И потом, как запустится насчет природы,
как запустится, так взял бы и бросил! Солнце... луна...
птички поют... черт знает что! Тянет, тянет...
- Великолепные у него есть места!..
- Еще бы, Тургенев ведь! Мы с вами так не напишем.
Читал я, помню, "Дворянское гнездо"... Смеху
этого - страсть! Помните, например, то место, где
Лаврецкий объясняется в любви с этой... как ее?..
с Лизой... В саду... помните? Хо-хо! Он заходит около
нее и так и этак... со всякими подходцами, а она, шельма,
жеманится, кочевряжется, канителит... убить мало!
Флейта вскакивала с постели и, сверкая глазами,
надсаживая свой тенорок, начинала спорить, доказывать,
объяснять...
- Да что вы мне говорите!- оппонировал контрабас.
- Сам я не знаю, что ли? Какой образованный
нашелся! Тургенев, Тургенев... Да что Тургенев? Хоть
бы и вовсе его не было.
И Иван Матвеич, обессиленный, но не побежденный,
умолкал. Стараясь не спорить, стиснув зубы, он
глядел на своего укрывающегося одеялом сожителя,
и в это время большая голова контрабаса казалась ему
такой противной, глупой деревяшкой, что он дорого
бы дал, если бы ему позволили стукнуть по ней хоть
разик.
- Вечно вы спор поднимаете!- говорил контрабас,
укладывая свое длинное тело на короткой кровати.
- Ха-рак-тер! Ну, спокойной ночи. Тушите
лампу!
- Мне еще читать хочется...
- Вам читать, а мне спать хочется.
- Но, я полагаю, не следует стеснять свободу друг
друга...
- Так вот и не стесняйте мою свободу... Тушите!
Флейта тушила лампу и долго не могла уснуть от
ненависти и сознания бессилия, которое чувствует
всякий, сталкиваясь с упрямством невежды. Иван Матвеич
после споров с контрабасом всякий раз дрожал
как в лихорадке. Утром контрабас просыпался обыкновенно
рано, часов в шесть, флейта же любила спать до
одиннадцати. Петр Петрович, проснувшись, принимался
от нечего делать за починку футляра от своего
контрабаса.
- Вы не знаете, где наш молоток?- будил он
флейту.- Послушайте, вы! Соня! Не знаете, где наш
молоток?
- Ах... я спать хочу!
- Ну и спите... Кто вам мешает? Дайте молоток
и спите.
Но особенно солоно приходилось флейте субботы.
Каждую субботу контрабас завивался, надевал галстук
бантом и уходил куда-то глядеть богатых невест.
Возвращался он от невест поздно ночью, веселый, возбужденный,
в подпитии.
- Вот, батенька, я вам скажу!- начинал он делиться
впечатлениями, грузно садясь на кровать спящей
флейты.- Да будет вам спать, успеете! Экий вы
соня! Хо-хо-хо... Видал невесту... Понимаете, блондинка,
с этакими глазами... толстенькая... ничего себе,
канашка. Но мать, мать! Жох старуха! Дипломатия!
Без адвоката окрутит, коли захочет! Обещает шесть
тысяч, а и трех не даст, ей-богу! Но меня не надуешь,
не-ет!
- Голубчик... спать хочу...- бормотала флейта,
пряча голову под одеяло.
- Да вы слушайте! Какой вы свинья, ей-богу!
Я у вас по-дружески совета прошу, а вы рожу воротите...
Слушайте!
И бедная флейта должна была слушать до тех пор,
пока не наступало утро и контрабас не принимался за
починку футляра.
- Нет, не могу с ним жить!- жаловалась флейта
на репетициях.- Верите ли? Лучше в слуховом окне
жить, чем с ним... Совсем замучил!
- Отчего же вы от него не уйдете?
- Неловко как-то... Обидится... Чем я могу мотивировать
свой уход? Научите, чем? Уж я все передумал!
Не прошло и месяца совместного житья, как флейта
начала чахнуть и плакаться на судьбу. Но жизнь стала
еще невыносимей, когда контрабас вдруг, ни с
того ни с сего, предложил флейте перебираться с ним на
новую квартиру.
- Это не годится... Укладывайтесь! Нечего хныкать!
От новой квартиры до кухмистерской, где вы
обедаете, немножко далеко, но это ничего,
много ходить полезно.
Новая квартира оказалась сырой и темной, но бедная
флейта помирилась бы и с сыростью и с темнотой,
если бы контрабас не изобрел на новоселье новых мук.
Он в видах экономии завел у себя керосиновую кухню
и стал готовить на ней свои обеды, отчего в комнате
был постоянный туман. Починку футляра по утрам заменил
он хрипеньем на контрабасе.
- Не чавкайте!- нападал он на Ивана Матвеича,
когда тот ел что-нибудь.- Терпеть не могу, если
кто чавкает над ухом! Идите в коридор да там и чавкайте!
Прошел еще месяц, и контрабас предложил перебираться
на третью квартиру. Здесь он завел себе
большие сапоги, от которых воняло дегтем, и в литературных
спорах стал употреблять новый прием: вырывал
из рук флейты книгу и сам тушил лампу.
Флейта страдала, изнывала от желания стукнуть по
большой, стриженой голове, болела телом и душой, но
церемонилась и деликатничала.
- Скажешь ему, что я не хочу с ним жить, а он и
обидится! Не по-товарищески! Уж буду терпеть!
Но такая ненормальная жизнь не могла долго
тянуться. Кончилась она для флейты престранным
образом. Однажды, когда приятели возвращались
из театра, контрабас взял под руку флейту и сказал:
- Вы извините меня, Иван Матвеич, но я наконец
должен вам сказать... спросить то есть... Скажите,
что это вам так нравится жить со мной? Не понимаю!
Характерами мы не сошлись, вечно ссоримся,
опротивели друг другу... Не знаю, как вы, но я совсем
очумел... Уж я и так, и этах... и на квартиры перебирался,
чтоб вы от меня ушли, и на контрабасе по утрам играл,
а вы все не уходите! Уйдите, голубчик!
Сделайте такую милость! Вы извините меня, но долее
терпеть я не в состоянии.
Флейте этого только и нужно было.
КУЛАЧЬЕ ГНЕЗДО
Вокруг заброшенной барской усадьбы средней
руки группируется десятка два деревянных, на живую
нитку состроенных дач. На самой высокой и видной
из них синеет вывеска "Трактир" и золотится на
солнце нарисованный самовар. Вперемежку с красными
крышами дач там и сям уныло выглядывают
похилившиеся и поросшие мохом крыши
барских конюшен, оранжерей и амбаров.
Майский полдень. В воздухе пахнет постными
щами и самоварною гарью. Управляющий Кузьма
Федоров, высокий, пожилой мужик в рубахе навыпуск
и в сапогах гармоникой, ходит около дач и показывает
их дачникам-нанимателям. На лице его написаны
тупая лень и равнодушие: будут ли наниматели,
или нет, для него решительно все равно. За ним
шагают трое: рыжий господин в форме инженера-путейца,
тощая дама в интересном положении и
девочка-гимназистка.
- Какие, однако, у вас дорогие дачи,- морщится
инженер.- Все в четыреста да в триста рублей...
ужасно! Вы покажыте нам что-нибудь подешевле.
- Есть и подешевле... Из дешевых только две
остались... Пожалуйте!
Федор ведет нанимателей через барский сад. Тут
торчат пни да редеет жиденький ельник; уцелело
одно только высокой дерево - это стройный старик
тополь, пощаженный топором словно для того только,
чтобы оплакивать несчастную судьбу своих сверстников.
От каменной ограды, беседок и гротов остались
одни только следы в виде разбросанных кирпичей,
известки и гниющих бревен.
- Как все запущено!- говорит инженер, с грустью
поглядывая на следы минувшей роскоши.-
А где теперь ваш барин живет?
- Они не барин, а из купцов. В городе меблированные
комнаты содержат... Пожалте-с!
Наниматели нагибаются и входят в маленькое
каменное строение с тремя решетчатыми, словно острожными
окошечками. Их обдает сыростью и запахом
гнили. В домике одна квадратная комнатка, переделенная
новой тесовой перегородкой на две. Инженер
щурит глаза на темные стены и читает на одной из
них карандашную надпись: "В сей обители мертвых
заполучил меланхолию и покушался на самоубийство
поручик Фильдекосов".
- Здесь, ваше благородие, нельзя в шапке стоять,
- обращается Федоров к инженеру.
- Почему?
- Нельзя-с. Здесь был склеп, господ хоронили.
Ежели которую приподнять доску и под пол поглядеть,
то гробы видать.
- Какие новости!- ужасается тощая дама.- Не
говоря уже о сырости, тут от одной мнительности
умрешь! Не желаю жить с мертвецами!
- Мертвецы, барыня, не тронут-с. Не бродяги
какие-нибудь похоронены, а ваш же брат - господа.
Прошлым летом здесь, в этом самом склепе, господин
военный Фильдекосов жили и остались вполне довольны.
Обещались и в этом году приехать, да вот
что-то не едут.
- Он на самоубийство покушался?- спросил инженер,
вспомнив о надписи на стене.
- А вы откуда знаете? Действительно, это было,
сударь. И из-за чего-то вся канитель вышла! Не знал
он, что тут под полом, царствие им небесное, покойники
лежат, ну и вздумал, значит, раз ночью под
половицу четверть водки спрятать. Поднял эту доску,
да как увидал, что там гробы стоят, очумел. Выбежал
наружу и давай выть. Всех дачников в сумление ввел.
Потом чахнуть начал. Выехать не на что, а жить
страшно. Под конец, сударь, не вытерпел, руку на
себя наложил. Мое-то счастье, что я с него вперед
за дачу сто рублей взял, а то так бы и уехал, пожалуй,
от перепугу. Пока лежал да лечился, попривык...
ничего... Опять обещался приехать: "Я, говорит, такие
приключения смерть как люблю!" Чудак!
- Нет, уж нам другую дачу покажите.
- Извольте-с. Еще одна есть, только похуже-с.
Кузьма ведет дачников в сторону от усадьбы, к
месту, где высится оборванная клуня... За клуней
блестит поросший травою пруд и темнеют господские
сараи.
- Здесь можно рыбу ловить?- спрашивает инженер.
- Сколько угодно-с... Пять рублей за сезон заплатите
и ловите себе на здоровье. То есть удочкой
в реке можно, а ежели пожелаете в пруду карасей
ловить, то тут особая плата.
- Рыба пустяки,- замечает дама,- и без нее
можно обойтись. А вот насчет провизии. Крестьяне
носят сюда молоко?
- Крестьянам сюда не велено ходить, сударыня.
Дачники провизию обязаны у нас на ферме забирать.
Такое уж условие делаем. Мы недорого берем-с. Молоко
четвертак за пару, яйца, как обыкновенно, три
гривенника за десяток, масло полтинник... Зелень
и овощ разную тоже у нас должны забирать.
- Гм... а грибы у вас есть где собирать?
- Ежели лето дождливое, то и гриб бывает. Собирать
можно. Взнесете за сезон шесть рублей с человека
и собирайте не только грибы, но даже и ягоды.
Это можно-с. К нашему лесу дорога идет через речку.
Желаете - вброд пойдете, не желаете - идите через
лавы. Всего пятачок стоит через лавы перейтить.
Туда пятачок и оттеда пятачок. А ежели которые господа
желают охотиться, ружьем побаловаться, то наш
хозяин не прекословит. Стреляй, сколько хочешь,
только фитанцию при себе имей, что ты десять рублей
заплатил. И купанье у нас чудесное. Берег чистенький,
на дне песок, глубина всякая: и по колено
и по шею. Мы не стесняем. За раз пятачок, а ежели
за сезон, то четыре с полтиной. Хоть целый день в
воде сиди!
- А соловьи у вас поют- спрашивает девочка.
- Намеднись за рекой пел один, да сынишка мой
поймал. трактирщику продал. Пожалте-с!
Кузьма вводит нанимателей в ветхий сарайчик
с новыми окнами. Внутри сарайчик разделен перегородками
на три коморки. В двух коморках стоят пустые
закрома.
- Нет, куда же тут жить!- заявляет тощая
дама, брезгливо оглядывая мрачные стены и закрома.
- Это сарай, а не дача. И смотреть нечего,
Жорж... Тут, наверное, и течет и дует. Невозможно
жить!
- Живут люди!- вздыхает Кузьма.- На бесптичье,
как говорится, и кастрюля соловей, а когда
нет дач, так и эта в добрую душу сойдет. Не вы
наймете, так другие наймут, а уж кто-нибудь да будет
в ней жить. По-моему, эта дача для вас самая подходящая,
напрасно вы, это самое... супругу свою
слушаете. Лучше нигде не найтить. А я бы с вас
и взял бы подешевле. Ходит она за полтораста, а я бы
сто двадцать взял.
- Нет, милый, не идет. Прощайте, извините, что
обеспокоили.
- Ничего-с. Будьте здоровы-с.
И, провожая глазами уходящих дачников, Кузьма
кашляет и добавляет:
- На чаек бы следовало с вашей милости. Часа
два небось водил. Полтинничка-то уж не пожалейте!
ДАЧНИКИ
По дачной платформе взад и вперед прогуливалась
парочка недавно поженившихся супругов. Он
держал ее за талию, а она жалась к нему, и оба были
счастливы. Из-за облачных обрывков глядела на них
