облаками пыли, вдруг кто-то постучал в калитку.
Оленька пошла сама отворять и, как взглянула, так
и обомлела: за воротами стоял ветеринар Смирнин,
уже седой и в штатском платье. Ей вдруг
вспомнилось все, она не удержалась, заплакала и
положила ему голову на грудь, не сказавши ни
одного слова, и в сильном волнении не заметила,
как оба потом вошли в дом, как сели чай пить.
- Голубчик мой! - бормотала она, дрожа от радости.
- Владимир Платоныч! Откуда бог принес?
- Хочу здесь совсем поселиться, - рассказывал он.
- Подал в отставку и вот приехал попробовать
счастья на воле, пожить оседлой жизнью. Да и сына
пора уж отдавать в гимназию. Вырос. Я-то, знаете
ли, помирился с женой.
- А где же она? - спросила Оленька.
- Она с сыном в гостинице, а я вот хожу и квартиру
ищу.
- Господи, батюшка, да возьмите у меня дом! Чем не
квартира? Ах, господи, да я с вас ничего и не
возьму, - заволновалась Оленька и опять заплакала.
- Живите тут, а с меня и флигеля довольно.
Радость-то, господи!
На другой день уже красили на доме крышу и белили
стены, и Оленька, подбоченясь, ходила по двору и
распоряжалась. На лице ее засветилась прежняя улыбка,
и вся она ожила, посвежела, точно очнулась от
долгого сна. Приехала жена ветеринара, худая,
некрасивая дама с короткими волосами и с капризным
выражением, и с нею мальчик, Саша, маленький не по
летам (ему шел уже десятый год), полный, с ясными
голубыми глазами и с ямочками на щеках. И едва
мальчик вошел во двор, как побежал за кошкой, и
тотчас же послышался его веселый, радостный смех.
- Тетенька, это ваша кошка? - спросил он у
Оленьки. - Когда она у вас ощенится, то,
пожалуйста, подарите нам одного котеночка. Мама
очень боится мышей.
Оленька поговорила с ним, напоила его чаем, и
сердце у нее в груди стало вдруг теплым и сладко
сжалось, точно этот мальчик был ее родной сын. И
когда вечером он, сидя в столовой, повторял уроки,
она смотрела на него с умилением и с жалостью и
шептала:
- Голубчик мой, красавчик... Деточка моя, и
уродился же ты такой умненький, такой беленький.
- Островом называется, - прочел он, - часть суши,
со всех сторон окруженная водою.
- Островом называется часть суши... - повторила
она, и это было ее первое мнение, которое она
высказала с уверенностью после стольких лет
молчания и пустоты в мыслях.
И она уже имела свои мнения и за ужином говорила с
родителями Саши о том, как теперь детям трудно
учиться в гимназиях, но все-таки классическое
образование лучше реального, так как из гимназии
всюду открыта дорога: хочешь - иди в доктора,
хочешь - в инженера.
Саша стал ходить в гимназию. Его мать уехала в
Харьков к сестре и не возвращалась; отец его
каждый день уезжал куда-то осматривать гурты и,
случалось, не живал дома дня по три, и Оленьке
казалось, что Сашу совсем забросили, что он лишний
в доме, что он умирает с голоду; и она перевела
его к себе во флигель и устроила его там в
маленькой комнате.
И вот уже прошло полгода, как Саша живет у нее во
флигеле. Каждое утро Оленька входит в его комнату;
он крепко спит, подложив руку под щеку, не дышит.
Ей жаль будить его.
- Сашенька, - говорит она печально, - вставай,
голубчик! В гимназию пора.
Он встает, одевается, молится богу, потом садится
чай пить; выпивает три стакана чаю и съедает два
больших бублика и полфранцузского хлеба с маслом.
Он еще не совсем очнулся от сна и потому не в духе.
- А ты, Сашенька, не твердо выучил басню, -
говорит Оленька и глядит на него так, будто
провожает его в дальнюю дорогу. - Забота мне с
тобой. Уж ты старайся, голубчик, учись... Слушайся
учителей.
- Ах, оставьте, пожалуйста! - говорит Саша.
Затем он идет по улице в гимназию, сам маленький,
но в большом картузе, с ранцем на спине. За ним
бесшумно идет Оленька.
- Сашенька-а! - окликает она.
Он оглядывается, а она сует ему в руку финик или
карамельку. Когда поворачивают в тот переулок, где
стоит гимназия, ему становится совестно, что за
ним идет высокая, полная женщина; он оглядывается
и говорит:
- Вы, тетя, идите домой, а теперь уже я сам дойду.
Она останавливается и смотрит ему вслед не мигая,
пока он не скрывается в подъезде гимназии. Ах, как
она его любит! Из ее прежних привязанностей ни
одна не была такою глубокой, никогда еще раньше ее
душа не покорялась так беззаветно, бескорыстно и с
такой отрадой, как теперь, когда в ней все более и
более разгоралось материнское чувство. За этого
чужого ей мальчика, за его ямочки на щеках, за
картуз, она отдала бы всю свою жизнь, отдала бы с
радостью, со слезами умиления. Почему? А кто ж его
знает - почему?
Проводив Сашу в гимназию, она возвращается домой
тихо, такая довольная, покойная, любвеобильная; ее
лицо, помолодевшее за последние полгода,
улыбается, сияет; встречные, глядя на нее,
испытывают удовольствие и говорят ей:
- Здравствуйте, душечка Ольга Семеновна! Как
поживаете, душечка?
- Трудно теперь стало в гимназии учиться, -
рассказывает она на базаре. - Шутка ли, вчера в
первом классе задали басню наизусть, да перевод
латинский, да задачу... Ну, где тут маленькому??
И она начинает говорить об учителях, об уроках, об
учебниках, - то же самое, что говорит о них Саша.
В третьем часу вместе обедают, вечером вместе
готовят уроки и плачут. Укладывая его в постель,
она долго крестит его и шепчет молитву, потом,
ложась спать, грезит о том будущем, далеком и
туманном, когда Саша, кончив курс, станет доктором
или инженером, будет иметь собственный большой
дом, лошадей, коляску, женится и у него родятся
дети... Она засыпает и все думает о том же, и
слезы текут по щекам из закрытых глаз. И черная
кошечка лежит у нее под боком и мурлычет:
- Мур... мур... мур...
Вдруг сильный стук в калитку. Оленька просыпается
и не дышит от страха; сердце у нее сильно бьется.
Проходит полминуты, и опять стук.
"Это телеграмма из Харькова, - думает она, начиная
дрожать всем телом. - Мать требует Сашу к себе в
Харьков... О господи!"
Она в отчаянии; у нее холодеют голова, ноги, руки,
и кажется, что несчастнее ее нет человека во всем
свете. Но проходит еще минута, слышатся голоса:
это ветеринар вернулся домой из клуба.
"Ну, слава богу", - думает она.
От сердца мало-помалу отстает тяжесть, опять
становится легко; она ложится и думает о Саше,
который спит крепко в соседней комнате и изредка
говорит в бреду:
- Я ттебе! Пошел вон! Не дерись!
ЕДИНСТВЕННОЕ СРЕДСТВО
Было время, когда кассиры грабили и наше Общество.
Страшно вспомнить! Они не обкрадывали, а буквально
вылизывали нашу бедную кассу. Наутро нашей кассы
было обито зеленым бархатом - и бархат украли. А
один так увлекся, что вместе с деньгами утащил
замок и крышку. За последние пять лет у нас
перебывало девять кассиров, и все девять шлют нам
теперь в большие праздники из Красноярска свои
визитные карточки. Все девять!
- Это ужасно! Что делать? - вздыхали мы, когда
отдавали под суд девятого. - Стыд, срам! Все
девять подлецы!
И стали мы судить и рядить: кого взять в кассиры?
Кто не мерзавец? Кто не вор? Выбор наш пал на
Ивана Петровича, помощника бухгалтера: тихоня,
богомольный и живет по-свински, не комфортабельно.
Мы его выбрали, благословили на борьбу с
искушениями и успокоились, но... не недолго!
На другой же день Иван Петрович явился в новом
галстухе. На третий он приехал в правление на
извозчике, чего раньше с ним никогда не было.
- Вы заметили? - шептались мы через неделю. -
Новый галстух... Пенсне... Вчера на именины
приглашал. Что-то есть... Богу стал чаще
молиться... Надо полагать, совесть нечиста...
Сообщили свои сомнения его превосходительству.
- Неужели и десятый окажется канальей? - вздохнул
наш директор. - Нет, это невозможно... Человек
такой нравственный, тихий... Впрочем... пойдемте к
нему!
Подошли к Ивану Петровичу и окружили его кассу.
- Извините, Иван Петрович, - обратился к нему
директор умоляющим голосом. - Мы доверяем вам...
Верим! М-да... Но, знаете ли... Позвольте
обревизовать кассу! Уж вы позвольте!
- Извольте-с! Очень хорошо-с! - бойко ответил
кассир. - Сколько угодно-с!
Начали считать. Считали, считали и недосчитались
четырехсот рублей... И этот?! И десятый?! Ужасно!
Это во-первых; а во-вторых, если он в неделю
прожрал столько денег, то сколько же украдет он в
год, в два! Мы остолбенели от ужаса, изумления,
отчаяния... Что делать? Ну, что? Под суд его? Нет,
это старо и бесполезно. Одиннадцатый тоже украдет,
двенадцатый тоже... Всех не отдашь под суд. Вздуть
его? Нельзя, обидится... Изгнать и позвать вместо
него другого? Но ведь одиннадцатый тоже украдет!
Как быть? Красный директор и бледные мы глядели в
упор на Ивана Петровича и, опершись о желтую
решетку, думали... Мы думали, напрягали мозги и
страдали... А он сидел и невозмутимо пощелкивал на
счетах, точно не он украл... Мы долго молчали.
- Ты куда девал деньги? - обратился к нему наконец
наш директор со слезами и дрожью в голосе.
- На нужды, ваше превосходительство!
- Гм... На нужды... Очень рад! Молчать! Я тттебе...
Директор прошелся по комнате и продолжал:
- Что же делать? Как уберечься от подобных...
идолов? Господа, чего же вы молчите? Что делать?
Не пороть же его, каналью! (Директор задумался.)
Послушай Иван Петрович... Мы взнесем эти деньги,
не станем срамиться оглаской, черт с тобой, только
ты откровенно без экивок... Женский пол любишь,
что ли?
Иван Петрович улыбнулся и сконфузился.
- Ну, понятно, - сказал директор. - Кто их не
любит? Это понятно... Все грешны... Все мы жаждем
любви, сказал какой-то... философ... Мы тебя понимаем...
Вот что... Ежели ты так уж любишь, то изволь: я
дам тебе письмо к одной... Она хорошенькая... Езди
к ней на мой счет. Хочешь? И к другой дам
письмо... И к третьей дам письмо!.. Все три
хорошенькие, говорят по-французски...
пухленькие... Вино тоже любишь?
- Вина разные бывают, ваше превосходительство...
Лиссабонского, например, я и в рот не возьму...
Каждый напиток, ваше превосходительство, имеет,
так сказать, свое значение...
- Не рассуждай... Каждую неделю буду присылать
тебе дюжину шампанского. Жри, но не трать ты
денег, не конфузь ты нас! Не приказываю, а умоляю!
Театр тоже, небось, любишь?
И так далее... В конце концов мы порешили, помимо
шампанского, абонировать для него кресло в театре,
утроить жалованье, купить ему вороных, еженедельно
отправлять его за город на тройке - все это в счет
Общества. Портной, сигары, фотография, букеты
бенефицианткам, меблировка - тоже общественные...
Пусть наслаждается, только, пожалуйста, пусть не
ворует! Пусть что хочет делает, только не ворует!
И что же? Прошел уже год, как Иван Петрович сидит
за кассой, и мы не можем нахвалиться кассиром. Все
честно и благородно... Не ворует... Впрочем, во
время каждой еженедельной ревизии недосчитываются
Что-нибудь да надо же отдавать в жертву
кассирскому инстинкту. Пусть лопает, лишь бы тысяч
не трогал.
И мы теперь благоденствуем... Касса наша всегда
полна. Правда, кассир обходится нам очень дорого,
но зато он в десять раз дешевле каждого из девяти
его предшественников. И могу вам ручаться, что
редкое общество и редкий банк имеют такого дешевого
кассира! Мы в выигрыше, а посему странные чудаки
будете вы, власть имущие, если не последуете
нашему примеру!
ГОВОРИТЬ ИЛИ МОЛЧАТЬ
В некотором уарстве, в некотором государстве жили-
были себе два друга: Крюгер и Смирнов. Крюгер обладал
блестящими умственными способностями, Смирнов
же был не столько умен, сколько кроток, смирен и
слабохарактерен. Первый был разговорчив и красноречив,
второй же - молчалив.
Однажды оба они ехали в вагоне железной дороги и
старались победить одну девицу. Крюгер сидел около
этой девицы и рассыпался перед ней мелким бесом,
Смирнов же молчал, мигал глазами и с вожделением
облизывался. На одной станции Крюгер вышел с девицей
из вагона и долго не возвращался. Возвратившись же,
