им под головы хлеба. И такую любовь не видит никто.
Видит ее разве одна только луна, которая плывет по
небу и ласково, сквозь дырявую стреху, заглядывает
в заброшенный сарай.
ДОБРЫЙ ЗНАКОМЫЙ.
По зеркальному льду скользят мужские ботфорты и
женские ботинки с меховой опушкой. Скользящих ног
так много, что, будь они в Китае, для них не хватило бы
бфмбуковых палок. Солнцу светит особенно яркоб воздух
особенно прозрачен, щечки горят ярче обыкновенного,
глазки обещают больше, чем следует... Живи и
наслаждайся, человек, одним словом! Но...
"Дудки",- говорит судьба в лице моего... доброго
знакомого.
Я вдали от катка сижу на скамье под голым деревом
и беседую с "ней". Я готов ее скушать вместе с ее шляпкой,
шубкой и ножками, на которых блестят коньки
- так хороша! Страдаю и в то же время наслаждаюсь!
О любовь! Но... дудки...
Мимо нас проходит наш департаментский "отворяйло
и запирайло", наш Аргус и Меркурий, пирожник и рассыльный,
Спевсип Макаровю В руках его чьи-то калоши,
мужские и женские, должно быть превосходительныею
Спевсип делает мне под козырек и, глядя на меня с умилением
и любовью, останавливается около самой скамьи.
- Холодно, ваше высокобл... бл... На чаишко бы!
Хе-хе-с.
Я даю ему двугривенный. Эта любезность трогает
его донельзя. Он усиленно мигает глазками, оглядывается
и говорит шепотом:
- Оченно мне жалко вас, обидно, ваше благородие!..
Страсть как жалко! Точно вы мне сынок... Человек вы
золотой! Душа! Доброта! Смиренник наш! Когда намедни
он, превосходительство то есть, накинулся на
вас - тоска взяла! Ей-богу! Думаю, за что он его? Ты
и лентяй, и молокосос, и тебя выгоню, то да се... За что?
Когда вы вышли от него, так на вас лица не было.
Ей-богу... А я гляжу, и мне жалко... Ох, у меня
всегда сердечность к чиновникам!
И, обратясь к моей соседке, Спевсип, прибавляет:
- Уж больно они плохи у нас насчет бумаг-то. Не
ихнее это дело в умственных бумагах... Шли бы по торговой
части или... по духовной... Ей-богу! Ни одна бумага
у него толком не выходит... Всё зря! Ну и достается
на орехи... Сам заел его совсем. Турнуть хочет... А мне
жалко. Их благородие добрые...
Она смотрит мне в глаза с самым обидным состраданием!
- Ступай! - говорю я Спевсипу задыхаясь.
Я чувствую, что у меня даже калоши покраснели.
Осрамил, каналья! А в стороне, за голыми кустами, сидит
ее папенька, слушает и глазеет на нас, чтобы я
впредь до "титкулярного" не смел и думать о... На другой
стороне, за другими кустами, прохаживается ее маменька
и наблюдает за "ней". Я чувствую эти четыре
глаза... и готов подохнуть...
ДРАМАТУРГ
В кабинет доктора входит тусклая личность с матовым
взглядом и катаральной физиономией. Судя по
размерам носа и мрачно меланхолическому выражению
лица, личность не чужда спиртных напитков, хронического
насморка и философии.
Она садится в кресло и жалуется на одышку,
отрыжку, изжогу, меланхолию и противный вкус во рту.
- Чем вы занимаетесь?- спрашивает доктор.
- Я - драматург!- заявляет личность не без гордости.
Доктор мгновенно проникается уважением к пациенту
и почтительно улыбается.
- Ах, это такая редкая специальность...- бормочет
он.- Тут такая масса чисто мозговой, нервной работы!
- По-ла-гаю...
- Писатели так редки... их жизнь не может походить
на жизнь обыкновенных людей... а потому я просил
бы вас описать мне ваш образ жизни, ваши занятия,
привычки, обстановку... вообще какой ценой достигается
вам ваша деятельность...
- Извольте-с...- соглашается драматург.- Встаю
я, сударь мой, часов этак в двенадцать, а иногда и
раньше... Вставши, сейчас же выкуриваю папиросу и выпиваю
две рюмки водки, а иногда и три... Иногда, впрочем,
и четыре, судя по тому, сколько выпил накануне...
Так-с... Если же я не выпиваю, то у меня начинает рябить
в глазах и стучать в голове.
- Вероятно, вы вообще много пьете?
- Не-ет, где же много? Если пью натощак, то это
просто зависит, как я полагаю, от нервов... Потом, одевшись,
я иду в Ливорно или к Саврасенкову, где завтракаю...
Аппетит вообще у меня плохой... Съедаю я за
завтраком самую малость: котлетку или полпорции
осетрины с хреном. Нарочно выпьешь рюмки три-четыре,
а все аппетиту нет... После завтрака пиво или
вино, сообразно с финансами...
- Ну, а потом?
- Потом иду куда-нибудь в портерную, из портерной
опять в Ливорно на бильярде играть... Проходишь
этак часов до шести и едешь обедать... Обедаю я мерзко...
Верите ли, иной раз выпьешь рюмок шесть-семь, а аппетиту
- ни-ни! Завидно бывает на людей глядеть: все
суп едят, а я видеть супа не могу и вместо того,
чтоб есть, пиво пью... После обеда иду в театр...
- Гм... Театр, вероятно, вас волнует?
- Ужжасно! Волнуюсь и раздражаюсь, а тут еще
приятели то и дело: выпьем да выпьем! С одним водки
выпьем, с другим красного, с третьим пива, ан глядь -
к третьему действию ты уж и на ногах еле стоишь...
Черт их знает, эти нервы... После театра в Салон едешь
или в маскарад к Ррродону... Из Салона или маскарада,
сами понимаете, не скоро вырвешься... Коли утром
дома проснулся, то и за это говори спасибо... Иной раз
по целым неделям дома не ночуешь...
- Гм... жизнь наблюдаете?
- Нну, да... Раз даже до того расстроились нервы,
что целый месяц дома не жил и даже адрес свой позабыл...
Пришлось в адресном столе справляться... Вот,
как видите, почти каждый день так!
- Ну-с, а пьесы когда вы пишите?
- Пьесы? Как вам сказать?- пожимает плечами
драматург.- Все зависит от обстоятельств...
- Потрудитесь описать мне самый процесс вашей
работы...
- Прежде всего, сударь мой, мне в руки случайно
или через приятеле - самому-то мне некогда следить!
- попадается какая-нибудь французская или немецкая
штучка. Если она годится, то я несу ее к сестре
или нанимаю целковых за пять студента... Те переводят,
а я, понимаете ли, подтасовываю под русские
нравы: вместо иностранных фамилий ставлю русские
и прочее... Вот и
все... Но трудно! Ох, как трудно!
Тусклая личность закатывает глаза и вздыхает...
Доктор начинает его выстукивать, выслушивать и ощупывать...
ДУШЕЧКА
Оленька, дочь отставного коллежского асессора
Племянникова, сидела у себя во дворе на крылечке
задумавшись. Было жарко, назойливо приставали
мухи, и было так приятно думать, что скоро уже
вечер. С востока надвигались темные дождевые тучи,
и оттуда изредка потягивало влагой.
Среди двора стоял Кукин, антрепренер и содержатель
увеселительного сада "Тиволи", квартировавший тут
же во дворе, во флигеле, и глядел на небо.
- Опять! - говорил он с отчаянием. - Опять будет
дождь! Каждый день дожди, каждый день дожди -
точно нарочно! Ведь это петля! Это разоренье!
Каждый день страшные убытки!
Он всплеснул руками и продолжал, обращаясь к
Оленьке:
- Вот вам, Ольга Семеновна, наша жизнь. Хоть плач!
Работаешь, стараешься, мучишься, ночей не спишь,
все думаешь, как бы лучше,
- и что же? С одной стороны, публика,
невежественная, дикая. Даю ей самую лучшую
оперетку, феерию, великолепных куплетистов, но
разве ей это нужно? Разве она в этом понимает
что-нибудь? Ей нужен балаган! Ей подавай пошлость!
С другой стороны, взгляните на погоду. Почти
каждый вечер дождь. Как зарядило с десятого мая,
так потом весь май и июнь, просто ужас! Публика не
ходит, но ведь я за аренду плачу? Артистам плачу?
На другой день под вечер опять надвигались тучи, и
Кукин говорил с истерическим хохотом:
- Ну что ж? И пускай! Пускай хоть весь сад зальет,
хоть меня самого! Чтоб мне не было счастья ни на
этом, ни на том свете! Пускай артисты подают на
меня в суд! Что суд? Хоть на каторгу в Сибирь!
Хоть на эшафот! Ха-ха-ха!
И на третий день то же...
Оленька слушала Кукина молча, серьезно, и,
случалось, слезы выступали у нее на глазах. В
конце концов несчастья Кукина тронули ее, она его
полюбила. Он был мал ростом, тощ, с желтым лицом,
с зачесанными височками, говорил жидким тенорком,
и когда говорил, то кривил рот; и на лице у него
всегда было написано отчаяние, но все же он
возбудил в ней настоящее, глубокое чувство. Она
постоянно любила кого-нибудь и не могла без этого.
Раньше она любила своего папашу, который теперь
сидел больной, в темной комнате, в кресле, и
тяжело дышал; любила свою тетю, которая иногда,
раз в два года, приезжала из Брянска; а еще
раньше, когда училась в промгимназии, любила
своего учителя французского языка. Это была тихая,
добродушная, жалостливая барышня с кротким, мягким
взглядом, очень здоровая. Глядя на ее полные
розовые щеки, на мягкую белую шею с темной
родинкой, на добрую, наивную улыбку, которая
бывала на ее лице, когда она слушала что-нибудь
приятное, мужчины думали: "Да, ничего себе..."
- и тоже улыбались, а гостьи-дамы не могли
удержаться, чтобы вдруг среди разговора не
схватить ее за руку и не проговорить в порыве
удовольствия:
- Душечка!
Дом, в котором она жила со дня рождения и который
в завещании был записан на ее имя, находился на
окраине города, в Цыганской слободке, недалеко от
сада "Тиволи"; по вечерам и по ночам ей слышно
было, как в саду играла музыка, как лопались с
треском ракеты, и ей казалось, что это Кукин воюет
со своей судьбой и берет приступом своего главного
врага - равнодушную публику; сердце у нее сладко
замерло, спать совсем не хотелось, и когда под
утро он возвращался
домой, она тихо стучала в окошко из своей спальни
и, показывая ему сквозь занавески только лицо и
одно плечо, ласково улыбалась...
Он cделал предложение, и они повенчались. И когда
он увидал как следует ее шею и полные здоровые
плечи, то всплеснул руками и проговорил:
- Душечка!
Он был счастлив, но так как в день свадьбы и потом
ночью шел дождь, то с его лица не сходило
выражение отчаяния.
После свадьбы жили хорошо. Она сидела у него в
кассе, смотрела за порядками в саду, записывала
расходы, выдавала жалованье, и ее розовые щеки,
милая, наивная, похожая на сияние, улыбка мелькали
то в окошечке кассы, то за кулисами, то в буфете.
И она уже говорила своим знакомым, что самое
замечательное, самое важное и нужное на свете -
это театр и что получить истинное наслаждение и
стать образованным и гуманным можно только в
театре.
- Но разве публика понимает это? - говорила она. -
Ей нужен балаган! Вчера у нас шел "Фауст
наизнанку", и почти все ложи были пустые, а если
бы мы с Ванечкой поставили какую-нибудь пошлость,
то, поверьте, театр был бы битком набит. Завтра мы
с Ванечкой ставим "Орфея в аду", приходите.
И что говорил о театре и об актерах Кукин, то
повторяла и она. Публику она так же, как и он,
презирала за равнодушие к искусству и за
невежество, на репетициях вмешивалась, поправляла
актеров, смотрела за поведением музыкантов, и
когда в местной газете неодобрительно отзывались о
театре, то она плакала и потом ходила в редакцию
объясняться.
Актеры любили ее и называли "мы с Ванечкой" и
"душечкой"; она жалела их и давала им понемножку
взаймы, и если, случалось, ее обманывали, то она
только потихоньку плакала, но мужу не жаловалась.
И зимой жили хорошо. Сняли городской театр на всю
зиму и сдавали его на короткие сроки то
малороссийской труппе, то фокуснику, то местным
любителям. Оленька полнела и вся сияла от удовольствия,
а Кукин худел и желтел и жаловался на страшные убытки,
хотя всю зиму дела шли недурно. По ночам он
кашлял, а она поила его малиной и липовым цветом,
натирала одеколоном, кутала в свои мягкие шали.
- Какой ты у меня славненький! - говорила она
совершенно искренно, приглаживая ему волосы. -
Какой ты у меня хорошенький!
В великом посту он уехал в Москву набирать труппу,
а она без него не могла спать, все сидела у окна и
смотрела на звезды. И в это время она сравнивала
себя с курами, которые тоже всю ночь не спят и
испытывают беспокойство, когда в курятнике нет
петуха. Кукин задержался в Москве и писал, что
вернется к святой, и в письмах уже делал
