Тюльп (незамечая Рембрандта). Насколько я понимаю, нет. Отсрочить
объявление его банкротом - вот и все, чего мне удалось добиться в го-
родском совете. Ему предоставили еще месяц, чтобы он успел закончить по-
лотна и собрать те небольшие суммы, которые ему задолжали заказчики, но
после этого его имущество пойдет с торгов.
Свальмиус. Уверен, что мы должны предпринять еще какие-то шаги.
Тюльп. Что тут придумаешь? Я был у владельца дома, но он сам в безвы-
ходном положении. Побывал я и в сиротском суде, но судьи наотрез отказа-
лись отменить указ о прекращении выплат, и, со своей точки зрения, они
совершенно правы: Рембрандт за несколько лет растратит наследство Титу-
са. Пытаться спасти его, раздобыв денег взаймы, - безнадежное дело: ему
нужно слишком много. Я хотел обратиться в Гаагу к Хейгенсу но Рембрандт
слышать не желает об этом. Заказов новых не предвидется - его манера пе-
рестала удовлетворять горожан, а групповой портерт для Дома призрения
поручен городским советом его ученику Болу. Все его друзья - уже заказы-
вали ему портреты. Но это капля в море. Значит, делу конец.
Свальмиус. Жаль. Но что будет с Титусом, Хендрикье - она ведь ждет
ребенка.
Тюльп. Как нибудь выкрутятся - люди и не такое переносят.
Тюльп и Свальмиус растворяются.
Рембрандт (зовет). Титус! Титус! Что с ним?
Появляется Хедрикье.
Рембрандт. Хендрикье? Где ты была?
Хендрикье. Я не могла не пойти, раз они прислали за мной.
Рембрандт. Прислали за тобой? Кто?
Хендрикье. Старейшины. Слава Богу, что хоть пастора там не было.
Рембрандт. Неужели ты ходила в церковь?
Хендрикье. Да. Они прислали за мной, и я пошла, обязана была пойти.
Это было очень тяжело, но теперь, когда все позади, я вижу, что все по-
лучилось не так страшно.
Рембрандт. Но что тебя заставило согласиться на это?
Хендрикье. Когда старейшины требуют, чтобы ты пришла и покаялась, не
идти нельзя, иначе исключат из общины. А теперь я покаялась, и с этим
покончено.
Рембрандт. Значит, ты явилась к старейшинам и покаялась?
Хендрикье. А что мне оставалось делать? Они все знали - потому и пос-
лали за мной.
Рембрандт (ударяя кулаком по столу). Боже всемошущий! Неужели с нас
мало унижения? Неужели с нас мало того, что мы, как нищие, кляньчим
деньги у друзей? Так ты еще выставляешь себя на посмешище перед твоей
проклятой церковью, чтобы нас и там обливали презрением!
Хендрикье. Это не пойдет дальше старейшин. Они не скажут никому, даже
своим женам. Они - божьи люди и поступят со мною по-божески.
Рембрандт. Божьи люди! Да среди нет ни одного, кого Иисус коснулся бы
перстом своим! У Иисуса с этими лицемерами не больше общего, чем с фари-
сеями.
Хендрикье. Может быть, но в общине принято требовать покаяния от жен-
щины, имеющей внебрачного ребенка.
Рембрандт. Ты зачала его в любви! Зачем ты пошла туда?
Хендрикье. Когда за тобой посылают, ты просто идешь и все тут.
Рембрандт (смеется). О Господи, почему так темно? Дайте свечу.
Хендрикье ичезает и появляется ван Флит.
Рембрандт. Флит?!
Флит. Да, учитель, вы звали меня?
Рембрандт. Нет, то есть да, здесь темно, зажги свечу, а, впрочем, по-
годи, разве я тебя не прогнал?
Флит. Нет, учитель, раз я здесь.
Рембрандт. О Господи, Флит, верный Флит, прости меня.
Флит. Я сам виноват, что ж поделаешь, не дал Бог таланта.
Рембрандт. Нет, нет, не говори так, твое золото - верность, а я... я
всех бросил, и теперь мне темно.
Флит. Сейчас зажжем сечу, учитель, и все поправится.
Флит зажигает свечу и превращается в Тюльпа.
Рембрандт. О, это вы доктор! А я думал Флит... Ну да я вам тоже
кое-чего приподнесу. ( Поднимает раму, просовывает в нее голову, корчит
гримасу. ) Красив, не правда ли?
Тюльп. В нашем с вами возрасте ни один мужчина уже не напоминает Адо-
ниса.
Рембрандт. Ага. Если можно, не сходите с места, здесь темно, а на по-
лу лежат полотна. Значит, некрасив? Хм, дражайший дотор Тюльп, мой неп-
реклонный судья, я теперь занят одной мыслью: а что же есть эта красота
и почему разные люди находят ее в одном и том же предмете, иногда несго-
вариваяясь?
Тюльп. Не знаю.
Рембрандт. Как же так, дражайший мой хирург, неужели, вскрывая трупы
людей, вы там не находите ничего кроме мяса, костей и сухожилий? Ведь
должно же быть кое-что еще?
Тюльп. Вы так думаете?
Рембрандт. Сомневаюсь (хихикает). А что вы скажете об этом, вот
гляньте на мою мазнью, это все в последний месяц, когда меня, наконец,
оставили в покое и еще не вышвырнули из дому.
Тюльп. Что это, портерты? Вы оканчиваете заказы?
Рембрандт. (хихикает). Черта с два!
Зажигает еще свечи, они выхватывают из темноты полотна лежащие на по-
лу. Юноша, наверное, Титус - мчится на тяжелом коне в сторону от злове-
щих холмов, вперив мрачный взор в невидимую, но страшную цель своей
скачки. Далее виднеются лица друзей: Клемента де Йонге, Яна Сикса,
Тюльпазадумчивые, печальные, словно их душу озарило тайное откровение.
Затем - полотно "Бичевание Христа", изможденного, раздавленного, еле
стоящего на ногах, похожего на полумертвых от голода нищих, которых от-
возят в чумные бараки.
Тюльп. Боже мой!
Рембрандт. (хихикает). Недурны, не правда ли?
Тюльп. Послушайте, если у вас хватает разума, чтобы писать вот так,
то вы не можете не понимать, что мы живем в век дураков.
Рембрандт. Да темен век наш, но не думаю, что он сильно выделяется в
этом смысле.
Тюльп. Зачем вы ограничиваете себя двумя свечами? Много вы этим не
сэкономите, а глаза и настроение себе портите.
Рембрандт. Это Хендрикье придумала экономить на свечах. Она хотела
приберечь их, чтобы у меня здесь было светло, но теперь я понял, что
свечи мне не нужны, или во всяком случае, их нужно очень мало. Когда я
не пишу, предпочитаю сидеть в темноте.
Тюльп. Как, всю ночь?
Рембрандт. Но что же делать, кто-то же должен быть в ночном дозоре.
Тюльп. Это безумие!
Рембрандт. Безусловно. Должен признаться: я вообще во многом безумен.
Я никогда еще не писал с такой безумной быстротой.
Тюльп. Так не время ли вам отдохнуть?
Рембрандт. Нет, не время.
Тюльп. Но, может быть, вам с Хендрикье и Титусом поехать в деревню,
на время, по-моему, им лучше бы при распродаже не пристувстовать.
Рембрандт. Вот и пусть отправляются куда угодно.
Тюльп. Но без вас они не поедут.
Рембрандт. Ну и дураки! Я только и мечтаю, чтобы меня оставили одно-
го.
Тюльп. Я понимаю вас.
Рембрандт. Погодите, я хочу вас поблагодарить.
Тюльп. За что?
Рембрандт. Право, не знаю. За то, что вас, одного из тысячи, не тош-
нит при виде моих полотен.
Тюльп. За это не благодарят.
Рембрандт. Я держусь другого мнения. Спокойной ночи, Николас!
Тюльп. Спокойной ночи, Рембрандт (обнимаются)..
Рембрандт (зовет). Титус! Где мой мальчик?
Хендрикье. Ничего страшного, он просто испугался во сне и заплакал.
Ему приснился.... (Замолкает. )
Рембрандт. Кто ему приснился?
Хендрикье. Медведь.
Рембрандт. Медведь? Как же так, о господи...
Гаснет свет.
Картина четырнадцатая
Снова гостиная семьи Барриосов. Полумрак. Абигайль одна. Входит гос-
подин де Барриос.
де Барриос. Абигайль, ты здесь?
Абигайль. Да.
де Барриос. Маэстро уже ушел?
Абигайль. Да.
де Барриос. Почему ты сидишь в темноте? Давай зажжем свечу.
Абигайль. Мне не темно, но если ты хочешь...
де Барриос (подходит к мольберту). Посмотрим, посмотрим, как продви-
гается работа. Ох-хо, и это все, что маэстро написал за дюжину сеансов.
Грудь и осанка весьма очаровательны, дорогая, но где лицо?
Абигайль. Работа продвигается медленно, но он ведь предупреждал.
де Барриос. Но не на столько же?! Я же видел как он быстро рисовал
Исака.
Абигайль. Я не знаю, что тебе сказать.
де Барриос (усмехаясь). Кажется, я понимаю причину этой медлительнос-
ти.
Абигайль. Что ты имеешь ввиду?
де Барриос (усмехаясь). Я имею ввиду, что у госпожи Абигайль де Бар-
риос появился новый поклонник.
Абигайль. Не думаю.
де Барриос. А мне это совершенно ясно.
Абигайль. Будь даже так, меня не следует дразнить. Женщина, которая
понравилась ему, вправе этим гордиться и благодарить судьбу. Не испыты-
ваю никакого желания превращать это в шутку.
Раздается стук в дверь. Барриосы смотрят друг на друга с недоумением.
де Барриос. Кто бы это мог быть? (уходит).
Возвращается в еще большем недоумении.
де Барриос. Там какой-то молодой человек. Спрашивает тебя.
Абигайль. Он представился.
де Барриос. Да, но... право, разбирайтесь сами, не буду мешать (ухо-
дит).
В гостинной в полумраке появляется Титус, как две капли воды похожий
на молодого Рембрандта.
Абигайль (берет свечу подходит поближе, вскрикивает). Господин ван
Рейн?!.
Титус. Да, госпожа Абигайль де Барриос. Я узнал, что он пишет ваш
портерт и решил посмотреть.
Абигайль. Титус!
Титус. Он вам рассказывал обо мне?
Абигайль. Немного. Он говорил, что вы сейчас редко видитесь и ...
Титус (от смущения берет шляпу и одевает). ...мне не нравятся его
картины?
Абигайль. Да, он так считает.
Титус (задумчиво). Жаль. (После паузы.) Я, когда узнал, что отец
опять пишет портрет, страшно обрадовался, ведь он давно уже никого не
пишет, кроме Христа и себя. А вы действительно прекрасны, кажется, он
влюблен в вас. Во всяком случае, он сильно изменился в последние дни. Он
даже принялся за новое большое полотно. Похоже, последнее, которое я
увижу.
Абигайль. Зачем вы так..
Титус. Я смертельно болен, госпожа де Барриос, у меня те же симптомы,
что и у моей матушки.
Абигайль. Боже милостивый.
Титус. Ничего, я то уже смирился, а вот отец... Я потому редко пока-
зываюсь на глаза, чтобы его не расстраивать. Ах эти картины! Будь у меня
силы, я каждый вечер приходил бы смотреть на них. Все остальное, все,
что я продаю, вызывает во мне отвращение. Только они утешают меня. Когда
я смотрю на них, мне кажется что мрак смерти отступает, подобно тому,
как отступает страх при появлении ночного дозора, и я обретаю покой.
Раздается стук в дверь. Вскоре появляется Рембрандт в сопровождении
господина де Барриоса. Рембрандт в раздрызганом виде.
Рембрандт (к Аббигайль). Простите, я кажется забыл свою шляпу. (Заме-
чает сына.) Титус?! Мальчик, ты что здесь делаешь?
Титус. Я пришел посмотреть на твою новую работу, отец.
Рембрандт (не замечая уже никого). А мне показалось... впрочем, в
последнее время это со мной случается.
Титус. Я видел в мастерской, ты загрунтовал большой холст для новой
картины?
Рембрандт. Да. "Блудный сын". Я уже сделал несколько набросков отца и
молодого человека.
Титус. Фигур будет всего две? Только эти?
Рембрандт. Нет, еще другие... Насколько я представляю себе сейчас,
это просто зрители - стоят, смотрят и не понимают, в чем дело.
Титус. Зачем же ты их вводишь? Чтобы заполнить второй план?
Рембрандт. Отчасти. А главное, для того, чтобы показать, что когда
происходит чудо, никто этого не понимает.
Титус. Значит, фигуры будут грубыми, отец? Может быть, даже гротеск-
ными? никогда не видел, чтобы ты писал такие.
Рембрандт. Нет, я задумал не гротеск. Напротив, фигуры, как я мыслю
их, будут выглядеть очень достойно. Нельзя превращать человека в карика-
туру только за то, что он не понимает чуда. В противном случае, оно не
было бы чудом. Ты не смог бы завтра съездить за охрой и киноварью?
Титус. Разумеется, отец. Я вернусь, когда ты еще будешь спать. А ты
включишь в картину что-нибудь, свидетельствующее о присутствии божества?
Например, ангела или Бога, который взирал бы на сцену, освещая все свои
светом?
Рембрандт. Ни в коем случае! Ты прожил со мной столько лет и как же
ты мог подумать, что в этой картине найдется место для чего-нибудь по-
