овладел, и, говоря по правде, я до сих пор не уверен, что сам
ты в должной мере понимаешь, насколько все это много значит.
Взять, например, твоего закадычного друга м-ра X.; при всех его
достоинствах, глубоких знаниях и множестве хороших качеств он,
сколько бы ни жил, никогда ничего не будет представлять собой в
свете. Почему? Да просто потому, что ему не хватает того
заметного, обращающего на себя внимание светского лоска,
который он не успел приобрести оттого, что слишком поздно стал
появляться в свете; к тому же у него есть склонность к занятию
науками и философией, а светскость он, должно быть, не считает
достойной внимания. Он мог бы еще сделаться, пожалуй,
значительным лицом в республике писателей, но в тысячу раз
лучше было бы, если бы он что-то представлял собою как светский
и деловой человек в Республике Объединенных Провинций, чего,
ручаюсь тебе, никогда не будет.
Коль скоро уж я привык говорить тебе все без утайки всякий
раз, когда признания мои могут принести тебе пользу, я вкратце
расскажу сейчас о своей жизни, о том времени, когда я вступил в
свет, а произошло это, когда мне было столько лет, сколько тебе
сейчас, так что, кстати сказать, ты опередил меня в этом важном
деле по меньшей мере года на два-три. Девятнадцати лет я
расстался с Кембриджским университетом; в стенах его я был
совершеннейшим педантом: желая блеснуть в разговоре. я приводил
цитаты из Горация; когда мне хотелось пошутить, я цитировал
Марциала; когда же мне приходило в голову разыграть из себя
джентльмена, я начинал говорить стихами Овидия. Я был убежден,
что здравый смысл искать надо только у древних, что
классическая литература содержит все, что необходимо человеку,
полезно ему и способно его украсить, и римская toga virilis253
была мне больше по вкусу, чем вульгарная и грубая одежда моих
современников. С такими вот отменными понятиями я сначала
отправился в Гаагу, где несколько рекомендательных писем
помогли мне очень скоро войти в самое лучшее общество и где я
очень скоро обнаружил, что едва ли не все мои понятия не имеют
ничего общего с действительностью. По счастью, у меня было
большое желание нравиться людям -- порождение добродушия и
тщеславия, в котором, однако, не было ничего предосудительного,
и я чувствовал, что желание это -- единственное, что у меня
есть. Поэтому я решил, если возможно, овладеть также средствами
его осуществления. Очень внимательно и с большой тщательностью
изучал я одежду, наружность, манеры, умение держать себя и
говорить всех тех, кто казался мне настоящим светским человеком
и кто больше всего умел понравиться в обществе. Я подражал этим
людям как только мог; если слышал, что о ком-нибудь говорят как
о человеке исключительно. хорошо воспитанном, я старательно
вглядывался в его платье, движения, позы и пытался у него все
это перенять. Когда мне случалось узнать, что. кто-то умеет
хорошо и приятно говорить, я старался вслушаться в его речи. Я
заговаривал, хоть и de tres-mauvaise grace254, со всеми
прелестными, великосветскими дамами, признавался им в моей
неотесанности и неуклюжести и вместе с ними сам над собою
смеялся, предоставляя им испробовать на мне свои
воспитательские способности.
Так вот, охваченный страстным желанием понравиться всем, я
поя степенно добился того, что понравился кому-то; и, уверяю
тебя, тем немногим, что я стал представлять собою в свете, я
гораздо больше был обязан этому вот желанию понравиться всем,
нежели какому-нибудь присущему мне достоинству или каким-либо
основательным знаниям, которые у меня тогда могли быть. Желание
мое понравиться было (и я очень рад, что это так было)
настолько велико, что, должен прямо тебе сказать, я хотел,
чтобы каждая женщина, увидев меня, тут же в меня влюбилась, а
каждый мужчина мною восхитился. Если бы у меня не было этого,
страстного стремления к цели, я никогда не был бы так
внимателен к средствам ее достичь, и признаюсь, не очень-то
понимаю, как человек добрый и здравомыслящий может прожить без
этой страсти. Неужели сама доброта не побуждает нас нравиться
всем тем, с кем мы говорим, без различия положения и звания? И
разве здравый смысл и простая наблюдательность не говорят нам,
как для нас бывает полезно кому-то нравиться? Пусть так,
скажешь ты, но человек же может нравиться своими душевными
качествами и красотой ума без всех этих пресловутых уменья себя
держать, светской обходительности и манер, которые не более чем
мишура. Отнюдь нет. Уважать и почитать тебя, может быть, и
будут, но понравиться ты никак не сможешь. Больше того, в твоем
возрасте меня никогда не удовлетворяло то, что я нравлюсь: я
хотел блистать и отличаться в обществе как человек светский и
как галантный кавалер, а равно и что-то представлять собою в
деловом мире. И это самолюбие или тщеславие, называй его как
угодно, было чувством справедливым; оно никого не обижало и
давало мне возможность развивать способности, которые у меня
были. Оно стало для меня источником множества начинаний хороших
и справедливых.
На днях я говорил с одним твоим очень близким другом, с
которым ты часто виделся в Париже и в Италии. Среди
бесчисленных вопросов. Которые, будь уверен, я задавал ему о
тебе, мне случилось спросить его о твоем платье (ибо, по правде
говоря, это было единственное, в чем я считал его компетентным
судьей), и он ответил, что в Париже ты действительно одевался
довольно прилично, но что в Италии ты бывал до того плохо одет,
что он постоянно над тобой смеялся и даже иногда рвал твое
платье. Должен сказать тебе, что не быть отлично одетым в твоем
возрасте так же смешно, как в моем было бы смешно носить белое
перо на шляпе и башмаки с красными каблуками. Уменье хорошо
одеваться -- это один из многочисленных элементов искусства
нравиться, во всяком случае -- это радость для глаз, в
особенности для женских. Если ты хочешь понравиться людям
обращайся к чувствам: умей ослепить взгляды, усладить и
смягчить слух, привлечь сердце, и пусть тогда разум их
попробует что-нибудь сделать тебе во вред.
Suaviter in modo255 -- это великий секрет. Если ты
обнаружил, что незаметно для себя проникся симпатией к
человеку, у которого нет ни высоких достоинств, ни каких-либо
выдающихся талантов, задумайся над этим и проследи, чем именно
человек этот произвел на тебя столь хорошее впечатление; и ты
увидишь, что это есть та самая douceur256, приятность манер,
обходительность и уменье себя держать, которые я так часто
рекомендовал твоему вниманию. Сделай же из этого вывод, который
напрашивается сам собой: то, что нравится тебе в них,
понравится и другим в тебе, ибо все мы сделаны из одного теста,
хоть замес и бывает иногда погуще, иногда пожиже; вообще же
говоря, самый верный способ судить о других -- это тщательно
понаблюдать и проанализировать самого себя. Когда мы увидимся,
я помогу тебе в этом, -- а помощник в таком анализе нужен
каждому человеку, чтобы он мог справиться с собственным
эгоизмом. Прощай.
LXXII
Гринвич, 15 июля ст. ст. 1751 г.
Дорогой друг,
Так как это письмо последнее или предпоследнее перед нашей
встречей, оно должно немного подготовить тебя к предстоящим
разговорам в те дни, которые мы проведем вместе. Перед тем как
встретиться королям и принцам, послы той и другой стороны
согласовывают между собой важные вопросы местничества,
распределения кресел по правую и левую сторону и т. п., так что
заранее известно, на что можно рассчитывать и полагаться, и это
очень правильно, потому что государи обычно завидуют друг другу
или друг друга ненавидят и уж, во всяком случае, друг другу не
доверяют. Наша встреча будет происходить на совсем иных
началах, и все эти приготовления нам не нужны: ты знаешь, как
нежно я к тебе отношусь, я знаю, как ты любишь меня. Поэтому
мне хочется только, чтобы те немногие дни, которые мы проведем
вместе, принесли тебе как можно больше пользы, и надеюсь, ты
мне в этом поможешь. Я не уверен, что, сделав нашу встречу
целительной и полезной для тебя, я смогу сделать ее еще и
приятной. Ни слабительных, ни рвотных назначать тебе я не
стану, ибо уверен, что они тебе не нужны, но что касается
различных снадобий, то ты их получишь в большом количестве, и
могу заверить тебя, в моем распоряжении есть немало домашних
средств, предназначенных для тебя одного.
Будем говорить прямо, я постараюсь оказать помощь твоей
молодости всем моим опытом, приобретенным ценою пятидесяти семи
лет жизни. Для того чтобы это оказалось возможным, мне придется
не раз выговаривать тебе, исправлять твои ошибки, давать
советы, но обещаю тебе, все это будет делаться учтиво,
по-дружески и втайне от всех; замечания мои никогда не поставят
тебя в неудобное положение в обществе и не испортят тебе
настроения, когда мы будем вдвоем. Я не рассчитываю на то, что
в твои девятнадцать лет у тебя будут знание света, манеры и
ловкость в обращении с людьми, все это и у двадцатидевятилетних
встречается очень редко. Но я постараюсь передать тебе свое
уменье и уверен, что ты постараешься поучиться у меня,
насколько это позволят твоя молодость, мой опыт и время,
которое мы проведем с тобой вместе. Ты, вероятно, совершаешь в
жизни немало ошибок (да иначе и не могло бы быть, ибо у кого в
твоем возрасте их не бывает), но мало кто говорит тебе о них, а
есть среди этих ошибок такие, о которых и вообще-то никто,
кроме меня, ничего не может сказать. Возможно, что у тебя есть
и недостатки, которых человек, не столь заинтересованный и не
столь настороженный по отношению к тебе, как я, просто не
разглядит -- так вот обо всех ты услышишь от того, кого нежная
любовь к тебе сделает и любопытнее, и проницательнее. Малейшая
твоя невнимательность, ничтожнейшая погрешность в языке,
малейший недочет в одежде твоей и в уменье себя держать будут
своевременно замечены мною и по-дружески исправлены.
Самые близкие друзья, когда они вдвоем, могут со всей
откровенностью признаваться друг другу в своих ошибках, а порою
-- и в преступлениях, но вряд ли они станут запросто делиться
своими маленькими слабостями, неловкими поступками и уязвленным
самолюбием, доводящим человека до слепоты; для того чтобы
позволить себе подобную откровенность, нужна та степень
близости, которая есть у нас с тобой. У меня, например, был
один очень достойный друг, с которым я был достаточно близок и
мог говорить ему о его недостатках, -- у него их, правда, было
не так уж много. Я называл ему их, он добродушно выслушивал
меня, а потом себя исправлял. Но вместе с тем у человека этого
были и кое-какие слабости, о которых я никогда не мог сказать
ему прямо, сам же он их совершенно не замечал, и поэтому
никакие намеки не помогали. У него была очень тощая и чуть ли
не в ярд длиной шея; несмотря на это, поелику кошельки были в
моде,' он тоже считал нужным надевать на волосы кошелек и
неукоснительно это делал, однако кошелек этот никогда не висел
у него сзади, а при каждом движении головы выскакивал вперед,
попадая то на одно плечо, то на другое. Он вбил себе также в
голову, что ему надо иногда танцевать менуэт только потому, что
это делают другие. И вот он пытался им подражать, причем беда
была не только в том, что танцевал он из рук вон плохо; тощая
фигура его выглядела при этом такой нескладной и неуклюжей,
что, танцуй он даже с искусством Марселя, он все равно выглядел
бы отменно смешным; такому увальню нечего было за это и
