угодно, но храни вас бог трогать либералов! Боже
вас сохрани! Либерал - это тот самый поганый сухой
гриб, который, если вы нечаянно дотронетесь до
него пальцем, обдаст вас облаком пыли.
- Что у вас произошло?
- Ничего особенного. Весь сыр-бор загорелся из-за
чистейшего пустяка. Какой-то учитель, плюгавенькая
личность колокольного происхождения, подает
Вострякову прошение на трактирщика, обвиняя его в
оскорблении словами и действием в публичном месте.
Из всего видно, что и учитель и трактирщик оба
были пьяны, как сапожники, и оба вели себя
одинаково скверно. Если и было оскорбление, то во
всяком случае взаимное. Вострякову следовало бы
оштрафовать обоих за нарушение тишины и прогнать
их из камеры - вот и все. Но у вас как? У нас на
первом плане стоит всегда не лицо, не факт, а
фирма и ярлык. Учитель, какой бы он негодяй ни
был, всегда прав, потому что он учитель;
трактирщик же всегда виноват, потому что он
трактирщик и кулак. Востряков приговорил
трактирщика к аресту, тот перенес дело в съезд.
Съезд торжественно утвердил приговор Вострякова.
Ну, я остался при особом мнении... Немножко
погорячился... Вот и все.
Петр Дмитрич говорил покойно, с небрежною иронией.
На самом же деле предстоящий суд сильно беспокоил
его. Ольга Михайловна помнила, как он, вернувшись
со злополучного съезда, всеми силами старался
скрыть от домашних, что ему тяжело и что он
недоволен собой. Как умный человек, он не мог не
чувствовать, что в своем особом мнении он зашел
слишком далеко, и сколько лжи понадобилось ему,
чтобы скрывать от себя и от людей это чувство!
Сколько было ненужных разговоров, сколько
брюзжанья и неискреннего смеха над тем, что не
смешно! Узнав же, что его привлекают к суду, он
вдруг утомился и пал духом, стал плохо спать,
чаще, чем обыкновенно, стоял у окна и барабанил
пальцами по стеклам. Он стыдился сознаться перед
женой, что ему тяжело, а ей было досадно...
- Говорят, вы были в Полтавской губернии?-
спросила Любочка.
- Да, был,- ответил Петр Дмитрич.- Третьего дня
вернулся оттуда.
- Небось хорошо там?
- Хорошо. Очень даже хорошо. Я, надо вам сказать,
попал туда как раз на сенокос, а на Украйне
сенокос самое поэтическое время. Тут у нас большой
дом, большой сад, много людей и суеты, так что вы
не видите, как косят; тут все проходит незаметно.
Там же у меня на хуторе пятнадцать десятин луга
как на ладони: у какого окна ни станьте, отовсюду
увидите косарей. На лугу косят, в саду косят,
гостей нет, суеты тоже, так что вы поневоле
видите, слышите и чувствуете один только сенокос.
На дворе и в комнатах пахнет сеном, от зари до
зари звенят косы. Вообще Хохландия милая страна.
Верите ли, когда я пил у колодцев с журавлями
воду, а в жидовских корчмах - поганую водку, когда
в тихие вечера доносились до меня звуки хохлацкой
скрипки и бубна, то меня манила обворожительная
мысль - засесть у себя на хуторе и жить в нем,
пока живется, подальше от этих съездов, умных
разговоров, философствующих женщин, длинных
обедов...
Петр Дмитрич не лгал. Ему было тяжело и в самом
деле хотелось отдохнуть. И в Полтавскую губернию
ездил он только затем, чтобы не видеть своего
кабинета, прислуги, знакомых и всего, что могло бы
напоминать ему об его раненом самолюбии и ошибках.
Любочка вдруг вскочила и в ужасе замахала руками.
- Ах, пчела, пчела!- взвизгнула она.- Укусит!
- Полноте, не укусит!- сказал Петр Дмитрич.- Какая
вы трусиха!
- Нет, нет, нет!- крикнула Любочка и, оглядываясь
на пчелу, быстро пошла назад.
Петр Дмитрич уходил за нею и смотрел ей вслед с
умилением и грустью. Должно быть, глядя на нее, он
думал о своем хуторе, об одиночестве и - кто
знает?- быть может, даже думал о том, как бы тепло
и уютно жилось ему на хуторе, если бы женой его
была эта девочка - молодая, чистая, свежая, не
испорченная курсами, не беременная...
Когда голоса и шаги затихли, Ольга Михайловна
вышла из шалаша и направилась к дому. Ей хотелось
плакать. Она уже сильно ревновала мужа. Ей было
понятно, что Петр Дмитрич утомился, был недоволен
собой и стыдился, а когда стыдятся, то прячутся
прежде всего от близких и откровенничают с чужими;
ей было также понятно, что Любочка не опасна, как
и все те женщины, которые пили теперь в доме кофе.
Но в общем все было непонятно, страшно, и Ольге
Михайловне уже казалось, что Петр Дмитрич не
принадлежит ей наполовину...
- Он не имеет права!- бормотала она, стараясь
осмыслить свою ревность и свою досаду на мужа.- Он
не имеет никакого права. Я ему сейчас все выскажу!
Она решила сейчас же найти мужа и высказать ему
все: гадко, без конца гадко, то он нравится чужим
женщинам и добивается этого, как манный небесной;
несправедливо и нечестно, что он отдает чужим то,
что по праву принадлежит его жене, прячет от жены
свою душу и совесть, чтобы открывать их первому
встречному хорошенькому личику. Что худого сделал
ему жена? В чем она провинилась? Наконец, давно
уже надоело его лганье: он постоянно рисуется,
кокетничает, говорит не то, что думает, и
старается казаться не тем, что он есть и кем ему
быть должно. К чему эта ложь? Пристала ли она
порядочному человеку? Если он лжет, то оскорбляет
и себя и тех, кому лжет, и не уважает того, о чем
лжет. Неужели ему не понятно, что, если он
кокетничает и ломается за судейским столом или,
сидя за обедом, трактует о прерогативах власти
только для того, чтобы насолить дяде, неужели ему
не понятно, что этим самым он ставит ни в грош и
суд, и себя, и всех, кто его слушает и видит?
Выйдя на большую аллею, Ольга Михайловна придала
себе такое выражение, как будто уходила сейчас по
хозяйственным надобностям. На террасе мужчины пили
ликер и закусывали ягодами; один из них, судебный
следователь, толстый пожилой человек, балагур и
остряк, должно быть, рассказывал какой-нибудь
нецензурный анекдот, потому что, увидев хозяйку,
он вдруг схватил себя за жирные губы, выпучил
глаза и присел. Ольга Михайловна не любила уездных
чиновников. Ей не нравились их неуклюжие
церемонные жены, сплетни, частые поездки в гости,
лесть перед ее мужем, которого все они ненавидели.
Теперь же, когда они пили, были сыты и не
собирались уезжать, она чувствовала, что их
присутствие утомительно до тоски, но, чтобы не
показаться нелюбезной, она приветливо улыбнулась
судебному следователю и погрозила ему пальцем.
Через залу и гостиную она прошла улыбаясь и с
таким видом, как будто шла приказать что-то и
распорядиться. "Не дай бог, если кто остановит!"-
думала она, но сама заставила себя остановиться в
гостиной, чтобы из приличия послушать молодого
человека, который сидел за пианино и играл;
постояв минутку, она крикнула: "Браво, браво,
monsieur Жорж!"- и, хлопнув два раза в ладоши,
пошла дальше.
Мужа нашла она в кабинете. н сидел у стола и о
чем-то думал. Лицо его было строго, задумчиво и
виновато. Это уж был не тот Петр Дмитрич, который
спорил за обедом и которого знают гости, а другой
- утомленный, виноватый и недовольный собой,которого
знает одна только жена. В кабинет пришел он,
должно быть, для того, чтобы взять папирос. Перед
ним лежал открытый портсигар, набитый папиросами,
и одна рука была опущена в ящик стола. Как брал
папиросы, так и застыл.
Ольге Михайловне стало жаль его. Было ясно, как
день, что человек томился и не находил места, быть
мщжет, боролся с собой. Ольга Михайловна молча
подошла к столу; желая показать, что она не помнит
обеденного спора и уже не сердится, она закрыла
портсигар и положила его мужу в боковой карман.
"Что же сказать ему? - думала она.- Я скажу, что
ложь тот же ложь чем дальше в лес, тем труднее
выбраться из него. Я скажу: ты увлекся своею
фальшивою ролью и зашел слишком далеко; ты
оскорбил людей, которые были к тебе привязаны и не
сделали тебе никакого зла. Поди же извинись перед
ними, посмейся над самим собой, и тебе станет
легко. А если хочешь тишины и одиночества, то
уедем отсюда вместе".
Встретясь глазами с женой, Петр Дмитрич вдруг
придал своему лицу выражение, какое у него было за
обедом и в саду - равнодушное и слегка
насмешливое, зевнул и поднялся с места.
- Теперь шестой час,- сказал он, взглянув на
часы.- Если гости смилостивятся и уедут в
одиннадцать, то и тогда нам остается ждать еще
шесть часов. Весело, нечего сказать!
И, что-то насвистывая, он медленно, своею обычною
солидною походкой, вышел из кабинета. Слышно было,
как он, солидно ступая, прошел через залу, потом
через гостиную, чему-то солидно засмеялся и сказал
игравшему молодому человеку: "Бра-о! бра-о!" Скоро
шаги его затихли: должно быть, вышел в сад. И уж
не ревность и не досада, а настоящая ненависть к
его шагам, неискреннему смеху и голосу овладела
Ольгой Михайловной. она подошла к окну и поглядела
в сад. Петр Дмитрич шел уже по аллее. Заложив одну
руку в карман и щелкая пальцами другой, слегка
откинув назад голову, он шел солидно, вразвалку и
с таким видом, как будто был очень доволен и
собой, и обедом, и пищеварением, и природой...
На аллее показались два маленьких гимназиста, дети
помещицы Чижевской, только что приехавшие, а с
ними студент-гувернер в белом кителе и в очень
узких брюках. Поравнявшись с Петром Дмитричем дети
и студент остановились и, вероятно, поздравили его
с ангелом. Красиво поводя плечами, он потрепал
детей за щеки и подал студенту руку небрежно, не
глядя на него. Должно быть, студент похвалил
погоду и сравнил ее с петербургской, потому что
Петр Дмитрич сказал громко и таким тоном, как
будто говорил не с гостем, а с судебным приставом
или со свидетелем:
- Что-с? У вас в Петербурге холодно? А у нас тут,
батенька мой, благорастворение воздухов и изобилие
плодов земных. А? Что?
И, заложив в карман одну руку и щелкнув пальцами
другой, он зашагал дальше. Пока он не скрылся за
кустами орешника, Ольга Михайловна все время
смотрела ему в затылок и недоумевала. Откуда у
тридцатичетырехлетнего человека эта солидная,
генеральская походка? Откуда тяжелая, красивая
поступь? Откуда эта начальническая вибрация в
голосе, откуда все эти "что-с" и "батенька"?
Ольга Михайловна вспомнила, как она, чтобы не
скучать дома, в первые месяцы замужества ездила в
город на съезд, где иногда вместо ее крестного
отца, графа Алексея Петровича, председательствовал
Петр Дмитрич. На председательском кресле, в
мундире и с цепью н груди, он совершенно менялся.
Величественные жесты, громовый голос, "что-с",
"н-да-с", небрежный тон... Все обыкновенное
человеческое, свое собственное, что привыкла
видеть в нем Ольга Михайловна дома, исчезало в
величии, и на кресле сидел не Петр Дмитрич, а
какой-то другой человек, которого все звали
господином председателем. Сознание, что он -
власть, мешало ему покойно сидеть на месте, и она
искал случая, чтобы позвонить, строго взглянуть на
публику, крикнуть... Откуда брались близорукость и
глухота, когда он вдруг начинал
плохо видеть и слышать и, величественно морщась,
требовал, чтобы говорили громче и поближе
подходили к столу. С высоты величия он плохо
различал лица и звуки, так что если бы, кажется, в
эти минуты подошла к нему сама Ольга Михайловна,
то он и ей бы крикнул: "Как ваша фамилия?"
Свидетелям-крестьянам он говорил "ты", на публику
кричал так, что его голос был слышен даже на
улице, а с адвокатами держал себя невозможно. Если
приходилось говорить присяжному поверенному, то
Петр Дмитрич сидел к нему несколько боком и щурил
глаза в потолок, желая этим показать, что
присяжный поверенный тут вовсе не нужен и что он
его не признает и не слушает; если же говорил серо
одетый частный поверенный, то Петр Дмитрич весь
превращался в слух и измерял поверенного
насмешливым, уничтожающим взглядом: вот, мол,
какие теперь адвокаты! "Что же вы хотите этим
сказать?"- перебивал он. Если витиеватый
поверенный употреблял какое-нибудь иностранное
слово и, например, вместо "фиктивный" произносил
"фактивный", то Петр Дмитрич вдруг оживлялся и
