ни разу не посмотрела на него. Иначе держал себя Эдгар, который все вре-
мя поглядывал на барона и раз даже попытался заговорить с ним через
стол, но это было уже явное неприличие, и мать строго остановила его.
После обеда, когда она велела ему идти спать, он стал шептаться с ней,
видимо горячо упрашивая ее, и, наконец, получил разрешение подойти к со-
седнему столику и проститься со своим другом. Барон сказал ему несколько
ласковых слов, от чего глаза мальчика опять заблестели, и минуты две по-
болтал с ним. Потом барон встал и, повернувшись изящным движением к со-
седке, поздравил несколько смущенную мать с таким умным, развитым сыном,
упомянул об удовольствии, которое доставила ему утренняя прогулка, - Эд-
гар стоял тут же, весь красный от гордости и счастья, - и в заключение
стал расспрашивать об его здоровье так заботливо и подробно, что она не
могла не отвечать. Незаметно завязалась продолжительная беседа, к кото-
рой мальчик прислушивался почти благоговейно, сияя от счастья. Барон
представился, и ему показалось, что его имя и титул польстили ее тщесла-
вию. Во всяком случае она была очень любезна с ним, хотя и сдержанна, и
даже рано простилась, под предлогом, что мальчику пора спать.
Эдгар попытался протестовать, горячо уверяя, что он ничуть не устал и
готов просидеть хоть всю ночь, но мать уже протянула барону руку; тот
почтительно приложился к ней.
Мальчик плохо спал в эту ночь. В его детской душе радость боролась с
отчаянием. Что-то новое вошло сегодня в его жизнь. Впервые он приобщился
к жизни взрослых. В полусне он забывал свой возраст, и ему казалось, что
он и сам уже не мальчик. Он рос одиноким, болезненным ребенком, друзей у
него было мало. Для утоления потребности в ласке он мог обращаться
только к родителям, которые мало им интересовались, да к прислуге. Силу
вспыхнувшего чувства нельзя измерять только непосредственным поводом к
нему, не принимая во внимание той мрачной полосы тоски и одиночества,
которая предваряет все большие события в жизни сердца. Эдгара давно то-
мил тяжелый груз нерастраченных чувств, и теперь он очертя голову бро-
сился в объятия первому, кто показался ему достойным любви. Он лежал в
темноте, взволнованный, счастливый; ему хотелось смеяться, но из глаз
текли слезы, ибо он любил этого человека, как никогда не любил ни друга,
ни отца, ни матери, ни даже бога. Всем своим детским, неискушенным серд-
цем тянулся он к тому, чье имя впервые узнал два часа тому назад.
Но мальчик он был неглупый, и его не смущала неожиданность этой
странной дружбы. Мучило его другое: сознание своей ничтожности. "Достоин
ли я его, я, двенадцатилетний мальчишка, который должен ходить в школу,
которого раньше всех посылают спать? - спрашивал он себя. - Чем я могу
быть для него, что я могу ему дать?" Именно это чувство неполноценности,
бессилие проявить свою любовь приводило его в отчаяние. Обычно, полюбив
кого-нибудь из товарищей, он прежде всего делился с ним сокровищами,
припрятанными в парте: камушками или марками, но все эти детские пустяч-
ки, еще вчера казавшиеся ему бесценными, теперь сразу поблекли, потуск-
нели и потеряли всякую прелесть в его глазах. Мог ли он предложить их
своему новому другу, к которому он даже не смел обратиться на "ты"? Есть
ли путь, есть ли возможность выразить ему свои чувства? Все сильнее тер-
зался он сознанием своей незрелости, сознанием, что он еще только полче-
ловека, только двенадцатилетний ребенок; никогда еще не проклинал он так
бурно свой детский возраст, никогда не испытывал такой жажды проснуться
иным, таким, каким видел себя во сне: большим и сильным, мужчиной, та-
ким, как все взрослые.
В эти тревожные мысли вплетались первые радужные мечты о новом мире
взрослого мужчины. Эдгар, наконец, заснул, с улыбкой на устах, но спал
он беспокойно, даже во сне не забывая о завтрашнем свидании. Боясь опоз-
дать, он вскочил уже в семь часов, поспешно оделся, зашел поздороваться
в комнату матери, чем очень удивил ее, так как обычно она никак не могла
поднять его с постели, и, не отвечая на ее вопросы, побежал вниз. До де-
вяти часов он слонялся, сгорая от нетерпения, забыв о завтраке, занятый
одной мыслью - не заставить ждать своего друга.
В половине десятого барон, наконец, неторопливо, с самым беспечным
видом спустился в вестибюль. Он, конечно, давно забыл о данном обещании,
но когда Эдгар стремительно кинулся к нему, он улыбнулся этому страстно-
му порыву и выразил готовность сдержать свое слово. Он взял мальчика под
руку, прошелся немного со своим юным, сияющим от счастья спутником, од-
нако отказался - мягко, но решительно - предпринять сейчас же совместную
прогулку. Он как будто чего-то ждал, судя по нетерпеливым взглядам, ко-
торые он бросал на дверь. Вдруг барон насторожился. Мать Эдгара вошла в
вестибюль и, приветливо ответив на поклон барона, направилась к ним. Она
одобрительно улыбнулась, услышав о предполагаемой прогулке, о которой
Эдгар не рассказал ей, ревниво храня заветную тайну, и ответила согласи-
ем на приглашение барона принять в ней участие.
Эдгар сразу насупился, кусая губы. Какая досада, что она вошла именно
в эту минуту! Эта прогулка всецело принадлежала ему: если он и предста-
вил своего друга маме, то это была лишь любезность с его стороны, а ус-
тупать его он не намерен. Заметив галантное обращение барона с матерью,
он уже испытывал нечто вроде ревности.
Они отправились на прогулку втроем, и слишком явное внимание, которое
оба взрослых спутника уделяли ребенку, укрепляло в нем опасное сознание
собственной значительности. Эдгар был почти единственным предметом их
беседы: мать с несколько преувеличенной тревогой говорила о том, какой
он бледненький и нервный, а барон, со своей стороны, возражал ей, улыба-
ясь, и рассыпался в похвалах своему "другу", как он его называл. Никогда
еще мальчик не был так счастлив. Впервые ему предоставили права, которых
он всегда был лишен. Он принимал участие в разговоре, и никто не оста-
навливал его; он даже выражал дерзкие пожелания, и ему не влетало за
это. Не удивительно, если в нем с каждой минутой усиливалось обманчивое
чувство, что он уже взрослый. Он тешил себя мыслью, что детство уже ос-
талось позади, как сброшенное платье, из которого он вырос.
Во время обеда, по приглашению матери Эдгара, которая становилась все
приветливей, барон сидел за их столом. Визави превратился в соседа, зна-
комый - в друга. Трио было настроено, и три голоса - женский, мужской и
детский - звучали в полной гармонии.
АТАКА
Нетерпеливый охотник решил, что настало время подкрасться к дичи. Се-
мейственный ансамбль наскучил ему. Очень мило сидеть втроем и болтать,
но в конце концов не болтовня же была его целью. А он знал, что салонный
тон, требующий маскировки желаний, всегда мешает достижению цели, ибо
лишает слова горячности, а натиск - пыла. Надо сделать так, чтобы за
светской беседой она не забывала об его истинных намерениях, которые - в
этом он не сомневался - она уже разгадала.
Было много шансов, что его усилия увенчаются успехом. Она достигла
того критического возраста, когда женщина начинает раскаиваться, что всю
жизнь была верна мужу, которого в сущности никогда не любила, и когда
пышный закат ее красоты еще позволяет сделать выбор: быть только матерью
или еще раз - в последний - быть женщиной. Жизненный путь, который, ка-
залось, давно уже стал бесспорным, в эту минуту еще раз берется под сом-
нение, в последний раз магнитная стрелка воли колеблется между надеждой
на страсть и окончательным самоотречением. Она стоит перед решающим вы-
бором - жить своей личной жизнью или жизнью своих детей, материнскими
или женскими чувствами. И барон, проницательный в такого рода вещах,
подметил у матери Эдгара признаки таких колебаний. Она никогда не упоми-
нала в разговоре о своем муже и в сущности чрезвычайно мало была посвя-
щена во внутреннюю жизнь своего ребенка. Выражение скуки, завуалирован-
ное меланхолией, туманило ее миндалевидные глаза и лишь слегка приглуша-
ло таившийся в них огонь. Барон решил идти к цели стремительно и вместе
с тем не выказывать поспешности. Напротив, как рыболов, который, прима-
нивая добычу, отпускает леску, он разыгрывал равнодушие, чтобы заставить
своего партнера домогаться сближения, хотя на самом деле этого домогался
он. Он решил держаться несколько высокомерно, подчеркивая различие в об-
щественном положении; его соблазняла мысль овладеть этой пышной, зрелой
красотой, надеясь только на свою наружность, громкое аристократическое
имя и холодное обращение.
Игра начинала уже не на шутку волновать его, и поэтому он принудил
себя к осторожности. Почти весь день он провел у себя в комнате, в при-
ятном сознании, что его ждут и сожалеют об его отсутствии. Но этот ма-
невр не произвел особенно сильного впечатления на ту, в кого метил ба-
рон, зато бедный мальчик совсем истерзался. Эдгар чувствовал себя целый
день бесконечно несчастным и потерянным. С упорной, свойственной его
возрасту верностью он все эти долгие часы неустанно поджидал своего дру-
га. Уйти или заняться чем-нибудь в одиночестве казалось ему изменой. Он
бродил как неприкаянный по коридорам, и с каждым часом горе его усугуб-
лялось. Он уже был почти уверен, что с бароном случилось какое-нибудь
несчастье или он, Эдгар, нечаянно обидел его, и мальчик чуть не плакал
от нетерпения и страха.
Когда барон вечером явился к столу, ему был оказан блестящий прием.
Эдгар, невзирая на строгий окрик матери и удивленные взгляды обедающих,
бросился к нему навстречу и бурно обнял его худенькими руками. - Где вы
были? Куда вы ушли? - порывисто спрашивал он. - Мы всюду искали вас. -
Услышав это "мы", мать Эдгара покраснела и сказала почти сердито: "Sois
sage, Edgar. Assieds toi! [3] (Она всегда говорила с ним по-французски,
хотя владела этим языком далеко не в совершенстве и при более длительных
разъяснениях частенько садилась на мель).
Эдгар повиновался, но продолжал приставать к барону.
- Ты забываешь, что барон волен делать, что ему угодно. Может быть,
ему скучно с нами. - На этот раз она сама говорила и от своего имени, и
барон с радостью почувствовал, что она напрашивается на комплимент.
Охотничий инстинкт властно заговорил в нем. Он был опьянен, взволно-
ван - как быстро он напал на след, и дичь уже на расстоянии выстрела.
Глаза у него заблестели, кровь кипела, речь лилась легко и свободно. Как
всякий чувственный мужчина, он становился вдвойне добрым, вдвойне самим
собой, как только замечал, что нравится женщинам; так многие актеры иг-
рают с вдохновением лишь тогда, когда чувствуют, что весь зрительный зал
покорен ими. Он всегда слыл превосходным рассказчиком, умеющим говорить
живо и образно, но сегодня он выпил несколько бокалов шампанского, зака-
занного в честь новой дружбы, - он превзошел самого себя. Он рассказывал
об охоте в Индии, в которой принимал участие, когда гостил у своего дру-
га - знатного англичанина. Он намеренно выбрал такую безопасную тему;
кроме того, он догадывался, что эту женщину должна волновать недоступная
для нее экзотика. Эдгара же он пленил окончательно: глаза мальчика свер-
кали от восторга. Он не ел, не пил и жадно ловил каждое слово рассказчи-
ка. Ему и не снилось, что он когда-нибудь воочию увидит человека, на са-
мом деле пережившего все эти невероятные приключения, о которых он читал
в книжках: охота на тигров, темнокожие индийцы и Джаггернаут - страшная
священная колесница, давившая тысячи людей. До сих пор он не верил, что
есть на свете такие люди, как не верил в существование сказочных стран,
и рассказы барона внезапно открыли перед ним огромный неведомый мир. Он
не сводил глаз со своего друга; не дыша смотрел на его руки, убившие
тигра. Он едва осмеливался дрожащим голосом задавать вопросы; живое во-
