвещенных вагонных
окнах замелькали сонные лица, шляпки,
плечи...
- Ах! Ах!- послышалось из одного вагона.-
Варя с мужем вышла нас встретить! Вот они! Варенька!..
Варечка! Ах!
Из вагона выскочили две девочки и повисли на
шее у Вари. За ними показались полная, пожилая
дама и высокий, тощий господин с седыми бачками,
потом два гимназиста, навьюченные багажом,
за гимназистами гувернантка, за гувернанткой
бабушка.
- А вот и мы, а вот и мы, дружок!- начал господин
с бачками, пожимая Сашину руку.- Чай, заждался!
Небось бранил дядю за то, что не едет! Коля,
Костя, Нина, Фифа... дети! Целуйте кузена Сашу!
Все к тебе, всем выводком, и денька на три, на четыре.
Надеюсь, не стесним? Ты, пожалуйста, без церемонии.
Увидев дядю с семейством, супруги пришли
в ужас. Пока дядя говорил и целовался, в воображении
Саши промелькнула картина: он и жена отдают
гостям свои три комнаты, подушки, одеяла; балык,
сардины и окрошка съедаются в одну секунду, кузены
рвут цветы, проливают чернила, галдят, тетушка
целые дни толкуют о своей болезни (солитер и
боль под ложечкой) и о том, что она урожденная баронесса
фон Финтих...
И Саша уже с ненавистью смотрел на свою молодую
жену и шептал ей:
= Это они к тебе приехали... черт бы их
побрал!
- Нет, к тебе!- отвечала она, бледная, тоже
с ненавистью и со злобой.- Это не мои, а твои родственники!
И обернувшись к гостям, она сказала с приветливой
улыбкой:
- Милости просим!
Из-за облака опять выплыла луна. Казалось, она
улыбалась; казалось, ей было приятно, что у нее нет
родственников. А Саша отвернулся, чтобы скрыть от
гостей свое сердитое, отчаянное лицо, и сказал, придавая
голосу радостное, благодушное выражение:
- Милости просим! Милости просим, дорогие
гости!
ДАМА С СОБАЧКОЙ
Говорили, что на набережной появилось новое лицо:
дама с собачкой. Дмитрий Дмитрич Гуров, проживший
в Ялте уже две недели и привыкший тут, тоже стал
интересоваться новыми лицами. Сидя в павильоне у
Верне, он видел, как по набережной прошла молодая
дама, невысокого роста блондинка, в берете; за нею
бежал белый шпиц.
И потом он встречал ее в городском саду и на
сквере, по нескольку раз в день. Она гуляла одна,
все в том же берете, с белым шпицем; никто не
знал, кто она, и называли ее просто так: дама с
собачкой.
"Если она здесь без мужа и без знакомых", - соображал Гуров, - то
было бы не лишнее познакомиться с ней".
Ему не было еще сорока, но у него была уже дочь
двенадцати лет и два сына гимназиста. Его женили
рано, когда он был еще студентом второго курса, и
теперь жена казалась в полтора раза старше его.
Это была женщина высокая, с темными бровями,
прямая, важная, солидная и, как она сама себя
называла, мыслящая. Она много читала, не писала в
письмах ъ, называла мужа не Дмитрием, а Димитрием,
а он втайне считал ее недалекой, узкой, неизящной,
боялся ее и не любил бывать дома. Изменять ей он
начал уже давно, изменял часто и, вероятно,
поэтому о женщинах отзывался почти всегда дурно, и
когда в его присутствии говорили о них, то он
называл их так:
- Низшая раса!
Ему казалось, что он достаточно научен горьким
опытом, чтобы называть их как угодно, но все же
без "низшей расы" он не мог бы прожить и двух
дней. В обществе мужчин ему было скучно, не по
себе, с ними он был неразговорчив, холоден, но
когда находился среди женщин, то чувствовал себя
свободно и знал, о чем говорить с ними и как
держать себя; и даже молчать с ними ему было
легко. В его наружности, в характере, во всей его
натуре было что-то привлекательное, неуловимое,
что располагало к нему женщин, манило их; он знал
об этом, и самого его тоже какая-то сила влекла к
ним.
Опыт многократный, в самом деле горький опыт,
научил его давно, что всякое сближение, которое
вначале так приятно разнообразит жизнь и
представляется милым и легким приключением, у
порядочных людей, особенно у москвичей, тяжелых на
подъем, нерешительных, неизбежно вырастает в целую
задачу, сложную чрезвычайно, и положение в конце
концов становится тягостным. Но при всякой новой
встрече с интересною женщиной, этот опыт как-то
ускользал из памяти, и хотелось жить, и все
казалось так просто и забавно.
И вот однажды, под вечер, он обедал в саду, а дама
в берете подходила не спеша, чтобы занять соседний
стол. Ее выражение, походка, платье, прическа
говорили ему, что она из порядочного общества,
замужем, в Ялте в первый раз и одна, что ей скучно
здесь... В рассказах о нечистоте местных нравов
много неправды, он презирал их и знал, что такие
рассказы в большинстве сочиняются людьми, которые
сами бы охотно грешили, если б умели; но когда
дама села за соседний стол в трех шагах от него,
ему вспомнились эти рассказы о легких победах, о
поездках в горы, и соблазнительная мысль о скорой,
мимолетной связи, о романе с неизвестною женщиной,
которой не знаешь по имени и фамилии, вдруг
овладела им.
Он ласково поманил к себе шпица и, когда тот
подошел, погрозил ему пальцем. Шпиц заворчал.
Гуров опять погрозил.
Дама взглянула на него и тотчас же опустила глаза.
- Он не кусается, - сказала она и покраснела.
- Можно дать ему кость? - и когда она
утвердительно кивнула головой, он спросил
приветливо: - Вы давно изволили приехать в Ялту?
- Дней пять.
- А я уже дотягиваю здесь вторую неделю.
Помолчали немного.
- Время идет быстро, а между тем здесь такая
скука! - сказала она, не глядя на него.
- Это только принято говорить, что здесь скучно.
Обыватель живет у себя где-нибудь в Белеве или
Жиздре - и ему не скучно, а приедет сюда: "Ах,
скучно! ах, пыль!" Подумаешь, что он из Гренады
приехал.
Она засмеялась. Потом оба продолжали есть молча,
как незнакомые; но после обеда пошли рядом - и
начался шутливый, легкий разговор людей свободных,
довольных, которым все равно, куда бы ни идти, о
чем ни говорить. Они гуляли и говорили о том, как
странно освещено море; вода была сиреневого цвета,
такого мягкого и теплого, и по ней от луны шла
золотая полоса. Говорили о том, как душно после
жаркого дня. Гуров рассказал, что он москвич, по
образованию филолог, но служит в банке; готовился
когда-то петь в частной опере, но бросил, имеет в
Москве два дома... А от нее он узнал, что она
выросла в Петербурге, но вышла замуж в С., где
живет уже два года, что пробудет она в Ялте еще с
месяц и за ней, быть может, приедет ее муж,
которому тоже хочется отдохнуть. Она никак не
могла объяснить, где служит ее муж, - в губернском
правлении или в губернской земской управе, и это
ей самой было смешно. И узнал еще Гуров, что ее
зовут Анной Сергеевной.
Потом у себя в номере он думал о ней, о том, что
завтра она, наверное, встретится с ним. Так должно
быть. Ложась спать, он вспомнил, что она еще так
недавно была институткой, училась все равно как
теперь его дочь, вспомнил, сколько еще несмелости,
угловатости было в ее смехе, в разговоре с
незнакомым, - должно быть, это первый раз в жизни
она была одна, в такой обстановке, когда за ней
ходят и на нее смотрят, и говорят с ней только с
одною тайною целью, о которой она
не может не догадываться. Вспомнил он ее тонкую,
слабую шею, красивые серые глаза.
"Что-то в ней есть жалкое все-таки", - подумал он
и стал засыпать.
II
Прошла неделя после знакомства. Был праздничный
день. В комнатах было душно, а на улицах вихрем
носилась пыль, срывало шляпы. Весь день хотелось
пить, и Гуров часто заходил в павильон и предлагал
Анне Сергеевне то воды с сиропом, то мороженого.
Некуда было деваться.
Вечером, когда немного утихло, они пошли на мол,
чтобы посмотреть, как придет пароход. На пристани
было много гуляющих; собрались встречать кого-то,
держали букеты. И тут отчетливо бросались в глаза
две особенности нарядной ялтинской толпы: пожилые
дамы были одеты как молодые и было много генералов.
По случаю волнения на море пароход пришел поздно,
когда уже село солнце, и, прежде чем пристать к
молу, долго поворачивался. Анна Сергеевна смотрела
в лорнетку на пароход и на пассажиров, как бы
отыскивая знакомых, и когда обращалась к Гурову,
то глаза у нее блестели. Она много говорила, и
вопросы у нее были отрывисты, и она сама тотчас же
забывала, о чем спрашивала; потом потеряла в толпе
лорнетку.
Нарядная толпа расходилась, уже не было видно лиц,
ветер стих совсем, а Гуров и Анна Сергеевна
стояли, точно ожидая, не сойдет ли еще кто с
парохода. Анна Сергеевна уже молчала и нюхала
цветы, не глядя на Гурова.
- Погода к вечеру стала получше, - сказал он. -
Куда же мы теперь пойдем? Не поехать ли нам
куда-нибудь?
Она ничего не ответила.
Тогда он пристально посмотрел на нее и вдруг обнял
ее и поцеловал в губы, и его обдало запахом и
влагой цветов, и тотчас же он пугливо огляделся:
не видел ли кто?
- Пойдемте к вам... - проговорил он тихо.
И оба пошли быстро.
У нее в номере было душно, пахло духами, которые
она купила в японском магазине. Гуров, глядя на не
теперь, думал: "Каких только не бывает в жизни
встреч!" От прошлого у него сохранилось
воспоминание о беззаботных, добродушных женщинах,
веселых от любви, благодарных ему за счастье, хотя
бы очень короткое; и о таких, - как, например, его
жена, - которые любили без искренности, с
излишними разговорами, манерно, с истерией, с
таким выражением, как будто то была не любовь, не
страсть, а что-то более значительное; и о таких
двух-трех, очень красивых, холодных, у которых
вдруг промелькало на лице хищное выражение,
упрямое желание взять, выхватить у жизни больше,
чем она может дать, и это были не первой
молодости, капризные, не рассуждающие, властные,
не умные женщины, и когда Гуров охладевал к ним,
то красота их возбуждала в нем ненависть, и
кружева на их белье казались тогда похожими на
чешую.
Но тут все та же несмелость, угловатость неопытной
молодости, неловкое чувство; и было впечатление
растерянности, как будто кто вдруг постучал в
дверь. Анна Сергеевна, эта "дама с собачкой", к
тому, что произошло, отнеслась как-то особенно,
очень серьезно, точно к своему падению, - так
казалось, и это было странно и некстати. У нее
опустились, завяли черты и по сторонам лица
печально висели длинные волосы, она задумалась в
унылой позе, точно грешница на старинной картине.
- Нехорошо, - сказала она. - Вы же первый меня не
уважаете теперь.
На столе в номере был арбуз. Гуров отрезал себе
ломоть и стал есть не спеша. Прошло по крайней
мере полчаса в молчании.
Анна Сергеевна была трогательна, от нее веяло
чистотой порядочной, наивной, мало жившей женщины;
