часа быть только зрителем мировой игры. Он должен постоянно держать в руках
карты, должен сдавать, тасовать, передергивать, блефовать, крыть карты
противника и козырять. Ему необходимо всегда сидеть за столом - все равно за
каким: за королевским ли, императорским или республиканским - лишь бы
участвовать в игре, лишь бы "avoir la main dans la pate", быть поближе к
пирогу, все равно к какому. Лишь бы быть министром, безразлично в каком
правительстве - в правом или левом, при короле или при императоре, но лишь
бы присосаться к власти. У него никогда не хватит ни нравственной, ни
этической силы, ни гордости, ни даже просто выдержки, чтобы отказаться от
брошенных ему объедков власти. Он всегда согласится принять должность,
которую ему предлагают; ни люди, ни дело не имеют для него значения, весь
интерес - в самой игре.
Неохотно принимает Наполеон к себе снова на службу Фуше. Уже десять лет
знает он этого всегда идущего темными путями человека и уверен, что тот
никому не служит, а всегда лишь отдается своей страсти и азарту. Он знает,
что этот человек отбросит его, как труп дохлой кошки, и покинет в самый
опасный момент, так же как он покинул и предал жирондистов, террористов,
Робеспьера и термидорианцев, так же как он предал своего спасителя Барраса,
Директорию, республику и консульство. Однако Фуше нужен Наполеону, или ему
это только кажется,- так же как Наполеон привлек Фуше своей гениальностью,
так Фуше привлекает Наполеона своими способностями. Отвергнуть его было бы
смертельно опасно: сделать Фуше своим врагом в такой тревожный момент не
решается даже Наполеон. Он избирает поэтому наименьшее зло - занять Фуше
работой; облекая его правами и полномочиями, помешать ему быть неверным
слугой. "Только от предателей я и слышал истину",- скажет впоследствии на
острове св. Елены побежденный император, вспоминая Фуше. Даже в минуты
крайнего озлобления он не теряет уважения к необыкновенным способностям
этого дьявольского человека, ибо для гения нестерпимее всего
посредственность; и Наполеон, даже зная, что Фуше его обманывал, вместе с
тем сознает, что тот его понимает. Как умирающий от жажды тянется за
стаканом отравленной воды, так и Наполеон предпочитает услуги умного, хотя и
ненадежного министра услугам министра верного, но недалекого. Десять лет
ожесточенной вражды подчас непостижимее связывают людей, чем заурядная
дружба.
Больше десяти лет служит Фуше Наполеону; министр - властелину, разум -
гению; более десяти лет находится он под пятой Наполеона, подчиненный,
побежденный. Но в 1815 году, в их последней схватке, Наполеон с самого
начала оказывается слабейшим. Еще раз, в последний раз, испил он кубок
пьянящей славы; словно на орлиных крыльях, судьба внезапно перенесла его с
далекого острова на императорский трон. Посланные против него полки, в сотни
раз превосходившие численностью его отряды, бросали оружие, едва завидев его
плащ. Изгнанник, начавший свой поход с шестью сотнями солдат, за двадцать
дней дошел до Парижа, возглавляя уже целую армию, и под гром ликований снова
почивает на ложе королей Франции. Но что за жестокое пробуждение наступает
через несколько дней! Как быстро бледнеет фантастический сон перед лицом
отрезвляющей действительности! Он снова император, но это лишь пустой звук,
ибо мир, некогда им порабощенный и ползавший у его ног, не признает больше
своего господина. Он пишет письма и воззвания, полные страстных заверений в
собственном миролюбии; их читают и улыбаются, пожимая плечами, даже не
удостаивая ответом. Посланцев Наполеона к императору, королям и великим
князьям задерживают на границе, как контрабандистов, и бесцеремонно
отправляют обратно. Одно-единственное письмо окольными путями доходит до
Вены - Меттерних бросает его нераспечатанным на стол в зале заседаний.
Редеют ряды сторонников, старые друзья и товарищи рассеялись по всем
направлениям - Бертье, Бурьенн, Мюрат, Евгений Богарнэ, Бернадот, Ожеро,
Талейран отсиживаются в своих имениях или находятся в свите его врагов.
Тщетно пытается он обмануть себя и друзей; он приказывает великолепно
обставить покои императрицы и римского короля, словно они собираются
вернуться на следующий день; на самом же деле Мария Луиза флиртует со своим
чичисбеем Нейпертом, а сын Наполеона играет в Шенбрунне австрийскими
оловянными солдатиками под строгим надзором императора Франца. И даже
Франция не признает больше трехцветного знамени. Вспыхивают восстания на
юге, на западе: крестьяне устали от постоянного набора рекрутов и стреляют в
жандармов, которые должны снова реквизировать у крестьян лошадей для нужд
артиллерии. На улицах расклеивают издевательские плакаты, пародирующие
декреты Наполеона: "Пункт I. Ежегодно мне должны приносить в жертву для
бойни триста тысяч человек. Пункт II. Если понадобится, я увеличу эту цифру
до трех миллионов. Пункт III. Все эти жертвы будут посланы почтой на главную
бойню". Нет сомнения, все стремятся к миру, и каждый благоразумный человек
готов послать ко всем чертям вернувшегося на родину повелителя, если он не
гарантирует мира. Но теперь,- как трагична его судьба,- когда воинственный
император впервые жаждет покоя, при условии, что ему оставят власть,
теперь-то ему никто и не верит. Честные буржуа, полные страха за сохранность
своей ренты, не разделяют воодушевления офицеров, сидевших на половинном
окладе, и профессиональных вояк, для которых мир означал застой в делах. И
когда Наполеон, в силу необходимости, дарует им избирательные права, они тут
же дают ему пощечину, избирая именно тех, кого он пятнадцать лет преследовал
и держал в тени,- революционеров 1792 года Лафайета и Ланжине. Нигде не
осталось союзников, в самой Франции мало твердых приверженцев; нет человека,
с которым можно было бы посоветоваться в узком кругу. Недовольный и
встревоженный блуждает император по пустому дворцу. Нервы сдают, воля
ослабевает: он то кричит, теряя самообладание, то впадает в тупую летаргию.
Он теперь часто спит днем: не физическая, а душевная усталость, словно
свинцовая тяжесть, день и ночь угнетает императора. Однажды Карно застает
его в слезах перед портретом сына - римского короля; он жалуется
приближенным, что его счастливая звезда закатилась. Игла внутреннего компаса
показывает, что зенит успеха уже пройден, и беспокойно колеблется стрелка
его воли от полюса к полюсу. Не надеясь на успех, готовый к любым
соглашениям, вынужден, наконец, избалованный победами император вступить в
войну. Но дух победы не витает больше над покорно поникшим челом.
Таков Наполеон в 1815 году, мнимый властелин, мнимый император,
которому судьба ссудила призрачные одежды власти. Зато стоящий рядом с ним
Фуше именно в это время достиг расцвета своих сил. Закаленный клинок его
разума, всегда прячущийся в ножнах коварства, не так срабатывается, как
страсти, пребывающие в вечном круговороте. Никогда Фуше не был так ловок,
так пронырлив, так изворотлив и дерзок, как в эти сто дней, в период
возрождения и падения империи; не к Наполеону, а к нему обращены полные
надежды взоры тех, кто ждет от него спасения. Все партии (редкое явление)
оказывают этому министру больше доверия, чем самому императору. Людовик
XVIII, республиканцы, роялисты, Лондон, Вена - все видят в Фуше
единственного человека, с которым можно всерьез вести переговоры, и его
расчетливый, холодный разум внушает усталому, жаждущему мира человечеству
больше доверия, чем то вспыхивающий, то в смятении гаснущий гений Наполеона.
Все те, кто отказывает "генералу Бонапарту" в титуле императора, с уважением
относятся к личному кредиту Фуше. Те же границы, на которых бесцеремонно
задерживают и арестовывают государственных агентов императорской Франции,
словно по мановению волшебного жезла открываются для тайных агентов герцога
Отрантского. Веллингтон, Меттерних, Талейран, герцог Орлеанский, царь и
короли - все они охотно и с величайшей вежливостью принимают эмиссаров Фуше,
и тот, кто до сих пор всех обманывал, становится вдруг единственным честным
игроком в мировой игре. Ему достаточно двинуть пальцем, и его воля
претворяется в действие. Восстала Вандея, предстоит кровавая борьба - но
достаточно Фуше отправить гонца, и путем переговоров он предотвращает
гражданскую войну. "К чему,- говорит он с откровенной
расчетливостью,-проливать сейчас французскую кровь? Еще несколько месяцев -
и император либо победит, либо погибнет; зачем бороться за то, что, по всей
видимости, попадет к вам в руки без кровопролития? Сложите оружие и ждите!"
И тотчас же роялистские генералы, убежденные этими трезвыми, отнюдь не
сентиментальными доводами, заключают желанный договор. Все - как за рубежом
так и внутри страны - прежде всего обращаются к Фуше, ни одно парламентское
решение не принимается без его участия беспомощно смотрит Наполеон, как его
слуга парализует era руку повсюду, где ему хотелось бы нанести удар, как он
использует против него выборы и с помощью республикански настроенного
парламента ставит преграды его деспотической воле. Тщетно хочет Наполеон
освободиться от Фуше - миновало то самодержавное время, когда герцога
Отрантского можно было уволить как неугодного слугу, назначив ему пенсию в
несколько миллионов; теперь скорее министр может спихнуть с трона
императора, чем император - герцога Отрантского с era министерского кресла.
Эти недели своевольной и вместе с тем продуманной, целенаправленной
политики составляют самые совершенные страницы истории мировой дипломатии.
Даже его личный противник, идеалистически настроенный Ламартин вынужден
отдать должное макиавеллистическому гению Фуше. "Нужно признать,- пишет он,-
что в те дни Фуше, играя свою роль, проявил редкую смелость и стойкую
неустрашимость. Из-за своих козней он ежедневно рисковал головой и мог бы в
любую минуту пасть жертвой гордости или гнева, пробудившихся в груди
Наполеона. Из всех уцелевших со времени Конвента он один сохранил свою
энергию и не утратил свою отвагу. Будучи зажат благодаря своей смелой игре в
жестокие тиски между нарождающейся тиранией и воскресающей свободой, с одной
стороны, и между Наполеоном, приносившим в жертву своим личным интересам
интересы отечества, и Францией, не желавшей идти на гибель ради одного
человека, с другой стороны, Фуше запугивал императора, льстил республиканцам
успокаивал Францию, подмигивал Европе, улыбался Людовику XVIII, вел
переговоры с европейскими дворами и политическую игру с господином
Талейраном и своим поведением поддерживал общее равновесие; это была
необычайно трудная, столь же низкая, сколь и возвышенная, и во всяком случае
грандиозная роль, которой история и поныне не уделила должного внимания.
Роль, не отличающаяся благородством, но не лишенная любви к отечеству и
героизма, роль, в котором подданный поднялся до уровня своего повелителя,
министр превзошел властелина. Играя эту роль, Фуше стал благодаря своему
двуличию третейским судьей между империей, Реставрацией и свободой. История,
осуждая Фуше, должна будет признать его смелость в эпоху "ста дней", его
превосходство перед всеми партиями и такое величие его интриг, которое
должны были бы поставить его в ряд с самыми выдающимися государственными
деятелями века, если бы могли существовать подлинные государственные деятели
без достойного характера и добродетелей".
Так проницательно судит Ламартин, поэт и государственный деятель,
