императорскую корону, а для себя-свободу; он мог бы еще сделать тысячу
шагов, отделяющих Елисейский дворец от зала заседаний, и там, используя свое
личное влияние, навязать свою волю этому стаду баранов. Но в мировой истории
всегда повторяется одно поразительное явление: именно самые энергичные люди
в наиболее ответственные минуты оказываются скованными странной
нерешительностью, похожей на духовный паралич. Валленштейн перед своим
падением, Робеспьер в ночь на 9 термидора - так же как и полководцы
последней войны - именно тогда, когда даже излишняя поспешность явилась бы
меньшей ошибкой, обнаруживают роковую нерешительность. Наполеон ведет
переговоры и спорит с несколькими министрами, которые его равнодушно
выслушивают; он бессмысленно осуждает ошибки прошлого в тот час, который
должен решить его будущее; он обвиняет, он фантазирует, он выжимает из себя
пафос- настоящий и поддельный,-но не обнаруживает ни малейшего мужества. Он
разговаривает, а не действует. И точно также, как 18 брюмера-словно история
могла когда-нибудь повториться в пределах одной жизни и словно аналогия не
была всегда в политике самой опасной ошибкой,- он посылает в парламент
вместо себя ораторствовать своего брата Люсьена, пытаясь перетянуть на свою
сторону депутатов. Но в те дни на стороне Люсьена были в качестве
красноречивого помощника победы брата и его сообщниками мускулистые
гренадеры и энергичные генералы. Кроме того (об этом Наполеон роковым
образом забыл), в течение этих пятнадцати лет погибло десять миллионов
человек. И потому, когда Люсьен, взойдя на трибуну,) обвиняет французский
народ в неблагодарности и нежелании) защищать дело его брата, в Лафайете
внезапно вспыхивает так долго подавляемый гнев разочарованной нации против
ее палача, и он произносит незабываемые слова, которые, подобно искре,
брошенной в пороховой погреб, одним ударом разрушают все надежды Наполеона:
"Как,- обрушивается он на Люсьена,- вы осмеливаетесь бросать нам упрек, что
мы недостаточно сделали для вашего брата? Вы разве забыли, что кости наших
сыновей и братьев свидетельствуют повсюду о нашей верности? В пустынях
Африки, на берегах Гвадалквивира и Тахо, близ Вислы и на ледяных полях
Москвы за эти десять с лишком лет погибли ради одного человека три миллиона
французов! Ради человека, который еще и сегодня хочет проливать нашу кровь в
борьбе с Европой! Это много, слишком много для одного человека! Теперь наш
долг - спасать отечество". Бурное и всеобщее одобрение должно было бы
убедить Наполеона, что настал последний час добровольного отречения. Но,
должно быть, на земле нет ничего более трудного, чем отречение от власти.
Наполеон медлит. Это промедление стоит его сыну империи, а ему - свободы.
Фуше теряет, наконец, терпение. Если неудобный человек не хочет уходить
добровольно, то долой его! Надо только быстра и хорошо приладить рычаг, и
тогда рухнет даже такое колоссальное обаяние. Ночью он обрабатывает
преданных ему депутатов, и на следующее же утро палата повелительно требует
отречения. Но и это кажется недостаточно ясным для того, чью кровь волнует
жажда могущества. Наполеон все еще ведет переговоры, пока, по настоянию
Фуше, Лафайет не произносит решающих слов: "Если он будет медлить с
отречением, я предложу свержение".
Повелителю мира дают один час для почетного ухода, для окончательного
отречения, но он использует его не как политик, а как актер - так же, как в
1814 году в Фонтенбло, перед своими генералами. "Как,-восклицает он
возмущенно,-насилие? В таком случае я не отрекусь. Палата-всего лишь сборищу
якобинцев и честолюбцев, которых мне следовало разоблачите перед лицом нации
и разогнать. Но потерянное время еще можно наверстать!" На самом же деле он
хочет, чтобы его попросили еще настойчивее и чтобы, таким образом, жертва
казалась еще значительнее; и действительно, министры почтительно уговаривают
его, как в 1814 году уговаривали его генералы. Один Фуше молчит. Одно
известие следует за другим, стрелка часов неумолимо ползет вперед. Наконец,
император бросает взгляд на Фуше, взгляд, как рассказывают свидетели, полный
насмешки и страстной ненависти. "Напишите этим господам,- приказывает он ему
презрительно,- чтобы они успокоились, я удовлетворю их желание". Фуше тотчас
набрасывает карандашом несколько слов своим подручным в палате, извещая, что
в ударе ослиным копытом более нет нужды, а Наполеон уходит в отдельную
комнату, чтобы продиктовать своему брату Люсьену текст отречения.
Через несколько минут Наполеон возвращается в главный кабинет. Кому же
передать столь значительный документ? Какая страшная ирония! Именно тому,
кто принудил его подписать отречение и кто стоит теперь перед ним
неподвижно, как Гермес, неумолимый вестник. Император безмолвно вручает ему
бумагу, Фуше безмолвно принимает с трудом добытый документ и кланяется.
Это был его последний поклон Наполеону.
На заседании палаты Фуше, герцог Отрантский, отсутствовал. Теперь,
когда победа одержана, он входит и медленно подымается по ступеням, держа в
руках всемирно-исторический документ. Вероятно, в эту минуту его узкая,
жесткая рука интригана дрожала от гордости - ведь он вторично победил
сильнейшего человека Франции, и этот день 22 июня для него так же важен, как
9 термидора. При всеобщем гробовом молчании, оставаясь холодным и
неподвижным, бросает он, словно бумажные цветы на свежую могилу, несколько
прощальных слов своему бывшему повелителю. И больше никаких
сентиментальностей! Не для того выбита власть из рук этого гиганта, чтобы,
валяясь на земле, она могла стать добычей любого ловкача. Нужно самому
завладеть ею, использовав минуту, к которой он стремился столько лет. Фуше
вносит предложение немедленно избрать временное правительство-директорию из
пяти человек,- уверенный, что теперь-то он, наконец, будет избран. Однако
еще раз ему угрожает опасность, что свобода действий, к которой он так долго
стремился, ускользнет из его рук. Правда, ему удается при голосовании
коварно подставить ножку опаснейшему конкуренту, Лафайету, который своей
прямотой и республиканской убежденностью, действуя как таран, оказал ему
незаменимую услугу. Однако при первом подсчете Карно получил 324 голоса, а
Фуше только 293, так что пост председателя во вновь созданном временном
правительстве принадлежит, несомненно, Карно.
Но в эту решающую минуту, отделенный всего одним дюймом от предмета
своих желаний, Фуше, как опытный азартный игрок, делает еще один из своих
самых поразительных и подлых ходов. Согласно результатам голосования, место
председателя принадлежит Карно, а ему, Фуше, придется и в этом правительстве
быть только вторым, между тем как он жаждет быть, наконец, первым и стать
неограниченным повелителем. Тогда он прибегает к утонченной хитрости: едва
собрался Совет пяти и Карно собирается занять принадлежащее ему по праву
председательское кресло, Фуше, делая вид, что это в порядке вещей,
предлагает своим коллегам сорганизоваться. "Что вы под этим подразумеваете?"
- спрашивает изумленный Карно. "Это значит,- наивно отвечает Фуше,- избрать
председателя и секретаря". И с фальшивой скромностью добавляет: "Разумеется,
я отдам свой голос за то, чтобы председателем были вы". Карно, не замечая
подвоха, вежливо отвечает: "А я проголосую за вас". Но два других члена
Директории уже втихомолку завербованы Фуше; таким образом, он имеет три
голоса против двух, и, прежде чем Карно сообразил, что его одурачили, Фуше
уже сидит в председательском кресле. После Наполеона и Лафайета ему удалось
перехитрить и Карно, и вместо этого популярнейшего человека властителем
судеб Франции оказывается пройдоха Жозеф Фуше.
В течение пяти дней, с 13 до 18 июня, потерял свою власть император; в
течение пяти дней, с 17 до 22 июня, ею завладел Фуше; отныне он уже не
слуга, а - впервые - неограниченный повелитель Франции; он свободен,
божественно свободен, ведя свою любимую сложную игру в мировую политику.
Первая осуществленная им мера - долой императора! Даже тень Наполеона
гнетет Фуше, и точно так же, как стоявший у власти Наполеон не был спокоен,
пока этот непостижимый Фуше находился в Париже, так и Фуше не может свободно
дышать, пока пространство в несколько тысяч миль не отделяет его от серого
плаща. Фуше избегает говорить с Наполеоном лично, к чему быть
сентиментальным? Он посылает ему предписания, слегка покрытые розовым
налетом благожелательства. Но вскоре он срывает и этот бледный покров
вежливости и беспощадно дает почувствовать поверженному императору его
бессилие. Высокопарное воззвание, с которым Наполеон хотел обратиться на
прощанье к своей армии, просто-напросто брошено в корзину для мусора; тщетно
ищет в недоумении на следующее утро Наполеон свое обращение в "Moniteur":
Фуше запретил его печатать. Фуше запрещает императору! Наполеону еще кажется
невероятной та безграничная дерзость, с какой обращается с ним его бывший
слуга, но с каждым часом настойчивее и откровеннее становятся удары,
которыми преследует его эта жесткая рука, пока он, наконец, не переезжает в
Мальмезон. Однако, забравшись туда, он упирается. Он не хочет двигаться
дальше, хотя уже приближаются драгуны армии Блюхера, хотя Фуше с каждым
часом все суровее понуждает его быть благоразумным и уезжать. Чем явственнее
ощущает Наполеон свое падение, тем судорожнее цепляется он за власть. В
конце концов, когда дорожная карета уже ждет во дворе, у него является мысль
сделать еще один величественный жест-он, император, просит разрешения стать
в качестве простого генерала во главе войск, чтобы снова одержать победу или
пасть. Но Фуше, трезвый Фуше, не может воспринять всерьез такое
романтическое предложение. "Этот человек, должно быть, издевается над нами?
- гневно восклицает он.-Его присутствие во главе армии явилось бы лишь новым
вызовом Европе, и не таков характер Наполеона, чтобы можно было поверить в
его безразличие к власти".
Фуше грубо отчитывает генерала за то, что тот вообще осмелился передать
ему подобное послание, вместо того чтобы увезти императора, и приказывает
немедленно позаботиться об отъезде этого человека. Самого Наполеона он
вообще не удостаивает ответом. Побежденные в глазах Фуше не стоят капли
чернил.
Наконец-то он свободен и добился своей цели: устранив Наполеона,
пятидесятишестилетний Фуше, герцог Отрантский, достиг единодержавной, ничем
не ограниченной власти. Каким бесконечно извилистым путем шел он через
лабиринт этого двадцатипятилетия: маленький, бледный сынок торговца
превратился в печального монастырского учителя с тонзурой на голове, потом
он возвысился до народного трибуна и проконсула, затем стал герцогом
Отрантским и слугой императора, и наконец - он больше не слуга, а
единодержавный повелитель Франции. Интрига восторжествовала над идеей,
ловкость над гением. Вокруг него кануло в бездну целое поколение
бессмертных: Мирабо умер, Марат убит, Робеспьер, Демулен, Дантон
гильотинированы, его сотоварищ по консульству Колло выслан на малярийный
остров Гвианы, Лафайет устранен - погибли и исчезли все до одного товарищи
Фуше по революции. И в то время как он, свободно избранный и облеченный
доверием всех партий, распоряжается судьбами Франции, Наполеон, повелитель
мира, переодетый бедняком, с фальшивым паспортом секретаря какого-то
незначительного генерала, бежит, Мюрат и Ней ожидают расстрела, жалкие
