смерть накликаешь!.. Сам вот. сердешный, путаешь,
а на меня злобишься. Ты с молитвой пиши, а коли
будешь в сердце злобу иметь, то бесу радость. Это
тебя бес хороводит да путает...
- Постой, не мешай...
Дьячок хмурится и, подумав, медленно зачеркивает
на заупокойном листке Авдотью. Перо на букве
"д" взвизгливает и дает большую кляксу. Дьячок конфузится
и чешет затылок.
- Авдотью, стало быть, долой отсюда...- бормочет
он смущенно,- а записать ее туда... Так? Постой...
Ежели ее туда, то будет о здравии, ежели же сюда,
то за упокой... Совсем запутала баба! И этот еще
воин Захария встрял туда... Шут его принес... Ничего не
разберу! Надо сызнова...
Дьячок лезет в шкафчик и достает оттуда осьмушку
чистой бумаги.
- Выкинь Захарию, коли так...- говорит старуха.
-Уж бог с ним, выкинь...
- Молчи!
Дьячок макает медленно перо и списывает с обеих
бумажек имена на новый листок.
- Я их всех гуртом запишу,- говорит он,- и ты
неси к отцу дьякону... Пущай дьякон разберет, кто
здесь живой, кто мертвый; он в семинарии обучался,
а я этих самых делов... хоть убей, ничего не понимаю.
Старуха берет бумажку, подает дьячку старинные
полторы копейки и семенит к алтарю.
ЧТЕНИЕ
Как-то раз в кабинете нашего начальника Ивана
Петровича Семипалатова сидел антрепренер нашего
театра Галамидов и говорил с ним об игре и красоте
наших актрис.
- Но я с вами не согласен, - говорил Иван
Петрович, подписывая ассигновки. - Софья Юрьевна
сильный, оригинальный талант! Милая такая,
грациозная... Прелестная такая...
Иван Петрович хотел дальше продолжать, но от
восторга не мог выговорить ни одного слова и
улыбнулся так широко и слащаво, что антрепренер,
глядя на него, почувствовал во рту сладость.
- Мне нравится в ней... э-э-э... волнение и трепет
молодой груди, когда она читает монологи... Так и
пышет, так и пышет! В этот момент, передайте ей, я
готов... на все!
- Ваше превосходительство, извольте подписать
ответ на отношение херсонского полицейского
правления касательно...
Семипалатов поднял свое улыбающееся лицо и увидел
перед собой чиновника Мердяева. Мердяев стоял
перед ним и, выпучив глаза, подносил ему бумагу
для подписи. Семипалатов поморщился: проза
прервала поэзию на самом интересном месте.
- Об этом можно бы и после, - сказал он. - Видите
ведь, я разговариваю! Ужасно невоспитанный,
неделикатный народ! Вот-с, господин Галамидов...
Вы говорили, что у нас нет уже гоголевских
типов... А вот вам! Чем не тип! Неряха, локти
продраны, косой... никогда не чешется...А
посмотрите, как он пишет! Это черт знает что!
Пишет безграмотно, бессмысленно... как сапожник!
Вы посмотрите!
- М-да... - промычал Галамидов, посмотрев на
бумагу. - Действительно... Вы, господин Мердяев,
вероятно, мало читаете.
- Этак, любезнейший, нельзя! - продолжал
начальник. - Мне за вас стыдно! Вы бы хоть книги
читали, что ли...
- Чтение много значит! - сказал Галамидов и
вздохнул без причины.
- Очень много! Вы читайте и сразу увидите, как
резко изменится ваш кругозор. А книги вы можете
достать где угодно. У меня, например... Я с
удовольствием. Завтра же я завезу, если хотите.
- Поблагодарите, любезнейший! - сказал Семипалатов.
Мердяев неловко поклонился, пошевелил губами и
вышел.
На другой день приехал к нам в присутствие
Галамидов и привез с собой связку книг. С этого
момента и начинается история. Потомство никогда не
простит Семипалатову его легкомысленного поступка!
Это можно было бы, пожалуй, простить юноше, но
опытному действительному статскому советнику -
никогда! По приезде антрепренера Мердяев был
позван в кабинет.
- Нате вот, читайте, любезнейший! - сказал
Семипалатов, подавая ему книгу. - Читайте
внимательно.
Мердяев взял дрожащими руками книгу и вышел из
кабинета. Он был бледен. Косые глазки его
беспокойно бегали и, казалось, искали у окружающих
предметов помощи. Мы взяли у него книгу и начали
ее осторожно рассматривать.
Книга была "Граф Монте-Кристо".
- Против его воли не пойдешь! - сказал со вздохом
наш старый бухгалтер Прохор Семеныч Будылда. -
Постарайся как-нибудь, понатужься... Читай себе
по-маленьку, а там, бог даст, он забудет, и тогда
бросить можно будет. Ты не пугайся... А главное
- не вникай... Читай и не вникай в эту
умственность.
Мердяев завернул книгу в бумагу и сел писать. Но
не писалось ему на этот раз. Руки у него дрожали и
глаза косили в разные стороны: один в потолок,
другой в чернильницу. На другой день пришел он на
службу заплаканный.
- Четыре раза уже начинал, - сказал он, - но
ничего не разберу... Какие-то иностранцы...
Через пять дней Семипалатов, проходя мимо столов,
остановился перед Мердяевым и спросил:
- Ну, что? Читали книгу?
- Читал, ваше превосходительство.
- О чем же вы читали, любезнейший? А ну-ка,
расскажите!
Мердяев поднял вверх голову и зашевелил губами.
- Забыл, ваше превосходительство... - сказал он
через минуту.
- Значит, вы не читали или, э-э-э... невнимательно
читали! Авто-мма-тически! Так нельзя! Вы еще раз
прочтите! Вообще, господа, рекомендую. Извольте
читать! Все читайте! Берите там у меня на окне
книги и читайте. Парамонов, подите, возьмите себе
книгу! Подходцев, ступайте и вы, любезнейший!
Смирнов - и вы! Все, господа! Прошу!
Все пошли и взяли себе по книге. Один только
Будылда осмелился выразить протест. Он развел
руками, покачал головой и сказал:
- А уж меня извините, ваше превосходительство...
скорей в отставку... Я знаю, что от этих самых
критик и сочинений бывает. У меня от них старший
внук родную мать в глаза дурой зовет и весь пост
молоко хлещет. Извините-с!
- Вы ничего не понимаете, - сказал Семипалатов,
прощавший обыкновенно старику все его грубости.
Но Семипалатов ошибался: старик все понимал. Через
неделю же мы увидели плоды этого чтения.
Подходцев, читавший второй том "Вечного жида",
назвал Будылду "иезуитом"; Смирнов стал являться
на службу в нетрезвом виде. Но ни на кого не
подействовало так чтение, как на Мердяева. Он
похудел, осунулся, стал пить.
- Прохор Семеныч! - умолял он Будылду. - Заставьте
вечно бога молить! Попросите вы его
превосходительство, чтобы они меня извинили... Не
могу я читать. Читаю день и ночь, не сплю, не
ем... Жена вся измучилась, вслух читавши, но,
побей бог, ничего не понимаю! Сделайте божескую
милость!
Будылда несколько раз осмеливался докладывать
Семипалатову, но тот только руками махал и,
расхаживая по правлению вместе с Галамидовым,
попрекал всех невежеством. Прошло этак два месяца,
и кончилась вся эта история ужаснейшим образом.
Однажды Мердяев, придя на службу, вместо того,
чтобы садиться за стол, стал среди присутствия на
колени, заплакал и сказал:
- Простите меня, православные, за то, что я
фальшивые бумажки делаю!
Затем он вошел в кабинет и, став перед
Семипалатовым на колени, сказал:
- Простите меня, ваше превосходительство: вчера я
ребеночка в колодец бросил!
Стукнулся лбом о пол и зарыдал...
- Что это значит?! - удивился Семипалатов.
- А это то значит, ваше превосходительство, -
сказал Будылда со слезами на глазах, выступая
вперед, - что он ума решился! У него ум за разум
зашел! Вот что ваш Галамидка сочинениями наделал!
Бог все видит, ваше превосходительство. А ежели
вам мои слова не нравятся, то позвольте мне в
отставку. Лучше с голоду помереть, чем этакое на
старости лет видеть!
Семипалатов побледнел и прошелся из угла в угол.
- Не принимать Галамидова! - сказал он глухим
голосом. - А вы, господа, успокойтесь. Я теперь
вижу свою ошибку. Благодарю, старик!
И с этой поры у нас больше ничего не было. Мердяев
выздоровел, но не совсем. И до сих пор при виде
книги он дрожит и отворачивается.
ЧТО ЛУЧШЕ?
В кабак могут ходить взрослые и дети, а в школу
только дети.
Алкоголь замедляет обмен веществ, способствует
отложению жира, веселит сердце человека. На всё сие
школа не способна. Ломоносов сказал: "Науки юношей
питают, отраду старцам подают". Князь же Владимир
неоднократно повторял : "Веселие Руси птите есть".
Кому же из них двоих верить? Очевидно - тому, кто
старше.
Акцизные дивиденты дает отнюдь не школа.
Польза просвещения находится под сомнением,
вред же, им приносимый, очевиден.
Для возбуждения аппетита употребляют отнюдь не
грамоту, а рюмку водки.
Кабак везде есть, а школа далеко не везде.
Всего сего достаточно. чтобы сделать вывод: кабаков
не упразднять, а относительно школ подумать.
Всей грамоты отрицать нельзя. Отрицание это
было бы безумством. Ибо полезно, если человек умеет
прочитать "Питейный дом".
КОНТРАБАС И ФЛЕЙТА
Сценка
В одну из репетиций флейтист Иван Матвеич слонялся
между пюпитров, вздыхал и жаловался:
- Просто несчастье! Никак не найду себе подходящей
квартиры! В номерах мне жить нельзя, потому
что дорого, в семействах же и частных квартирах не
пускают музыкантов.
- Перебирайтесь ко мне!- неожиданно предложил
ему контрабас.- Я плачу за комнату двенадцать
рублей, а если вместе жить будем, то по шести придется.
Иван Матвеич ухватился за это предложение обеими
руками. Совместно он никогда ни с кем ни жил,
опыта на этот счет не имел, но рассудил a priori, что
совместное житье имеет очень много прелестей и
удобств: во-первых, есть с кем слово вымолвить и впечатлениями
поделиться, во-вторых, все пополам: чай,
сахар, плата прислуге. С контрабасистом Петром Петровичем
он был в самых приятельских отношениях,
знал его за человека скромного, трезвого и честного,
сам он был тоже не буен, трезв и честен - стало быть,
пятак пара. Приятели ударили по рукам, и в тот же
день кровать флейты уже стояла рядом с кроватью
контрабаса.
Но не прошло и трех дней, как Иван Матвеич должен
был убедиться, что для совместного житья недостаточно
одних только приятельских отношений и таких
"общих мест", как трезвость, честность и не буйный
характер.
Иван Матвеич и Петр Петрович с внешней стороны
так же похожи друг на друга, как инструменты, на
которых они играют. Петр Петрович - высокий, длинноногий
блондин, с большой стриженой головой, в неуклюжем,
короткохвостом фраке. Говорит он
глухим басом; когда ходит, то стучит; чихает и кашляет так
громко, что дрожат стекла. Иван же Матвеич изображает
из себя маленького, тощенького человечка. Ходит
он только на цыпочках, говорит жидким тенорком и
во всех своих поступках старается показать человека
деликатного, воспитанного. Пrиятели сильно rасходятся
и в своих пrивычках. Так, контрабас пил чай
вприкуску, а флейта внакладку, что при общинном
владении чая и сахара не могло не породить сомнений.
Флейта спала с огнем, контрабас без огня. Первая
каждое утро чистила себе зубы и мылась душистым
глицериновым мылом, второй же не только отрицал
то и другое, но даже морщился, когда слышал
шуршанье зубной щетки или видел намыленную физиономию.
- Да бросьте вы эту мантифолию!- говорил он.-
Противно глядеть! Возится, как баба!
Нежную, воспитанную флейту стало коробить на
первых же порах. Ей особенно не понравилось, что
контрабас каждый вечер, ложась спать, мазал себе
живот какой-то мазью, от которой пахло до самого утра
протухлым жареным гусем, а после мази целых
полчаса, пыхтя и сопя, занимался гимнастикой,
то есть методически задирал вверх то руки, то
ноги.
- Для чего это вы делаете?- спрашивала флейта,
не вынося сопенья.
- После мази это необходимо. Нужно, чтоб мазь
по всему телу разошлась... Это, батенька, ве-ли-ко-лепная
вещь! Никакая простуда не пристанет. Помажьте-ка
себе!
- Нет, благодарю вас.
- Да помажьте! Накажи меня бог, помажьте!
Увидите, как это хорошо! Бросьте книгу!
- Нет, я привык всегда перед сном читать.
- А что вы читаете?
- Тургенева.
- Знаю... читал... Хорошо пишет! Очень хорошо!
Только, знаете ли, не нравится мне в нем это... как
его... не нравится, что он много иностранных слов употребляет.
