живший в эпоху, еще непосредственно дышавшую воздухом тех лет. Легенда о
Наполеоне, сотворенная пятьдесят лет спустя, когда тела десяти миллионов
убитых обратились в прах, всех калек уже похоронили, а раны, нанесенные
Европе, были залечены, судит о Фуше, конечно, более строго и несправедливо.
Каждая героическая легенда представляет собой что-то вроде духовного тыла
истории, и, как всякий тыл, она очень легко относится ко всему тому, от чего
сама не страдает: к бесчисленным человеческим жертвам, к слепому
самопожертвованию, даже к безумству героически гибнущих смельчаков и их
бессмысленной верности. Наполеоновская легенда, прибегающая лишь к черной и
белой краске, признает только "верных соратников" и "предателей" своего
героя; она не отличает Наполеона - консула, который при помощи благоразумных
и энергичных мер водворил мир и порядок в своей стране, от Наполеона,
одержимого цезаристским безумием, для которого война стала манией и который
во имя жажды личной власти беспощадно ввергал мир в кровопролитные авантюры
и сказал Меттерниху слова, достойные Тамерлана: "Такому человеку, как я,
наплевать на миллион жизней". И каждого здравомыслящего француза,
пытавшегося противопоставить разумную умеренность безграничному честолюбию
одержимого демоном императора, слепо бросавшегося навстречу своей гибели,
каждого, кто не приковывал себя раболепно и подобострастно, забыв обо всем
на свете, к его колеснице Джаггернаута - Талейрана, Бурьенна, Мюрата,- всех
эта легенда с дантовской суровостью ввергает в ад, и Фуше предстает в ней
как предатель из предателей, advo-catus diaboli42. Согласно
легенде, Фуше в 1815 году снова вступил в министерство только для того,
чтобы, заранее продавшись Людовику XVIII и европейским державам,
приблизиться к императору и, улучив момент, нанести ему удар в спину.
Утверждают, будто он уже 20 марта, при отъезде короля, велел передать
монархистам: "Спасайте короля, уж я берусь спасти монархию" -и, принимая
министерский портфель, доверился своему Санчо Панса: "Мой главный долг -
противодействовать всем планам императора; через три месяца я буду сильнее
его, и если до тех пор он не прикажет расстрелять меня, я поставлю его на
колени". Это предсказание, к сожалению, датировано настолько точно, что не
может не быть придуманным a posteriori43.
Но предполагать, что Фуше вступил в министерство, уже являясь
сторонником Людовика XVIII, в качестве подкупленного им шпиона, значит очень
уж недооценивать этого человека и не понимать его великолепного в своей
психологической сложности, таинственно демонического характера. Дело не в
том, что Фуше, этот совершенно аморальный макиавеллист, не был способен при
случае совершить подобное, как и вообще любое, предательство, нет, но такая
подлость была слишком проста, слишком мало привлекательна для этого
азартного и отважного игрока. Просто обманывать одного человека, хотя бы то
был и Наполеон, не в его натуре: обманывать всех-вот его единственное
наслаждение, не внушать никому полной уверенности и каждому давать посулы,
играть одновременно за все партии ч против всех партий, никогда не
действовать по заранее намеченному плану, а всегда лишь по интуиции, быть
Протеем, богом превращений. Воодушевить этого страстного дипломата может не
роль прямолинейного интригана - Франца Моора или Ричарда III, а только
блистательная изменчивость, изумляющая даже его самого. Он любит препятствия
ради самих препятствий, он искусственно вдвое, вчетверо увеличивает их. Он
предавал не однажды, а множество раз, он прирожденный предатель - предатель
всегда и во всем. И Наполеон, знавший его лучше всех, вспоминая о нем на
острове св. Елены, высказал по-настоящему глубокую мысль: "Я знал только
одного действительно совершенного предателя: то был Фуше". Он был
совершенным, а не случайным предателем, гением предательства, для которого
предательство являлось не столько политикой и тактикой, сколько основной
особенностью его существа. И лучше всего можно понять Фуше, сравнив его с
прославившимися во время последней войны шпионами-двойниками, которые
передавали вражеским державам одни тайны с целью выведать у них другие,
более ценные. При этой двусторонней передаче сведений они в конце концов
сами переставали понимать, какой державе служат, оплачиваемые обеими
сторонами и не храня верности ни одной из них, преданные лишь самой игре,
двурушнической игре на обе стороны, находя в состоянии такой межеумочности
почти сверхъестественное, дьявольски опасное удовольствие. И только тогда,
когда окончательно перевешивает одна чаша весов, страсть игрока уступает
место рассудку, который озабочен получением барыша. Лишь когда победа уже
предрешена, определяет Фуше свою позицию; так было в Конвенте, при
Директории, в период консульства и в дни империи. Пока идет борьба, он не
связан ни с кем; когда борьба окончена, он всегда с победителем. Если бы
Груши пришел вовремя, Фуше стал бы (по крайней мере на некоторое время)
преданным министром Наполеона. Но так как Наполеон проиграл сражение, Фуше
не мешает его падению и сам отпадает от него. И не в оправдание себе
высказался он с присущим ему цинизмом по поводу позиции, которую он занимал
в течение "ста дней": "Не я предал Наполеона, а Ватерлоо".
Конечно, нетрудно представить, что Наполеона приводила в бешенство эта
двойная игра его министра. Ведь он знал, что теперь на карту была поставлена
его собственная голова. Снова, как десять лет тому назад, входит каждое утро
в кабинет Наполеона этот худощавый, сухопарый человек с бледным, бескровным
лицом, одетый в темный сюртук, расшитый пальмовыми ветвями, и представляет
доклад - великолепное, ясное, неопровержимое изложение состояния дел. Никто
иной не смог бы дать лучший обзор событий, никто не сумел бы яснее изложить
ход мировой политики, во все проникнуть, все увидеть: так чувствует Наполеон
этот проницательнейший ум. И вместе с тем император догадывается, что Фуше
не говорит ему всего, что знает. Ему известно, что к герцогу Отрантскому
являются гонцы из других государств, что утром, днем и ночью его министр
принимает за запертой дверью подозрительных роялистских агентов, что он
ведет переговоры и заводит сношения, о которых ему, императору, ни слова не
говорит. Но делается ли это, как хочет уверить его Фуше, лишь для получения
информации, или это завязываются тайные интриги? Эта неуверенность ужасна
для затравленного, окруженного сотнями врагов императора. Тщетно он то
дружелюбно расспрашивает Фуше, то убедительно предостерегает его, то осыпает
грубыми подозрениями: по прежнему непоколебимо сжаты тонкие губы министра и
ничего не выражают его словно стеклянные глаза. К Фуше не подберешься, у
него не вырвешь его тайну. И Наполеон лихорадочно размышляет: как поймать
его? Как узнать, наконец, кто предан этим человеком, которому открыты все
карты,-он или его враги? Как словить его, неуловимого, как проникнуть в
него, непроницаемого?
Но вот, наконец, спасение! Найден след, и не один, почти
доказательство. В апреле тайная полиция, которой император специально
поручил следить за своим министром полиции, узнает, что из Вены, под видом
служащего венской банкирской конторы, прибыл неизвестный и прямо отправился
к герцогу Отрантскому. Посланца выслеживают, арестовывают, разумеется, без
ведома министра полиции Фуше, и приводят в один из елисейских павильонов к
Наполеону. Там ему угрожают немедленным расстрелом и продолжают запугивать
до тех пор, пока он, наконец, не сознается, что привез для Фуше послание от
Меттерниха, написанное симпатическими чернилами, в котором предлагается
организовать в Базеле совещание доверенных лиц. Наполеон в бешенстве; письма
такого рода от вражеского министра к его собственному министру равнозначны
государственной измене. Первое побуждение Наполеона вполне естественно:
немедленно арестовать неверного слугу и опечатать его бумаги. Но
приближенные отговаривают его от этого - прямых доказательств пока еще нет,
и, зная неоднократно испытанную осторожность герцога Отрантского, можно не
сомневаться, что в бумагах не удастся обнаружить следы его проделок. И
император решает прежде всего испытать преданность Фуше. Он приглашает его к
себе и с непривычным для него притворством, которому он научился у
собственного министра, расспрашивая об общем положении дел, справляется о
возможности вступить в переговоры с Австрией. Фуше, не подозревая, что его
посланец давно все выболтал, ни единым словом не упоминает о письме
Меттерниха; притворившись равнодушным, император отпускает своего министра,
совершенно убежденный в его предательстве. Но чтобы окончательно обличить
Фуше, он - несмотря на свое возмущение - инсценирует тонко придуманную
комедию со всеми квипрокво мольеровской пьесы. Через агента разузнают пароль
для встречи с посредником Меттерниха. Император посылает своего доверенного,
который должен выступить в роли доверенного Фуше: австрийский агент,
несомненно, выдаст ему все, и тогда, наконец, император не только убедится в
предательстве Фуше, но и узнает, до каких размеров дошло это предательство.
В тот же вечер посланец Наполеона уезжает; через два дня Фуше будет обличен
и попадется в собственный капкан.
Однако как быстро ни протянешь руку за угрем или змеей, поймать
невооруженной рукой холоднокровное животное невозможно. В комедии, которую
ставит император, имеется, как в каждой настоящей комической пьесе,
встречное действие, как бы двойное дно. Если Наполеон содержит за спиной
Фуше тайную полицию, то и Фуше имеет за спиной Наполеона подкупленных писцов
и тайных доносчиков: его лазутчики работают не менее проворно, чем шпионы
императора. В тот самый день, когда агент Наполеона, играющий роль посланца
Фуше, отправился в Базель, в гостиницу "Трех королей", Фуше уже узнал о
грозящей ему опасности,- кто-то из "доверенных" Наполеона сообщил ему о
предстоящей комедии. И на следующее утро Фуше, которого хотели застать
врасплох, делая свой обычный доклад, сам поражает своего повелителя. Посреди
разговора он, внезапно хлопнув себя по лбу, с видом человека, вспомнившего
еще об одной совсем незначительной мелочи, сообщает: "Ах да, сир, за более
важными делами я забыл вам сказать, что получил письмо от Меттерниха. Но его
посланец не передал мне порошка, необходимого для расшифровки депеши, и я
предположил сначала, что это было какой-то мистификацией, так что я только
сегодня смог вам об этом доложить".
Но тут уж император не выдерживает: "Вы предатель, Фуше,- кричит он,-
мне следовало приказать вас повесить!"
"Не разделяю вашего мнения, ваше величество",-холодно отвечает
невозмутимейший, спокойнейший из всех министров.
Наполеон дрожит от гнева. С помощью этого преждевременного признания
снова выскользнул у него из рук этот Фра-Дьяволо. Агент же, который через
два дня принес ему сведения о переговорах в Базеле, сообщил мало
определенного и много неприятного. Мало определенного, ибо по поведению
австрийского агента можно заключить, что осторожный Фуше слишком хитер,
чтобы явно связаться с врагами, он лишь ведет за спиной повелителя свою
излюбленную игру, сохраняя за собой все возможности. Но и много неприятных
вестей привез посланец, а именно - державы согласны, чтобы во Франции был
любой государственный строй, но только не империя Наполеона Бонапарта.
Яростно закусывает император губы. Его ударная сила сломлена. Он хотел
