шел.
- А ежели б, скажем, не баба, а ты караул кричал?-
прервал молчание охотник.- Хорошо бы тебе,
скоту, было, ежели бы никто к тебе на выручку не побег?
Встревожил ты меня своей подлостью, чтоб тебе
пусто было!
Засим, еще после одного длинного антракта, охотник
сказал:
- Стало быть, у тебя деньги есть, ежели ты боишься
людей! Человек, который бедный, не станет бояться...
- За эти самые слова ты перед богом ответчик...-
прохрипел с печки Артем.- Нету у меня денег!
- Ну да! У подлецов завсегда есть деньги... А зачем
ты боишься людей? Стало быть, есть! Вот взять бы
да и ограбить тебя назло, чтоб ты понимал!
Артем бесшумно сполз с печки, зажег свечку и сел
под образом. Он был бледен и не сводил глаз с охотника.
- Возьму вот и ограблю,- продолжал охотник,
поднимаясь.- А ты как думал? Вашего брата учить
нужно! Сказывай, где деньги спрятаны?
Артем поджал под себя ноги и замигал глазами.
- Что жмешься? Где деньги спрятаны? Языка в
тебе, шут, нету, что ли? Что молчишь?
Охотник вскочил и подошел к леснику.
- Глаза, как сыч, таращит! Ну? Давай деньги, а
то из ружья выстрелю!
- Что ты ко мне пристал?- завизжал лесник, и
крупные слезы брызнули из его глаз.- По какой причине?
Бог все видит! За все эти самые слова ты перед
богом ответчик. Никакого полного права не имеешь ты
с меня деньги требовать!
Охотник поглядел на плачущее лицо Артема, поморщился
и зашагал по избе, потом сердито нахлобучил шапку
и взялся за ружье.
- Э... э... глядеть на тебя противно!- процедил он
сквозь зубы.- Видеть тебя не могу! Все равно мне не
спать у тебя. Прощай! Эй, Флерка!
Хлопнула дверь - и беспокойный гость вышел со
своей собакой... Артем запер за ним дверь, перекрестился
и лег.
БЛАГОДАРНЫЙ
- Вот тебе триста рублей! - сказал Иван Петрович,
подавая пачку кредиток своему секретарю и дальнему
родственнику Мише Бобову. - Так и быть, возьми...
Не хотел давать, но... что делать? Бери... В
последний раз... Мою жену благодари. Если бы не
она, я тебе не дал бы... Упросила.
Миша взял деньги и замигал глазками. Он не находил
слов для благодарности. Глаза его покраснели и
подернулись влагой. Он обнял бы Ивана Петровича,
но... начальников обнимать так неловко!
- Жену благодари, - сказал еще раз Иван Петрович.
- Она упросила... Ты ее так разжалобил своей
слезливой рожицей... Ее и благодари.
Миша попятился назад и вышел из кабинета. Он пошел
благодарить свою дальнюю родственницу, супругу
Ивана Петровича. Она, маленькая, хорошенькая
бландиночка, сидела у себя в кабинете на маленькой
кушеточке и читала роман. Миша остановился перед
ней и произнес:
- Не знаю, как и благодарить вас!
Она снисходительно улыбнулась, бросила книжку и
милостиво указала ему на место около себя. Миша
сел.
- Как мне благодарить вас? Как? Чем? Научите меня!
Марья Семеновна! Вы мне сделали более чем
благодеяние! Ведь на эти деньги я справлю свою
свадьбу с моей милой, дорогой Катей!
По Мишиной щеке поползла слеза. Голос его дрожал.
- О, благодарю вас!
Он нагнулся и чмокнул в пухленькую ручку Марьи
Семеновны.
- Вы так добры! А как добр ваш Иван Петрович! Как
он добр, снисходителен! У него золотое сердце! Вы
должны благодарить небо за то, что оно послало вам
такого мужа! Моя дорогая, любите его! Умоляю вас,
любите его!
Миша нагнулся и чмокнул в обе ручки разом. Слеза
поползла и по другой щеке. Один глаз стал меньше.
- Он стар, некрасив, но зато какая у него душа!
Найдите мне где-нибудь другую такую душу! Не
найдете! Любите же его! Вы, молодые жены, так
легкомысленны! Вы в мужчине ищете прежде всего
внешности... эффекта... Умоляю вас!
Миша схватил ее локти и судорожно сжал их между
своими ладонями. В голосе его слышались рыдания.
- Не изменяйте ему! Изменить этому человеку значит
изменить ангелу! Оцените его, полюбите! Любить
такого чудного человека, принадлежать ему... да
ведь это блаженство! Вы, женщины, не хотите
понимать многое... многое... Я вас люблю страшно,
бешено за то, что вы принадлежите ему! Целую
святыню, принадлежащую ему... Это святой
поцелуй... Не бойтесь, я жених... Ничего...
Миша, трепещущий, захлебывающийся, потянулся от ее
уха к щечке и прикоснулся к ней своими усами.
- Не изменяйте ему, моя дорогая! Ведь вы его
любите? Да? Любите?
- Да.
- О, чудная!
Минуту Миша восторженно и умиленно глядел в ее
глаза. В них он прочел благородную душу...
- Чудная вы... - продолжал он, протянув руку к ее
талии. - Вы его любите... Этого чудного...
ангела... Это золотое сердце... сердце...
Она хотела освободить свою талию от его руки,
завертелось, но еще более завязла... Головка ее -
неудобно сидеть на этих кушетках! - нечаянно упала
на Мишину грудь.
- Его душа... сердце... Где найти другого такого
человека? Любить его... Слышать биения его
сердца... Идти с ним рука об руку... Страдать...
делить радости... Поймите меня! Поймите меня!..
Из Мишиных глаз брызнули слезы... Голова судорожно
замоталась и склонилась к ее груди. Он зарыдал и
сжал Марью Семеновну в своих объятиях...
Ужасно неудобно сидеть на этих кушетках! Она
хотела освободиться из его объятий, утешить его,
успокоить... Он так нервен! Она поблагодарит его
за то, что он так расположен к ее мужу... Но никак
не встанешь!
- Любите его... Не изменяйте ему... Умоляю вас!
Вы... женщины... так легкомысленны... не
понимаете...
Миша не сказал более ни слова... Язык его
заболтался и замер...
Через пять минут в ее кабинет зачем-то вошел Иван
Петрович... Несчастный! Зачем он не пришел ранее?
Когда они увидели багровое лицо начальника, его
сжатые кулаки, когда услышали его
глухой,задушенный голос, они вскочили...
- Что с тобой? - спросила бледная Марья Семеновна.
Спросила, потому что надо же было говорить!
- Но... но ведь я искренно, ваше превосходительство!
- пробормотал Миша.- Честное слово, искренно!
БРАТЕЦ
У окна стояла молодая девушка и задумчиво глядела на
грязную мостовую. Сзади нее стоял молодой человек в
чиновничьем вицмундире. Он теребил свои усики
и говорил дрожащим голосом:
- Опомнись, сестра! Еще не поздно! Сделай такую
милость! Откажи ты этому пузатому лабазнику, кацапу
этакому! Плюнь ты на эту анафему толстомордую, чтоб
ему ни дна, не покрышки! Ну, сделай такую милость!
- Не могу, братец! Я ему слово дала.
- Умоляю! Пожалей ты нашу фамилию! Ты благородная,
личная дворянка, с образованием, а ведь он
квасник, мужик, хам! Хам! Пойми ты это, неразумная!
Вонючим квасом да тухлыми селедками торгует! Жулик
ведь! Ты ему вчера слово дала, а он сегодня же
утром нашу кухарку на пятак обсчитал! Жилы тянет с
белного народа! Ну, а где твои мечтания? А? Боже ты
мой, господи! А? Ты же ведь, послушай, нашего департаментского
Мишку Треххвостова любишь, о нем мечтаешь!
И он тебя любит...
Сестра вспыхнула. Подбородок ее задрожал, глаза
наполнились слезами. Видно было, что броатец попал
в самую чувствительную "центру".
- И себя губишь, и Мишку губишь... Запил малый!
Эх, сестра, сестра! Польстилась ты на хамские
капиталы, на сережечки да браслетики. Выходишь по
расчету за дурмана какого-то... за свинство... За невежу
выходишь... Фамиллии путем подписать не умеет!
"Митрий Неколаев". "Не"... слышишь?.. Неколаев...
Ссскатина! Стар, грубый, сиволапый... Ну, сделай ты
милость!
Голос братца дрогнул и засипел. Братец закашлялся и
вытер глаза. И его подбородок запрыгал.
- Слово дала, братец... Да и бедность наша опротивела...
- Скажи, коли уж на то пошло! Не хотел пачкать
себя в твоем мнении, а скажу... Лучше реноме потерять,
чем сестру родную в погибели видеть... Послушай,
Катя, я про твоего лабазника тайну одну знаю.
Если ты узнаешь эту тайну, то сразу от него откажешься...
Вот какая тайна... Ты знаешь, в каком пакостном месте
я однажды с ним встретился? Знаешь? А?
- В каком?
Братец раскрыл рот, чтобы ответить, но ему помешали.
В комнату вошел парень в поддевке, грязных
сапогах и с большим кульком в руках. Он перекрестился
и стал у двери.
- Кланялся вам Митрий Терентьич,- обратился
он к братцу,- и велели вас с воскресным днем проздравить-с...
А вот это самое-с в собственные руки-с.
Братец нахмурился, взял кулек, взглянул в него и
презрительно усмехнулся.
- Что тут? Чепуха, должно быть... Гм... Голова
сахару какая-то...
Братец вытащил из кулька голову сахару, снял
с нее колпак и пощелкал по сахару пальцем.
- Гм... Чьей фабрики сахар? Бобринского? То-то...
А это чай? Воняет чем-то... Сардины какие-то... Помада
ни к селу ни к городу... изюм с сором... Задобрить
хочет, подлизывается... Не-ет-с, милый дружок! Нас
не задобришь! А для чего это он цикорного кофею всунул?
Я не пью. Кофей вредно пить... На нервы действует...
Хорошо, ступай! Кланяйся там!
Парень вышел. Сестра подскочила к брату, схватила
его за руку... Брат сильно подействовал не нее
своими словами. Еще бы слово и... несдобровать бы
лабазнику!
- Говори же! Говори! Где ты его видел?
- Нигде. Я пошутил... Делай, как знаешь! - сказал
братец и еще раз постукал пальцем по сахару.
КАНИТЕЛЬ
На клиросе стоит дьячок Отлукавин и держит между
вытянутыми жирными пальцами огрызенное гусиное
перо. Маленький лоб его собрался в морщины, на
носу играют пятна всех цветов, начиная с розового и
кончая темно-синим. Перед ним на рыжем переплете
Цветной Триоди лежат две бумажки. На одной
из них написано "о здравии", на другой - "за упокой",
и под обоими заглавиями по ряду имен... Около клироса
стоит маленькая старушонка с озабоченным лицом
и с котомкой на спине. Она задумалась.
- Дальше кого?- спрашивает дьячок, лениво почесывая
за ухом._ скорей, убогая, думай, а то мне
некогда. Сейчас часы читать стану.
- Сейчас, батюшка... Ну, пиши... О здравии рабов
божиих: Андрея и Дарьи со чады... Митрия,
опять Андрея, Антипа, Марьи...
- Постой, не шибко... Не за зайцем скачешь,
успеешь.
- Написал Марию? Ну, таперя Кирилла, Гордея,
младенца новопреставленного Герасима, Пантелея...
Записал усопшего Пантелея?
- Постой... Пантелей помер?
- Помер...-вздыхает старуха.
- Так как же ты велишь о здравии записывать?-
сердится дьячок, зачеркивая Пантелея и перенося
его на другую бумажку.- Вот тоже еще... Ты
говори толком, а не путай. Кого еще за упокой?
- За упокой? Сейчас... постой... Ну, пиши... Ивана,
Авдотью, еще Дарью, Егора... Запиши... воина
Захара... Как пошел на службу в четвертом годе,
так с той поры и не слыхать...
- Стало быть, он помер?
- А кто ж его знает! Может, помер, а может, и
жив... Ты пиши...
- Куда же я его запишу? Ежели, скажем, помер,
то за упокой, коли жив, то о здравии. Пойми вот
вашего брата!
- Гм!.. Ты, родименький, его на обе записочки
запиши, а там видно будет. Да ему все равно, как его
ни записывай: непутящий человек... пропащий... Записал?
Таперя за упокой Марка, Левонтия, Арину...
ну, и Кузьму с Анной... болящую Федосью...
- Болящую-то Федосью за упокой? Тю!
- Это меня-то за упокой? Ошалел, что ли?
- Тьфу! Ты, кочерыжка, меня запутала! Не померла
еще, так и говори, что не померла, а нечего
в заупокой лезть! Путаешь тут! Изволь вот теперь
Федосью херить и в другое место писать... всю бумагу
изгадил! Ну, слушай я тебе прочту... О здравии Андрея,
Дарьи со чады, паки Андрея, Антипия, Марии,
Кирилла, новопреставленного младенца Гер... Постой,
как же сюда этот Герасим попал? Новопреставленный,
и вдруг - о здравии! Нет, запутала ты меня, убогая!
Бог с тобой, совсем запутала!
Дьячок крутит головой, зачеркивает Герасима и
переносит его в заупокойный отдел.
- Слушай! О здравии Марии, Кирилла, воина
Захарии... Кого еще?
- Авдотью записал?
- Авдотью? Гм... Авдотью... Евдокию...- пересматривает
дьячок обе бумажки.- Помню, записывал
ее, а теперь, шут ее знает... никак не найдешь... Вот
она! За упокой записана!
- Авдотью-то за упокой?- удивляется старуха.-
Году еще нет, как замуж вышла, а ты на нее уж
