распоряжения насчет "Тиволи". Но под страстной
понедельник, поздно вечером, вдруг раздался
зловещий стук в ворота; кто-то бил в калитку, как
в бочку: бум! бум! бум! Сонная кухарка, шлепая
босыми ногами по лужам, побежала отворять.
- Отворите, сделайте милость! - говорил кто-то за
воротами глухим басом. - Вам телеграмма!
Оленька и раньше получала телеграммы от ужа, но
теперь почему-то так и обомлела. Дрожащими руками
она распечатала телеграмму и прочла следующее:
"Иван Петрович скончался сегодня скоропостижно
сючала ждем распоряжений хохороны вторник".
Так и было напечатано в телеграмме "хохороны" и
какое-то еще непонятное слово "сючала"; подпись
была режиссера опереточной труппы.
- Голубчик мой! - зарыдала Оленька. - Ванечка мой
миленький, голубчик мой! Зачем же я с тобой
повстречалася? Зачем я тебя узнала и полюбила! На
кого ты покинул свою бедную Оленьку, бедную,
несчастную?..
Кукина похоронили во вторник, в Москве, на
Ваганькове; Оленька вернулась домой в среду, и как
только вошла к себе, то повалилась на постель и
зарыдала так громко, что слышно было на улице и в
соседних дворах.
- Душечка! - говорили соседки, крестясь. - Душечка
Ольга Семеновна, матушка, как убивается!
Три месяца спустя как-то Оленька возвращалась от
обедни, печальная, в глубоком трауре. Случилось, что
с нею шел рядом, тоже возвращавшийся из церкви,
один из ее соседей Василий Андреич Пустовалов,
управляющий лесным складом купца Бабакаева. Он был
в соломенной шляпе и в белом жилете с золотой
цепочкой и походил больше на помещика, чем на
торговца.
- Всякая вещь имеет свой порядок, Ольга Семеновна,
- говорил он степенно, с сочувствием в голосе, - и
если кто из наших ближних умирает, то, значит, так
богу угодно, и в этом случае мы должны себя
помнить и переносить с покорностью.
Доведя Оленьку до калитки, он простился и пошел
далее. После этого весь день слышался ей его
степенный голос, и едва она закрывала глаза, как
мерещилась его темная борода. Он ей очень
понравился. И, по-видимому, она тоже произвела на
него впечатление, потому что немного погодя к ней
пришла пить кофе одна пожилая дама, мало ей
знакомая, которая как только села за стол, то
немедля заговорила о Пустовалове, о том, что он
хороший, солидный человек и что за него с
удовольствием пойдет всякая невеста. Через три дня
пришел с визитом и сам Пустовалов; он сидел
недолго, минут десять, и говорил мало, но Оленька
его полюбила, так полюбила, что всю ночь не спала
и горела, как в лихорадке, а утром послала за
пожилой дамой. Скоро ее просватали, потом была
свадьба.
Пустовалов и Оленька, поженившись жили хорошо.
Обыкновенно он сидел в лесном складе до обеда,
потом уходил по делам, и его сменяла Оленька,
которая сидела в конторе до вечера и писала там
счета и отпускала товар.
- Теперь лес с каждым годом дорожает на двадцать
процентов, - говорила она покупателям и знакомым.
- Помилуйте, прежде мы торговали местным лесом,
теперь же Васечка должен каждый год ездить за
лесом в Могилевскую губернию. А какой тариф! -
говорила она, в ужасе закрывая обе щеки руками. -
Какой тариф!
Ей казалось, что она торгует лесом уже давным-давно,
что в жизни самое важное и нужное это лес, и
что-то родное, трогательное слышалось ей в словах:
балка, кругляк, тес, шелевка, безымянка, решетник,
лафет, горбыль... По ночам, когда она спала, ей
снились целые горы досок и теса, длинные
бесконечные вереницы подвод, везущих лес куда-то
далеко за город; снилось ей, как целый полк
двенадцатиаршинных, пятивершковых бревен стоймя
шел войной на лесной склад, как бревна, балки и
горбыли стукались, издавая гулкий звук сухого
дерева, все падало и опять вставало громоздясь
друг на друга; Оленька вскрикивала во сне, и
Пустовалов говорил ей нежно:
- Оленька, что с тобой, милая? Перекрестись!
Какие мысли были у мужа, такие и у нее. Если он
думал, что в комнате жарко или что дела теперь
стали тихие, то так думала и она. Муж ее не любил
никаких развлечений и в праздники сидел дома, и
она тоже.
- И все вы дома или в конторе, - говорили
знакомые. - Вы бы сходили в театр, душечка, или в
цирк.
- Нам с Васечкой некогда по театрам ходить, -
отвечала она степенно. - Мы люди труда, нам не до
пустяков. В театрах этих что хорошего?
По субботам Пустовалов и она ходили ко всенощной,
в праздники к ранней обедне и, возвращаясь из
церкви, шли рядышком, с умиленными лицами, от
обоих хорошо пахло, и ее шелковое платье приятно
шумело; а дома пили чай со сдобным хлебом и с
разными вареньями, потом кушали пирог. Каждый день
в полдень во дворе и за воротами на улице вкусно
пахло борщом и жареной бараниной или уткой, а в
постные дни - рыбой, и мимо ворот нельзя было
пройти без того, чтобы не захотелось есть. В
конторе всегда кипел самовар, и покупателей
угощали чаем с бубликами. Раз в неделю супруги
ходили в баню и возвращались оттуда рядышком, оба
красные.
- Ничего, живем хорошо, - говорила Оленька
знакомым, - слава богу. Дай бог всякому жить, как
мы с Васечкой.
Когда Пустовалов уезжал в Могилевскую губернию за
лесом, она сильно скучала и по ночам не спала,
плакала. Иногда по вечерам приходил к ней полковой
ветеринарный врач Смирнин, молодой человек,
квартировавший у нее во флигеле. Он рассказывал ей
что-нибудь или играл с нею в карты, и это ее развлекало.
Особенно интересны были рассказы из его
собственной семейной жизни; он был женат и имел
сына, но с женой разошелся, так как она ему
изменила, и теперь он ее ненавидел и высылал ей
ежемесячно по сорока рублей на содержание сына. И,
слушая об этом, Оленька вздыхала и покачивала
головой, и ей было жаль его.
- Ну, спаси вас господи, - говорила она, прощаясь
с ним и провожая его со свечой до лестницы. -
Спасибо, что поскучали со мной, дай бог вам
здоровья, царица небесная...
И все она выражалась так степенно, так
рассудительно, подражая мужу; ветеринар уже
скрывался внизу за дверью, а она окликала его и
говорила:
- Знаете, Владимир Платоныч, вы бы помирились с
вашей женой. Простили бы ее хоть ради сына!..
Мальчишечка-то небось все понимает.
А когда возвращался Пустовалов, она рассказывала
ему вполголоса про ветеринара и его несчастную
семейную жизнь,, и оба вздыхали и покачивали
головами и говорили о мальчике, который, вероятно,
скучает по отце, потом, по какому-то странному
течению мыслей, оба становились перед образами,
клали земные поклоны и молились, чтобы бог послал
им детей.
И так прожили Пустоваловы тихо и смирно, в любви и
полном согласии шесть лет. Но вот как-то зимой
Василий Андреич в складе, напившись горячего чаю,
вышел без шапки отпускать лес, простудился и
занемог. Его лечили лучшие доктора, но болезнь
взяла свое, и он умер, проболев четыре месяца. И
Оленька опять овдовела.
- На кого же ты меня покинул, голубчик мой? -
рыдала она, похоронив мужа. - Как же я теперь буду
жить без тебя, горькая я несчастная? Люди добрые,
пожалейте меня, сироту круглую...
Она ходила в черном платье с плерезами и уже
отказалась навсегда от шляпки и перчаток, выходила
из дому редко, только в церковь или на могилку
мужа, и жила дома как монашенка. И только когда
прошло шесть месяцев, она сняла плерезы и стала
открывать на окнах ставни. Иногда уже видели по
утрам, как она ходила за провизией на базар со
своей кухаркой, но о том, как она жила у себя
теперь и что делалось у нее в доме, можно было
только догадываться. По тому, например,
догадывались, что видели, как она в своем садике
пила чай с ветеринаром, а он читал ей вслух
газету, и еще по тому, что, встретясь на почте с
одной знакомой дамой, она сказала:
- У нас в городе нет правильного ветеринарного
надзора, и от этого много болезней. То и дело
слышишь, люди заболевают от молока и заражаются от
лошадей и коров. О здоровье домашних животных, в
сущности, надо заботиться так же, как о здоровье
людей.
Она повторяла мысли ветеринара и теперь была обо
всем такого же мнения, как он. Было ясно, что она
не могла прожить без привязанности и одного года и
нашла свое новое счастье у себя во флигеле. Другую
бы осудили за это, но об Оленьке никто не мог
подумать дурно, и все было так понятно в ее жизни.
Она и ветеринар никому не говорили о перемене,
какая произошла в их отношениях, и старались
скрыть, но это им не удавалось, потому что у
Оленьки не могло быть тайн. Когда к нему приходили
гости, его сослуживцы по полку, то она, наливая им
чай или подавая ужинать, начинала говорить о чуме
на рогатом скоте, о жемчужной болезни, о городских
бойнях, а он страшно конфузился и, когда уходили
гости, хватал ее за руку и шипел сердито:
- Я ведь просил тебя не говорить о том, чего ты не
понимаешь! Когда мы, ветеринары, говорим между
собой, то, пожалуйста, не вмешивайся. Это,
наконец, скучно!
А она смотрела на него с изумлением и с тревогой и
спрашивала:
- Володечка, о чем же мне говорить?
И она со слезами на глазах обнимала его, умоляла
не сердиться, и оба были счастливы.
Но, однако, это счастье продолжалось недолго.
Ветеринар уехал вместе с полком, уехал навсегда,
так как полк перевели куда-то очень далеко, чуть
ли не в Сибирь. И Оленька осталась одна.
Теперь уже она была совершенно одна. Отец давно
уже умер, и кресло его валялось на чердаке,
запыленное, без одной ножки. Она похудела и подурнела,
и на улице встречные уже не глядели на не, как
прежде, и не улыбались ей; очевидно, лучшие годы
уже прошли, остались позади, и теперь начиналась
какая-то новая жизнь, неизвестная, о которой лучше
не думать. По вечерам Оленька сидела на крылечке,
и ей слышно было, как в "Тиволи" играла музыка и
лопались ракеты, но это уже не вызывало никаких
мыслей. Глядела она безучастно на свой пустой
двор, ни о чем не думала, ничего не хотела, а
потом, когда наступала ночь, шла спать и видела во
сне свой пустой двор. Ела и пила она точно
поневоле.
А главное, что хуже всего, у нее уже не было
никаких мнений. Она видела кругом себя предметы и
понимала все, что происходило кругом, но ни о чем
не могла составить мнения и не знала, о чем ей
говорить. А как это ужасно не иметь никакого
мнения! Видишь, например, как стоит бутылка, или
идет дождь, или едет мужик на телеге, но для чего
эта бутылка, или дождь, или мужик, какой в них
смысл, сказать не можешь и даже за тысячу рублей
ничего не сказал бы. При Кукине и Пустовалове и
потом при ветеринаре Оленька могла объяснить все и
сказала бы свое мнение о чем угодно, теперь же и
среди мыслей и в сердце у нее была такая же
пустота, как на дворе. И так жутко и так горько,
как будто объелась полыни.
Город мало-помалу расширялся во все стороны;
Цыганскую слободку называли улицей, и там, где
были сад "Тиволи" и лесные склады, выросли уже
дома и образовался ряд переулков. Как быстро бежит
время! Дом у Оленьки потемнел, крыша заржавела,
сарай покосился, и весь двор порос бурьяном и
колючей крапивой. Сама Оленька постарела,
подурнела; летом она сидит на крылечке, и на душе
у нее по-прежнему и пусто, и нудно, и отдает
полынью, а зимой сидит она у окна и глядит на
снег. Повеет ли весной, донесет ли ветер звон
соборных колоколов, и вдруг нахлынут воспоминания
о прошлом, сладко сожмется сердце, и из глаз
польются обильные слезы, но это только на минуту,
а там опять пустота, и неизвестно, зачем живешь.
Черная кошечка Брыска ласкается и мягко мурлычет,
но не трогают Оленьку эти кошачьи ласки. Это ли ей
нужно? Ей бы такую любовь, которая захватила бы
все ее существо, всю ее душу, разум, дала бы ей
мысли, направление жизни, согрела бы ее стареющую
кровь. И она стряхивает с подола черную Брыску и
говорит ей с досадой:
- Поди, поди... Нечего тут!
И так день за днем, год за годом, - и ни одной
радости, и нет никакого мнения. Что сказала
Мавра-кухарка, то и хорошо.
В один жаркий июльский день, под вечер, когда по
улице гнали городское стадо и весь двор наполнился
